ЧастьIII Тайна имени
Совсем стемнело, августовское небо, словно драгоценным ковром, украсилось россыпью звезд, на которые мы с Ленькой, минут десять, молча смотрели. Друг допивал остывший чай, а потом продолжил:
– Лука подошел к этому дереву, тамариску и, слышь, бубнить что-то начал, будто молитву читает, гладит ствол, ветки так почтенно ощупывает.
– А, зачем, – спрашиваю?
– Да вроде как тамариск этот диковинный, священный в тех краях, откуда он родом; ну, дед так отцу рассказал.
– А сам-то дед чем занимался, пока Лука тамариск этот обхаживал.
– Да кто его знает, – усмехнулся Ленька, – грибы да ягоды, наверное, собирал. Он, кстати, к делу этому нужному и Луку своего приучил. Они ж потом в лес-то несколько раз ходили. Гость его грибником будь здоров каким стал. А тогда Лука насобирал веток этих тамарисковых, домой принес, аккуратно так разложил, несколько дней сушил, а затем даже снадобья какие-то из них сделал, чем деда заинтересовал. Отец, мальцом когда был, сушеные ветки эти тамарисковые видел.
А случилось как-то – дед захворал. Осень, погода-то промозглая, дожди да сырость, вот деда где-то и продуло. Хоть он зимой и летом в тулупе ходил. Так Лука его лечил. Сначала воду вскипятил, заставил деда лечь, раздевшись до пояса. Что-то такое с травами сделал, что они дымиться начали, словно дедова трубка, потом бубнил что-то, а затем напиток какой-то сделал. Горький – ну, как дед рассказал – из тамарисковых веток, и заставил деда выпить. Ну и, понятное дело, деда – несмотря на все его сопротивление – на печке устроил и, пока он хворал, самолично ее топил. Так, слышь, дед поправляться начал. Лука ему все объяснить после пытался, что стряслось с ним. Дед долго в ум-то взять не мог, что гость ему говорит, но после вроде понял. Это, слышь, демоны так деда погубить хотели. И кличут их, – Ленька прям по слогам произнес:
– Асаг. Представляешь? Ходим мы-бродим, а вокруг нас всякие Асаги обретаются и извести нас хотят.
В другое время я бы, пожалуй, рассмеялся на Ленькиными суевериями, но сейчас, ночью, с перспективой идти одному домой… В общем, мне было не до смеху: идешь, а тут под каждым кусом по Асагу. Друг, видать, понял мое состояние и с усмешкой добавил:
– Но Лука еще говорил деду, что нас защищают добрые духи, Шеду и Ламассу называются. Они, слышь, как потом Лука на песке деду нарисовал, с телом быка, головой человека и крыльями как у орла.
Ну тут мне и вправду легче стало: думаю, не только под кустом всякая нечисть скрывается, но и Шеду с Ламассу эти рядом со мной пристраиваются. Идешь вечером, или, лучше, ночью, а над тобой бык с головой нашенской и крыльями орлиными. Про то как Асаг этот – будь он неладен – выглядит, я что-то спрашивать у друга не решился. И до сих пор не жалею об этом.
– Но им, как рассказал деду Лука, помогать надо с этими самыми зловредными демонами бороться.
– Как? – спрашиваю.
– Ага, вот и дед тоже у Луки об этом пытал. И тот ему ответил, что, мол, с помощью разных заговоров специальных, которые Лука над дедом-то больным, слышь, и читал. В общем, дожили они так до зимы, Лука деду по хозяйству подсоблял. Дед его, понятное дело, в деревню не брал с собой, чтобы, слышь, разговоров разных не было. А они, разговоры-то энти, все равно были. Куда ж без них в деревне. Кто болтал, что бес какой-то у деда в доме поселился, кто – что с тюрьмы кто сбежал. И дед его, беглого, укрывает. С тех пор о деде в деревне совсем мнение утвердилось как о колдуне.
– Но батя-то твой знал, что это не так, – перебил я Леньку, – знал, что не бес там у него живет, и не беглый какой.
– Да знал, – махнул рукой Ленька, – только ты ж сам видел, батя-то мой молчун. Да и когда Лука у него жил, он мальцом еще был. А после, как деда-то на отшибе хоронить решили, отец против был, но поперек народа ничего и говорить не стал. Вот так-то.
– Ладно, а что дальше-то было?
– Ближе к осени следующей, Лука словно заболевать начал. Не то чтобы, слышь, заболевать – тосковать скорее. Угрюмый, молчит целый день. Но деду в кузне исправно помогает. Дед давай пытать его: что, мол, да как не прихварнул ли гость-то его? Ну, Лука отнекивался – нормально все. Но дед-то видит, что ненормально: гость его даже есть перестал – так для вида пожует что. В конце-концов Лука объяснил деду, что помер он давно, только, слышь, неупокоенный вот бродит по земле, чуть ли с незапамятных времен. И как в энтот дедов мир попал, сам не знает. Очутился – говорит – в лесу. И будто какая сила его направляла к дедову-то дому. Дед-то потом, слышь, отцу рассказывал, что в ночь-то ту, необычную, с громом и молниями, в некоторых домах допоздна огонь горел, а возле его дома, да на отшибе еще энтом, и фонаря-то нет. И Лука кивал деду: да, мол, видел огни, но сам не знаю почему именно сюды пришел – будто сила какая влекла. Неведомая.
Тут мне мысль в голову пришла:
– Слушай, Леньк, а может это из-за Крещения все, может гостя этого крестить надо было, что, значит, он дорогу домой нашел. В свой мир. И помер там спокойно.
Странные, признаюсь, эти слова были для меня – будто не мои вовсе. Я ведь, как уже рассказывал, не особенно религиозным-то в годы студенческие был. Мягко говоря. Но Ленька согласился мной, запустив в пятерню в копну нечесаных волос:
– Во-во, и я о том же подумал. И дед потом об том же говорил отцу: «Крестить дядьку того надо было, вот и пришел он ко мне. А не крестил бы я его – он был до сих пор, неприкаянный, так по земле шарахался, народ распугивал. А то бы еще и в черта превратился».
В общем, к весне засобирался Лука в дорогу. Шнурок, на шее который его висел, он взял и в печке сжег. Как в печку шнурок энтот кинул – так на крестик, дедом при Крещении ему врученный, стал показывать, улыбается. даже, слышь, креститься научился. Во дела какие.
Дед знал, что Лука в путь собирается, но вот ушел он как-то внезапно. Утром дед проснулся, глядит, нету Луки, только на столе шнурок, что на пузе его висел и который он так оберегал, на столе лежит. На память, значит деду.
– Как же он в мире своем без шнурка этого, вроде как волшебного, будет?
Друг усмехнулся в ответ на мой глупый вопрос:
– Да на кой ему шнурок энтот, когда у него на шее крест висит, от Асагов защищает.
Дед потом узнал, что в день тот, когда Лука ушел – была память святого Луки – 31 октября.
Ленька замолчал. Сидим мы с ним. Звезды рассматриваем. Минут через десять я произнес:
– Слушай, Леньк, а, может, и мы в лес на днях сходим, дерево это диковинное посмотрим?
Друг в ответ только головой покачал:
– Да дед апосля ходил на то место-то, хотел веток тамарисковых насобирать, только уже нет там никакого дерева, как только Лука в мир свой вернулся, так и дерево исчезло. Одна поляна и осталась всего. Хотя, знаешь, дед отцу рассказывал, что вот как грустно ему станет, он на поляну-то с деревом диковинным исчезнувшим, и идет. Постоит так, Луку вспомнит и даже – Ленька посмотрел на меня и усмехнулся, – пообщается с ним. И казалось деду, что гость тот его слышит и даже отвечает.
У мня при этих словах чуть не вырвалось: «Да ладно болтать-то». Но я снова вовремя осекся. Как уже знает читатель – Ленька не умеет врать, да и… Да и вся эта история была слишком необычной, чтобы чему-то удивляться.
– А может оно и не исчезло никуда, а просто, знаешь, мы его не видим, – предположил я.
– Может быть, – пожал Ленька плечами и замолчал, с минуту мы снова смотрели на звезды, тут и там падающие, млечный путь разглядывали; потом друг мой зевнул совсем уж протяжно, всем своим видом намекая, что пора бы расходиться нам на боковую. Я поднялся.
– Спасибо, Леньк.
– Да не за что. Слышь, сходим на кладбище-то как-нибудь, Иван Пантелеевичу ограду-то подправить.
– Сходим, конечно, и на могилу деда твоего сходим обязательно.
Мы попрощались, Ленька, зевая, отправился спасть, а я пошел домой, под падающим августовскими звездами, и под каждым кустом мне мерещились зловредные Асаги, но страшно не было, поскольку стоило мне поднять голову к небу, так казалось мне, что там, среди далеких созвездий, охраняют меняют крылатые быки с головой человека и крыльями орла. Что ж, мне это простительно, молодой студент – что я знал подлинном своем защитнике – Ангеле-Хранителе.
… Уже в городе, после каникул, когда начался учебный год, я прочитал в институтской нашей библиотеке одну старую потрепанную книгу, на страницах которой рассказывалась о стародавних и почти забытых временах, о шумерском царе Лугальаннемунду, который правил в городе с неведомым и чудным для меня названием – Адаб. Жил он то ли XXVI или XXV веках до Рождества Христова, был храбрым и воевал много с соседями. Его даже называли царем «четырех стран света». Окрестные народы платили ему дань. А вот что с ним стряслось в конце его земной жизни – не знает никто. Кроме, кажется, нас с Ленькой.
5 – 9 сентября Королев – Анискино – Москва и дорога между ними.