ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ.
ОСТАЛЬНЫЕ.
Дождь лупил по земле, хлестал по асфальту. Мир размокал прямо на глазах – уже вековые деревья податливо гнулись волнами до самой земли, как безвольная трава на дне океана. Правда, в сухом тёплом доме заоконный пейзаж выглядел причудливой фантазией, родившейся под монотонный гул шаманского бубна, в который сливались частые, звонкие удары капель по жестяному подоконнику.
Задую свечку – белой фатой
За ней дымок потянется кисейный.
На плечи ляжет серый день осенний
Едва погаснет отблеск золотой…
Радзинский честно пытался работать, хотя слипались глаза, одолевала зевота, и только стихи – словно в насмешку над вымученными наукообразными фразами – складывались сами собой.
Войду туда, где ты – забыв про дождь,
В мечтах и мягком пледе утопая,
Какой-то ветхий том опять листаешь
И нас с дождём опять не узнаёшь…
В чужой текст Радзинский входил, как в другую Вселенную, иной язык натягивал на себя, как новое тело. Английская спецшкола, куда заботливо определили его в своё время родители, дала ему возможность ещё в детстве приобщиться магии погружения в стихию языка. Он пробовал на вкус английские слова и неожиданно понимал, что значит быть человеком другой культуры, начинал изнутри автохтонного для неё организма воспринимать мир – слепленный из привычных ветхих элементов, но в каком-то ином порядке, пропитанный иным настроением, устроенный «под себя» чужой волей, чужим характером, чужой прихотью. И тот факт, что за каждый реферат в ИНИОНе платили сумму равную чьей-то месячной зарплате, не был решающим, когда Радзинский брался за подобную работу – он получал удовольствие, листая англоязычные статьи и монографии, как гурман, смакующий одно за другим подносимые блюда.
Ты не заметишь как – твоя рука
Моих волос коснётся машинально –
У ног твоих сажусь на пол зеркальный
В уютной клетке стен и потолка…
Радзинский споткнулся на последнем четверостишии, перечитал его и засмеялся, прикрыв ладонью глаза. Снова эти собачьи мотивы! Он опять, будто наяву, представил, как цокает когтями по паркету, почуял по-детски молочный аверинский запах и даже ощутил, какова аверинская рука на вкус, если её лизнуть.
«Стихи не должны быть честнее своего хозяина», – меланхолично подумал Радзинский и размашисто дописал:
Как пёс дышу в колени – профиль твой
Я преданно облизываю взглядом –
Я сам себе даю команду «рядом»,
В тебя, как в бой, бросаясь с головой…
Он отложил ручку и прислушался: в соседней комнате Аверин играл с дочерью то ли в салочки, то ли в прятки – за стеной слышалась возня, дробный топот маленьких ножек и звонкий катюшин смех. Уровень душевного комфорта зашкаливал – всё в жизни Радзинского было сейчас идеально. Он чувствовал себя героем древнего эпоса, который успешно прошёл указанный богами маршрут и получил в награду своё счастье.
– Раз. Два. Три. Четыре… – размеренно считал в прихожей Николай.
В кабинет, скрипнув дверью, просочилась Катюша. Тихо повизгивая, как изнывающий от сладостного азарта щенок, она метнулась под ноги Радзинскому, забилась под письменный стол и замерла там тёплым комком. «Дядя Кеша» продолжил невозмутимо листать рукопись, прислушиваясь к аверинским перемещениям по квартире. Приоткрытая дверь довольно быстро подсказала аспиранту верное направление поисков.
– Где же Катя? Где она может быть? – напевал Аверин, входя в комнату и медленно приближаясь к письменному столу. – Вот она! – завопил Николай, заставив Радзинского вздрогнуть, и кинулся на колени, чтобы схватить ребёнка, но Катюша оказалась проворнее – пока папа заползал под стол, она уже выскользнула оттуда.
– Отдохни – хмыкнул Радзинский, вглядываясь в подстольную темноту, где сверкал глазами Аверин.
Тот радостно блеснул в полумраке зубами, подполз поближе и уткнулся лбом в колени Радзинского, стараясь выровнять дыхание. Кажется, Вселенная решила пошутить – подкинула образ, а затем перевернула его с ног на голову.
– Не пора ли сделать перерыв? – ласково пророкотал Радзинский, любовно поглаживая мягкие светлые волосы на аспирантском затылке. Аверинская непосредственность умиляла и непозволительно расслабляла – Радзинский чувствовал, как сердце теплеет, как концентрация великодушия и безотказности в организме стремительно растёт, достигая критической отметки, за которой полная бесхребетность и непротивление любому капризу.
– Скажи лучше, что просто ищешь предлог, чтобы самому уклониться от работы, – поднимая голову, насмешливо закивал Николай.
– Почему ищу? Уже нашёл. – Радзинский красноречивым жестом протянул Аверину руку, чтобы помочь ему выбраться из-под стола. Тот, пыхтя, вскарабкался по его ногам и оказался сидящим у Радзинского на коленях, его руки уверенно обхватили шею товарища, а внимательный взгляд изучающе заскользил по его лучащемуся довольством лицу.
– Нашёл, значит, используй, – наставительно изрёк Николай. – По большей части шансы никогда не повторяются.
– По большей части? – Радзинскому нравилась ситуация – одна его рука грела аверинскую поясницу, а вторая нежно оглаживала аспирантское колено.
– Да. Потому что есть возможности, которые настойчиво возвращаются – годами. Но и они улетучиваются бесследно, если их раз за разом игнорировать – просто истощаются, как бы ни велико было желание Вселенной тебе помочь и какой бы огромный заряд любви не был в них изначально вложен.
– Например? – Радзинский спрашивал не потому, что не знал ответа. Ирония ситуации заключалась в том, что, задавая вопросы, он продлевал такой приятный во всех отношениях контакт – использовал очередную ВОЗМОЖНОСТЬ понять, почувствовать, окунуться в другого человека – единственного человека, с которым хотелось стать одним целым.
– Например… – Аверинские пальцы теребят воротник рубашки Радзинского – щекотно и трогательно. Взгляд его расфокусирован – сейчас можно смело рассматривать капризную линию губ, обводить глазами деликатные очертания подбородка и острых скул, не опасаясь быть обвинённым в пренебрежительном отношении к важной теме. – Например, человек сошёл с пути – это происходит не вдруг, не однократным волеизъявлением (хотя и такое, конечно, бывает). Обычный сценарий: человек раз поступил не по любви, не замечая этого, два сделал неправильный выбор – в пользу себя, как правило, три проигнорировал явное предупреждение. Но возможность вернуться на верную дорогу для него сохраняется ещё очень долго. По большей части уже как формальность…
Радзинскому нравилось смотреть на охваченного вдохновением Аверина. Он и сам в такие моменты словно истончался и взлетал в эмпиреи – любопытно было погрузиться в родную для аспиранта стихию.
– Папа! Ты пасему меня не исись? – обиженно воскликнула Катюша, неожиданно возникая в дверном проёме и спотыкаясь о порог.
Аверин смутился и завозился виновато, намереваясь сползти с колен Радзинского. Но тот придержал его и сурово ответил:
– Потому что папу нашёл я. И что это значит?
– Сто? – осторожно спросила Катюша, ковыряя пальцем замочную скважину. Взгляд её был по-детски чист, а любопытство неподдельно.
– Это значит, что пора обедать. А кое-кому – обедать и спать. – Он сделал резкий выпад в сторону девочки, и она с радостным визгом бросилась прочь из комнаты.
– Я согласен – обедать и спать, – мечтательно вздохнул Аверин, устраивая свою блондинистую голову у Радзинского на плече.
– Хороший мальчик, – промурлыкал Радзинский, обхватывая аспиранта обеими руками и крепко, словно плюшевую игрушку, сжимая в объятиях. – За такое примерное поведение тебе полагается награда. Чего Коленька хочет? – просюсюкал он.
– Чтобы во всём мире был мир! – звонко ответил Аверин. И радостно засмеялся, запрокидывая голову и демонстрируя все свои тридцать два зуба одновременно.
Радзинский неодобрительно поцокал языком:
– А если масштаб увеличить?
Аверин сразу поскучнел, повозил пальцем по плечевому шву на его рубашке.
– А всё остальное – приложится, – холодно ответил он и посмотрел – с прищуром.
***
Над мойкой поднимался пар. Струя воды ударялась о глянцевую поверхность тарелки и рассыпалась в этом тумане хрустальными брызгами. Радзинский намывал очередное блюдце до скрипа и ставил на ребро между прутьев сушилки. Краем уха он слушал шуршание конфетных обёрток и смиренные вздохи Аверина: «Катя, хватит…». И почти сразу легкомысленный аверинский смех и требование поделиться конфетами с папой.
В этом был весь Аверин: сначала сурово сказать «нет» и тут же сдаться, если его строгий запрет никого не впечатлил – мол, я обозначил свои благие намерения, и ладно. Как будто ему самому любая правильность была в тягость.
На мгновение Радзинскому показалось, что он поймёт сейчас что-то важное – для себя – но упустил мысль и она, вильнув хвостиком, растворилась в ноосфере. Осталось ощущение, что ларчик открывается просто и никакой волшебный ключик к нему совсем не нужен. Но вот что было в этом ларчике – загадка.
– Кое-кто сейчас идёт чистить зубки, а потом спать, – серьёзно и внушительно пробасил Радзинский, закрывая воду и вытирая руки «вафельным» полотенцем. – Микробы тоже очень любят сладкое и, пока Катя будет баиньки, они наползут на её зубки целыми толпами, если она не почистит их перед сном.
– Папе тозе надо, – сразу сообразила девочка.
– И папе тоже надо, – добродушно ухмыльнулся Радзинский, стойко выдерживая гневный аверинский взгляд.
– Чистить зубы три раза в день – это уже паранойя, – прошипел аспирант, проходя мимо Радзинского.
– Родителям приходится жертвовать своими вредными привычками ради правильного воспитания детей, – с усмешкой развёл тот руками. И подмигнул перепачканной шоколадом Катюше, которая внимательно смотрела на него из-за папиного плеча.
Очень скоро тишина растворила все звуки в квартире, повисла сонной архивной пылью в неподвижном воздухе. Радзинский снова сел за письменный стол, потаращился пару минут на брошенную рукопись и со вздохом угнездился кудрявой головой прямо на бумагах. Он не уснул, нет – завис на грани миров, не теряя связи с реальностью – и совсем не удивился, увидев перед собой аскетичную фигуру старого монаха, который держал на вытянутых руках скромный ларец. Откинув крышку, старец позволил Радзинскому заглянуть внутрь шкатулки – там лежало что-то розовое, сладкое и необыкновенно ЖЕЛАННОЕ. Проснувшись в ту же секунду, Радзинский уставился в серое, забрызганное дождевой моросью окно, облизывая пересохшие губы. Сердце колотилось так, будто готовилось ко взлёту. «Вот, что было в ларце», – задумчиво сказал себе Радзинский – обычно констатация очевидного ему не требовалась, но сейчас он просто не знал, что ещё сказать. И что с этим открытием делать.
До вечера он бродил по квартире сам не свой – непонятное возбуждение не давало ему сидеть на месте и он сначала просто мерил шагами кабинет, потом взялся переставлять давно перепутанные Авериным книги, которые тот втыкал на полку, где придётся, не особо заботясь о том, чтобы вернуть их на место.
«Я что-то упускаю», – мучился про себя Радзинский. – «А ведь всё просто. Я не знаю, чего хочу? Потому и не понимаю, что же там такое – в ларце? Хотя ясно ведь, что Любовь. Мне не хватает любви?».
Он задумчиво брёл по полутёмному коридору в сторону кухни и ожидаемо вздрогнул, нос к носу столкнувшись с взъерошенным сонным Авериным, который, сладко потягиваясь, вывалился на него из дверей детской. Наверное, от неожиданности, от того, что его застали врасплох, Радзинский выпалил вдруг то, о чём совсем не думал и спрашивать не собирался:
– Коль, а как же остальные?
***
– Остальные? – Аверин замер в нелепой позе – с поднятыми над головой руками, с кошачьим прогибом спины. Но потом выдохнул, разом подтянулся, стал серьёзным, деловым – простым. Подхватив Радзинского под локоть, он решительно повлёк его по направлению к кухне. – Я рад, Кешенька, что ты, наконец, вспомнил об этом, – заговорил он нейтральным лекторским тоном. – Но тут не о чем беспокоиться – плод падает, когда он созрел. Понимаешь? Не нужно никого искать, нужно просто внимательно по сторонам смотреть. Вот ты искал Мюнцера? Нет. Искал Покровского? Тоже нет…
– Я тебя искал, – честно признался Радзинский, садясь на табурет – научная объективность не позволила ему замолчать этот выбивающийся из общего ряда факт.
– Меня? – Аверин растерялся, сел напротив, влажно блестя глазами.
– Да. Я ПОПРОСИЛ. И на следующий день тебя встретил.
– И чего же конкретно ты попросил? – мягко и как-то осторожно поинтересовался Аверин.
– Человека, который бы меня понимал.
Радзинский вдруг ощутил, как пространство между ним и Николаем изменило свои свойства – оно стало ОБЩИМ – как будто связывающие их токи потекли свободно от одного тела к другому, намагничивая воздух и притягивая, сплавляя.
– А что ты подразумеваешь под пониманием? – Аверинские глаза словно светились, гипнотизировали, не давая отвести взгляд.
– Любовь, – неловко дёрнул плечом Радзинский. Его обычно невозможно было смутить, но сейчас его словно сковало осознание значимости ситуации, когда каждое слово приобретало особый смысл и вес. – Чтобы понять человека, нужно стать с ним одним целым. А чтобы настолько слиться с ним, нужно его полюбить, – сдержанно пояснил он свою мысль. – Чтобы понять человека нужно его полюбить, – повторил он на всякий случай, подводя черту под своими рассуждениями.
Аверин молчал, но видно было, что он взволнован.
– И как – ты доволен результатом?
Пространство сгустилось, заискрило, выталкивая наружу уже готовые внутри ответы.
– Я счастлив как Фауст. Но я всё ещё не до конца тебя понимаю, – со вздохом признался Радзинский. – Не знаю, что я для тебя значу. Иногда кажется, что ничего.
– Кеша! – Аверин даже подпрыгнул от возмущения на стуле. – Ты – всё, что у меня есть! Мы ведь уже говорили с тобой об этом! Думаешь, я стал бы шутить такими вещами?!
Поскольку Радзинский безмолвствовал и смотрел больным взглядом, Аверин решительно поднялся и порывисто товарища обнял, прижав его кудлатую голову к своему сердцу.
– Балбес, – беззлобно пробурчал он. – Какие тебе «остальные»? С собой разберись для начала.
– Ты так считаешь? – несколько капризно переспросил Радзинский. В глубине души он был доволен, что затронутая им самим так нелепо и так некстати тема не получила никакого развития. – И что же мне делать?
– Для начала запомни, что я у тебя – есть, – строго сказал Аверин, за волосы оттягивая голову Радзинского назад, чтобы иметь возможность взглянуть ему в лицо. – И я точно также счастлив, что нашёл, наконец, человека, который полностью меня понимает.
– И любит, – ревниво уточнил Радзинский.
– Да, Кешенька, и любит, – смиренно подтвердил Аверин. И запечатлел на его лбу пылкий поцелуй.
Радзинский со счастливым вздохом снова уткнулся в рубашку Аверина, и только мысль, что ларчик он так и не открыл, карябнула сердце и опять пропала, дразня своей неуловимостью. Но Радзинский решил, что устроит этой мысли качественную ловушку и в следующий раз она врасплох его не застанет. Ведь шёлк не рвётся, булат не гнётся, а Викентий Радзинский никогда не сдаётся – так ведь? Тем более что в обретении правильного ответа, похоже, заинтересован не он один. Жаль, что Вселенная выражается так загадочно и непонятно…