Честно говоря, дом этот, построенный в начале двадцатого века, был знаменит не только своей архитектурой, с лепниной на фасадах и мраморными парадными, но и жильцами. Широко и вольготно жили в нём юристы и музыканты, художники и инженеры. Квартиры были просторные, светлые. Но так было до середины двадцатых годов, когда встал в Москве острый квартирный вопрос. Пришло уплотнение жильцов. И стали квартиры в доме номер 11 по Тихвинскому переулку коммунальными. Конечно, и бывшим жильцам просторных когда-то квартир кое-что осталось. Кому-то комната на трёх человек, кому-то на шесть. С удобствами в конце коридора.
Елизавета Афанасьевна Суровина, в девичестве Ухтомская, поселилась с мужем, Григорием Николаевичем Суровиным, в этом доме в январе 1917-го. Муж Елизоветы Афанасьевны служил по дипломатической части. И квартиру заняли просторную, в пять комнат. В 1920 году в семье Суровиных сын родился. Леонидом назвали. И жила бы семья широко, светло и счастливо, если бы в 1926 году не взялась советская власть уплотнять жильё москвичей. Суровиным, как семье дипломата, повезло. Две комнаты им досталось. Все пожитки из пяти комнат в две сгрудили. И жили так. Пока в 1930-м не отправили Григория Николаевича послом в одну из европейских стран. До войны пару раз только в Москву Григорий Николаевич наведался. А потом пропал. Сын Леонид на войну ушёл, и тоже не вернулся. И осталась Елизавета Афанасьевна одна в двух комнатах. Бедно жила, но как-то перебивалась. Вещи и мебель, наполнявшие комнаты, не продавала, а больше раздавала соседям. Дружила с соседями.
К лету 1946-го комнаты Елизаветы Афанасьевны лишились многого. Но самое дорогое, ещё мужем покойным приобретённое, она сохраняла. Это были два кресла, большой письменный стол с тяжёлыми золотыми приборами и настольной лампой, книжный шкаф с книгами в дорогих переплётах и на высокой тумбе красного дерева – большие часы. Позолоченные. С двумя фигурами греческих атлетов, каждый час выезжавших из створок под мелодичный звон колоколец. Ещё Елизавета Афанасьевна хранила в ящиках буфета столовые приборы из серебра, доставшиеся ей от бабушки.
26 августа 1946 года, в 9 часов вечера в квартиру номер 16, где жила Елизавета Афанасьевна, позвонили. Дверь открыл сосед – инвалид Гудков. Был он нетрезв по случаю приезда в гости племянника из Ярославля. В тёмный коридор вошли два милиционера. «Елизавета Афанасьевна Суровина дома? – спросил инвалида один из них, наверное, старший по званию. «Дома, - прохрипел Гудков, ткнул пальцем куда-то в темень коридора и скрылся в своей комнате. Милиционеры постучали в соседнюю дверь. Елизавета Афанасьевна уже ко сну готовилась. Но гостям всегда рада была. Халат старенький накинула, дверь открыла. «Кто там? Заходите!»
Не ожидала таких гостей Елизавета Афанасьевна. А те: «Вы - Елизавета Афанасьевна Суровина? Мы тут у вас посидим сейчас. Гостей подождём. А вы свет погасите. Словно спать легли. И тихо так посидите где-нибудь в креслице. А мы рядом посидим. Но, чтобы тихо было. Хорошо?» Елизавета Афанасьевна, ничего не понимая, выключила свет в комнатах, села в кресло у окна. Милиционеры, заметила Елизавета Афанасьевна, были в сапогах. И хотела было попросить не прошеных гостей их снять. Но не решилась. Часа два они так сидели впотьмах. И тут вдруг в коридоре что-то грохнуло, зазвенело. Вешалка с одеждой, что ли, упала, и корыто со стены. И крики раздались: «Стоять! Бери его! Уйдёт!» И выстрелы раздались. Вечерние гости Елизаветы Афанасьевны распахнули дверь и бросились в коридор. Опять раздались выстрелы. Но уже на лестнице. Потом всё стихло. Лишь где-то на улице, но уже далеко от дома, кто-то надрывно кричал.
Утром, когда соседи ещё спали, Елизавета Афанасьевна осторожно вышла на лестницу. И увидела на ступенях кровь. И ещё серую кепку. Она лежала у самого окна лестничной клетки. Между первым и вторым этажами. А рядом с ней – кусочек древесного угля.
Несколько дней спустя, стоя в очереди в керосинной лавке, Елизавета Афанасьевна случайно услышала, как две женщины говорили о том, что на днях в соседнем доме милиционеры страшную банду грабителей схватили. А банда та на всю Марьину Рощу и окрестности страх наводила уже больше года. «Чёрной кошкой» прозывалась. Они, мол, после каждого ограбления на стене углём кошку рисовали.