Посреди ночи меня разбудил звонок:
– Сержант, езжай сюда, – встревожено бросил Холден. – Ты должен здесь быть.
– Не должен, – выдавил я и перевернулся на другой бок. Желудок сжался в спазме, напоминая о выпитом накануне.
– Жду через два часа, – отрезал он, назвал адрес – где-то в лесу в пятидесяти километрах от Чикаго, – и бросил трубку.
Холден – хороший детектив. И друг тоже хороший. И собутыльник, раз на то пошло. Если сам посреди ночи сорвался на вызов, да еще меня тащит, значит, что-то серьезное. Он меня знает, он в курсе моей больной печени. Всегда церемонится, когда что-то просит. А тут – езжай и все тут. Не к добру это.
Через сорок минут я был в пути. Когда черный дождливый город исчез в зеркале заднего вида, я куда-то свернул и остался на дороге один – только редкие галогенки встречных машин слепили глаза. Голова трещала. Желтоватое осеннее месиво по обе стороны угнетало, а мелкий дождь, барабаня по крыше, усыплял. Лоб, уже давно норовящий захватить затылок, безбожно потел. Мутило так сильно, что я не чувствовал, как давлю на газ – ноги превратились в подлый подтаявший зефир. Ненавижу зефир. Какого черта, Холден?! Ну что там может быть такого важного?!
Когда я прибыл по координатам, напарник ждал меня в своем любимом приземистом мерседесе. Он припарковался на развилке, прямо под деревянным столбом, с которого тускло мигал красный фонарь. Влево продолжалась асфальтированная дорога, а вправо – не пойми что, любая легковушка наверняка обдерет пузо.
Холден вышел и приблизился к моей машине. Я опустил стекло.
– Вставай там, – кивнул он на полицейский седан, высунувший морду из кустов неподалеку. – Дальше пешком. Тут рядом.
– И ни следа попойки, надо же! – кисло усмехнулся я.
Холден был маленький, крепко сбитый, точно гриб, и широкоплечий. В кожаной куртке. В руках держал карманный фонарик.
Заперев свое корыто, я вывалился под дождь. Раскрыл зонт.
– Давай подробности.
– Придержи вожжи, Джо. Дай насладиться. Хочу видеть твою рожу.
– Заявлено-то что?
– Висельник. Мужчина.
– И все? Как нашли-то?
– Старуха соседская проведать пришла. Почуяла запашок. Повезло еще, что он в прихожей вздернулся.
– Ну да, – насупился я, – повезло.
Дорожка, заключенная в объятьях когтистых еловых лап, попетляла, перепачкала мне ботинки, нырнула в низину и вывела на поляну. Здесь властвовал туман, хищно стелющийся по земле и почти скрывший развилку – три тропы в разные стороны.
– Нам сюда, – смело шагнул Холден по одной из них. – Он живет на отшибе.
И правда – участок ни с чем не граничил. Ухоженный одноэтажный дом, перед ним огороженный скверик с яблоней. В окне – свет.
– Давно ты здесь?
– Часа три, – пожал плечами напарник. – Там двое дежурных. Они меня вызвали. Ты еще не сильно сопротивлялся, скажу я тебе. Знал бы ты, о чем они мне по телефону сказали. Меня с кровати как ветром сдуло.
Я не ответил. Протиснулся за калитку и поднялся на крыльцо. Вошел.
Чуть не задел головой толстенный черный провод, закрепленный на крюку в потолке. Поежился, втянул голову в плечи.
Секундой позже в нос ударил запах гнили, а потом я различил на полу тело, упакованное в синий полиэтиленовый пакет. Приоткрыл. Лицо сильно потемнело, начало разлагаться, но круглые черты его я все же разобрал. Мужчина был немолод, почти стар, а облачен был в военную форму, словно бы специально перед смертью выглаженную. При параде: значки за отвагу, пара очень серьезных медалей, погоны, вдоль и поперек усеянные звездами, и синий платок, по-джентельменски вставленный в нагрудный карман.
Странно.
Разгибаясь, я оглядел прихожую. Вокруг был прямо-таки идеальный порядок. Ничто нигде не валялось, щетки, губки, воск на своих местах, обувь в шкафчике, одежда – вся одежда вообще – в прозрачных пакетах на вешалках, зеркало без единого развода. На кафельном полу, стенах и потолке я не увидел ничего, кроме кричащей белизны. Жилище все было белым.
Прошел в гостиную – тоже до блеска начищенную и убранную, красующуюся старинным обеденным столом, шкафами с винтовыми столбиками и широченным русским ковром, покрывающим едва ли не всю площадь, – там мне отдали честь двое молодых ребят в форме. Один черный и крепкий, с отличными зубами, другой белый, долговязый и хмурый.
– Сержант Вейсс, – представился я.
– Офицеры Льюис и Бэнтон, – догнал меня Холден. – Пойдем в кабинет, Джо.
Я взглянул на него с удивлением: из гостиной брал начало лишь коридор в кухню.
– Итак… – протянул Холден, и офицеры тут же сделали нарочито постные мины. – Любуйся.
Он начертил в воздухе какой-то магический символ, заговорщически ухмыльнулся, затем подскочил к старому книжному шкафу и потянул его на себя, – тот был на колесиках. За шкафом обнаружилась дверь.
Мы вошли, Холден включил свет – дневной, холодный. Комната, сверху донизу выкрашенная матовым белым, оказалась крошечной – всего метра три. Здесь жили письменный стол, стул и шкафчик.
– Прошу, – расшаркался Холден. – Я за дверью.
Натянув перчатки, я уселся за стол. На нем была лишь рамочка с фотографией, – стояла прямо по центру, сиротливо, в какой-то мере гордо. На фоне дурацкого красного забора запечатлели четверых: улыбчивого, слегка смущенного молодого мужчину в камуфляжных майке и шортах, черноволосую пышногрудую женщину в белом платье и двух маленьких девочек, одетых в одинаковые зеленые с голубым комбинезоны.
– Это его семья? – хрипло гаркнул я.
– Да, – подошел Холден.
– Что с ними стало?
– Разбились. Таксист, кстати, выжил.
Меня затошнило с новой силой.
– А потом?
– Он пошел дальше по контракту. Сказал, что в порядке. Каким-то чудом сдал тест на профпригодность. Мы уже все про него выяснили. Один из самых результативных бойцов.
– А здесь-то он почему?
– Ранение получил. Не годен, сказали.
Я покачал головой. Ну и судьба…
Покрутил рамочку и тут заметил, что за фотографией что-то белеет. Перевернул, снял крышечку и вытащил лист – пожелтевший уже, влажный, пузырями покрытый.
– Ты это видел?
– Нет, – сказал Холден. – В голову не пришло, что там может что-то быть. К тому же, думаю, на фоне остального эта бумажка мало значит. Зачитаешь?
Я развернул лист и начал:
«Со мной что-то не так. Я сегодня вдруг это понял. Я не могу держать себя в руках».
Почерк был неразборчивый, и мне потребовалось время, чтобы привыкнуть.
«Вчера я встретил Кэтрин, такую мерзкую тетку тридцати с лишним лет – с кривой улыбкой и водянистыми глазами, – напросился к ней в гости. Сначала, конечно, узнал, что живет она одна, что пьет по-черному. Что ей только это и надо. Выяснил, что она из этих, продажных женщин – иначе не знает, как заработать. Тьфу! Пошла бы полы мыть в супермаркет – больше чести было бы…
Так о чем это я? Ах да, напросился к ней. Так вот, бутылку ей показал, она прям обомлела. Они часто так себя ведут. А я всегда хорошие бутылки покупаю – не из того дрянного пойла, что она привыкла в себя заливать. И вот сидим мы, значит, в её малюсенькой квартире, в кухне. Она выпивает и смотрит на меня так жалостливо – я еще ничего сделать, сказать не успел. И говорит вдруг:
– Может не будем?
А у меня в голове сразу куча мыслей, мол, откуда она знает? Откуда знает, что я собираюсь сделать? И я не то чтоб растерялся, но просто не придумал, что ответить. Так и молчал. А она выпила еще и сказала:
– Давай просто поговорим, хорошо? Я устала. Потом как-нибудь отработаю. Ты знаешь где я живу.
Тут у меня прям гора с плеч упала. Оказалось, она об этом. Ну ничего, думаю, выпьет еще, совсем квелая станет, там еще проще будет.
– Хорошо, – говорю.
– Часто по бабам ходишь?
– Не очень.
– Какая я у тебя?
– Десятая.
Она вдруг замолчала. А я говорю, не знаю зачем:
– Я вас презираю.
– Почему же пришел тогда?
– Потому и пришел. Мне не нужно это. Вы мне отвратительны. Мне противно, что земля носит таких как вы. Я никак не могу от этого отмыться.
– Ты ведь никогда не разговаривал со шлюхой, да? – грустно спрашивает она, и это гадкое слово режет мне уши – я с трудом сдерживаюсь, чтоб не скривиться.
– Нет.
– Думаешь, был бы у меня выбор, я марала бы руки? И не надо мне тут про уборщиц в супермаркете заливать, – я по три раза на дню это выслушиваю. Сколько им платят, знаешь? А знаешь зачем мне деньги? Я жить хочу, вот зачем. Если не заработаю – сдохну, как шавка дворовая. Как тебе такое?
– Ты больна?
Она кивает. И что-то во мне вдруг щелкает, хочется к себе её забрать, денег дать, помочь, спасти. Помню, я улыбнулся даже слегка. И все было хорошо. Но потом она зачем-то тронула мою руку, нежно так, стала скользить по ней вверх, даже мурашки по спине побежали. И тут я прям не знаю, что нашло на меня. Я вскочил, схватил её – а она оказалась такая слабая – и ударил виском о стол. Со всей силы. Потом взял кухонный нож и даже не помню, сколько раз я его вонзил. Если подумать, вообще ничего толком не помню о том моменте, только помню, как почувствовал себя чистым. Но это на утро прошло. Оно всегда проходит.
Меня одно в этом всем пугает. Я ведь не хотел её трогать, совсем не хотел. Но все равно сделал это. Нормально это вообще? Или нет? Не знаю...
Знаю только, что сейчас мне горько. Пакостно так, плаксиво. Но я никогда не плачу, не умею. Кажется, мне никогда не было так горько. То есть, я уже делал это раньше, но как я до такого дошел?
Сначала, помню, было просто. Первая девушка попалась даже немного красивая, робкая, а такое редко встретишь. Ни о чем она не хотела говорить. Начала вдруг раздеваться, да еще так вымученно, а мне ж это не надо! Я всегда злюсь, когда меня не понимают. У меня при себе был такой длинный охотничий нож, – я не помню, как им работал. Помню только, как все выглядело уже потом, и как мне полегчало. Словно водой ледяной в сорокоградусную жару окатили. И никакого не было сожаления.
Мы ведь все живем только ради себя. Ради своего удовольствия. Ничего больше нет. Только мы и наш комфорт, наш покой. У всех он разный. Вот мне надо быть чистым, кому-то другому – богатым, кому-то – любимым. Все мы отличаемся, но каждый думает лишь о себе. Разумный эгоизм – я давно это понял.
Только вот мысль одна ко мне пришла. Склонность к чистоте – это, конечно, хорошо, но разве не должна она быть осознанной? Разве не должен я контролировать это свое пристрастие?
И вот я думаю, может это война на меня повлияла? Я на войне убивал, много убивал. Чистил мир от людей гадких. Может, это тогда уже во мне было? Не помню…
В любом случае, прихожу к мысли, что со мной что-то не так. Надо оградиться от всех, уехать из города. Вдруг, если не буду видеть грязи вокруг, смогу почувствовать себя в чистоте? И еще думаю, может, продолжить писать? Прям пишу и чувствую, как легчает…»
За окном стукнул гром. Я сложил лист и вернул его под фотографию. Покосился на Холдена.
– Что скажешь? – деловито поинтересовался он.
– Не знаю. Если это тот… если тот самый, кто я думаю...
– Тот самый, – кивнул напарник, а у меня волосы на затылке вздыбились.
Я взглянул на шкафчик:
– А там что?
– Письма, – задумчиво ответил Холден. – Этот листик, получается, самое первое письмо.
– То есть? – не понял я. – Сколько их?
– Не меньше пятидесяти.
Вдруг я осознал, что меня уже не тошнит. Тот самый маньяк. Черт возьми, его ищут с два десятка лет.
– С чего, думаешь, все началось? – спросил я дрожащим голосом.
– С детства, разумеется. Может, идеалистом был, воякой же стал. А затем - трагедия. Ну и ушел он в свое дело с головой, как это обычно бывает. А потом забывать их начал, успокоился слегка, чужой кровью потерю смыл.
– И как это связано?
– Да попробуй разбери? – Холден крякнул. – Как это психологи говорят? Видать комплекс у него был с детства какой-то, говорю же. Может, баба какая его тронула, – давно, еще на службе, – он и вспомнил все мигом. Жену, детей, прошлое. Винить себя стал, ну, за то что грязный. Что мысли у него грязные, сечешь?
Я кивнул. Убийца-идеалист...
– Но он и так на войне был, - продолжал напарник. - Ему это и помогло с катушек не слететь. А потом он ранение получил, домой вернулся, а дома ж нет ничего. Представь, Джо, ну совсем ничего, – Холден сделал паузу, – и никого. Жены, детей, прошлого нет.
– И дела нет.
– И что самое важное, новой женщины тоже нет. Не мог он принять никого, я так думаю. А хотел. Хотел и стыдился.
– Поэтому и жертвы такие, – сказал я. – Легкое знакомство, и совесть чиста.
Мы помолчали. Тишина в этой светлой стерильной комнатке оглушала.
– Отстрели ему кто хозяйство… – махнул рукой Холден, – столько жизней спас бы...
– Он ведь больной, – вздохнул я. – Ну не смог он с собой справиться. Хорошо хоть попытался.
– Ну это как посмотреть, – хмыкнул Холден. – Если подумать, это он со стрессом своим боролся. И справился ведь – пятьдесят писем назад. А вот с манией своей…
Он осекся. В гостиной зазвонил телефон.
–...даже не пытался.