Не тряси дерево,
плоды с которого уже сняты.
Русская пословица
Наталье Павловне иногда кажется, что, конструируя ее судьбу, Фортуна лишь оттачивает свое чертежное мастерство, нисколько не заботясь о живом человеке. Она так увлекается своими возможностями, что знай себе: рисует эскизы – и стирает их, рисует – и стирает... Скоро до дыр затрет лист, и негде будет разместить окончательный вариант. Наталья Павловна уже согласилась бы с любым решением – только б определиться! – а Фортуна все ищет, ищет ходы, изнуряя своим творчеством.
Может, на всякий случай, а скорей по привычке, Наталья Павловна всегда находилась в полной готовности. Она следила за своей внешностью тщательно, однако со стороны это не бросалось в глаза. Никто не назвал бы ее молодящейся теткой. Ее внешний вид соответствовал некоему «среднему возрасту», который у женщин растяжим и неопределенен. Стройная фигура и всегдашний, природный, блеск синих глаз здорово ее выручали. Находясь по долгу службы в гуще людей, она выработала в себе манеру поведения – мягкий голос, сдержанная улыбка, несуетливость, но и не покорность, умеренное чувство достоинства. Только очень внимательный взгляд мог бы угадать под этой маской скуку, а иногда и тоскливое отчаянье не успевшего на свой поезд человека. Все надежды что-то исправить Наталья Павловна спрятала так глубоко в душе, что они уже почти не всплывали наружу. Ей мнилось, что настоящая жизнь идет чуть в стороне, параллельно ее пути, хоть и близко: рукой дотянешься, а ногой не ступишь. И перестала ждать поворотов – ничего нового там не встретишь.
Не ждала она ничего нового и от этой научной конференции, заранее знала весь ход сценария: соберутся ученые мужи из разных городов страны, поратуют за чистоту окружающей среды, внесут предложения и укатят отдыхать к морю – наслаждаться той средой, какая пока есть. Из всей этой канители Наталье Павловне предстоит слепить что-то подобающее и передать в пресс-центр губернатора. Ее основная работа начнется потом, когда страсти утихнут, а сейчас надо лишь включить диктофон да время от времени отмечать в блокноте существенные места выступлений.
Через два часа объявили перерыв. Народ ринулся в вестибюль за бутербродами. На столиках стояли чайники с кипятком, баночки растворимого кофе, на блюдцах лежали пакетики чая. Наталья Павловна посторонилась, чтобы не плеснули невзначай кипятком – чашки были не для мужских пальцев.
– Сударыня, прошу... Вы чересчур стеснительны.
Голос прозвучал у самого уха, она качнулась – и чуть не выбила чашку из рук элегантного бородача. В этой пышной, ухоженной бороде блуждала пытливая улыбка. Наталья Павловна вежливо кивнула, но он не отходил, топтался перед ней, как школьник перед учительницей. Она присмотрелась – и ахнула, осененная узнаванием.
– Евгений? Кортиков? Ты?..
– Наташа... – Я тебя два часа изучал, гадал: ты – не ты? Пока в глаза не взглянул – сомневался. Глаза у тебя прежние...
Он считал, что говорит комплименты. Наталья Павловна сглотнула горечь, не дала ей омрачить встречу.
Наспех разговорились. Евгений должен был выступать с докладом сразу же после перерыва.
– Ты сядь ближе к двери, – посоветовал он, – отстреляюсь – и тут же сбежим. Четверть века, считай, не виделись. Наташа, я так рад...
– А как же моя работа? – растерялась Наталья Павловна. – Она была человеком дисциплинированным.
– Да просто. Нас всех поселили в одной гостинице. Вечером я соберу тебе материалы. Поверь, ничего оригинального ты в них не найдешь.
Она с упреком покачала головой.
– Евгений, ты теперь кто?
– Уже академик, Наташа, уже академик. Кажется, только что мы с тобой были юными. Нет, ты и сейчас... А у меня – седина в бороду...
– Договаривай, – засмеялась она.
– Что ты! Не думай, я не по этой части...
Она и не думала – не похож был Евгений на ловеласа, не заложено в нем такого. Теперь, когда она чуть привыкла к новому облику того мальчика-паиньки, с которым ходила в кино и целовалась украдкой в подъезде, когда восприняла его нынешним, настоящее наложилось на прошлое – и будто бы стерлось все лишнее, все, что между ними стояло.
Они гуляли вдоль набережной, в тени увядающих липовых крон. День был не жаркий, конец августа, как тогда, когда они прощались, уезжая учиться в разные города. Она вернулась, а Евгений затерялся в лабиринте жизни. Сейчас трудно было найти ту ниточку, которая могла вывести из этого лабиринта: любая тема грозила оказаться запретной.
– У тебя дети есть? – решилась, наконец, Наталья Павловна.
– Внуки, Наташа, внуки, – с готовностью откликнулся он. – Когда появляются внуки, о детях уже не спрашивают. Согласна?
Она сделала понимающий жест.
– Еще как, – ответила на вопрос, который подразумевался. – А ты, наверно, хороший дедушка и... муж. К женщинам и детям, помню, ты очень бережно относился.
– Даже слишком, Наташа, – смаковал он ее имя. – Особенно к женщинам. – Вдруг он преградил ей путь, взял за руки. – Знаешь, о чем я частенько вспоминаю? Как-то я пришел к тебе без условностей, ты лежала в постели, читала книгу... Ойкнула, натянула плед на обнаженные плечи. И такая была красивая! Мне хотелось содрать с тебя чертов плед... Не посмел. Всю жизнь укоряю себя. Ты этот случай помнишь?
– Нет.
– А если бы я посмел, что бы ты тогда сделала?
– Ударила.
– Да. У нашего поколения такого разврата, как сейчас, не было. И все-таки зря я спасовал. Все могло пойти по-другому.
– Ты в браке несчастлив, Евгений?
Он помолчал. Пожевал губами — и борода смешно задвигалась.
– Видишь ли, брака, в общем-то, нет, фактически. Живем под одной крышей, но каждый своей жизнью. Заключили мирное соглашение: я содержу материально, меня обихаживают в бытовом смысле. Обоих это устраивает.
– Это не может устраивать. Я не верю.
– Да, все могло пойти по-другому, – повторил он.
В душе Натальи Павловны колыхнулась щемящая бабья жалость. И вдруг ей подумалось, что Фортуна, похоже, выдохлась, потому что сама не заметила, как повторилась. А что, если больше не поддаваться капризам сумасбродной богини – взять и самовольно зафиксировать этот последний, он же и первый, вариант?
Евгений не заметил ее усмешки – рвался вперед, словно хотел догнать прошлое. Наталья Павловна едва поспевала за ним на своих высоких и тонких каблуках. Надо было каким-то образом вернуть его в реальность.
– Евгений, а твои родители... живы? Я помню их, они боялись, что мы натворим глупостей и тебе придется жениться на такой простушке. Они прочили тебе большое будущее – и были правы. Они гордятся тобой, да?
Он замедлил шаги – сработало. К родителям он всегда относился с благоговением.
– Некому гордиться, Наташа, — вздохнул Евгений. — Отец умер давно, а мама... полгода всего еще не отболело. Мне ее так не хватает. Я ведь сюда не ради конференции прибыл, это всего лишь повод. Вот, на могилки схожу, с квартирой надо что-то решать, пустует.
– Как? Квартира пустует – родительский дом, а ты в гостинице поселился?
– Не смог... не смог я туда один. Походил вокруг дома, а войти не смог. Дай, думаю, хоть дух переведу.
– Хочешь, зайдем вместе?
– Да, да! – заспешил он, словно боялся, что она опомнится и отступит. Это здорово! Купим поесть, посидим, ты о себе расскажешь.
– Лучше без третьего, ладно? Без рассказа. К чему эти мемуары, не на исповеди.
– Ты, Натаха, всегда была умницей. С тобой легко.
Они впустили в дом только свою молодость. Все, что было с ними потом, осталось дожидаться за дверью. День сменился вечером, вечер – ночью, а они сидели за накрытым столом с почти нетронутой пищей, тихо вели беседу, как будто нащупывали одну общую и верную тропинку, смотрели друг на друга, и еще – каждый смотрел в себя. «Холодно, холодно, теплее, теплее...» Только дети могли придумать такую точную игру. Потом Евгений нашел гитару, Наталья Павловна узнала ее, погладила шершавую деку:
– Старушка, жива, жива – надо же!
– Мама сберегла, я наигрывал ей, когда гостил, а она пела. Моя мама недурно пела, романсы. Особенно любила этот... – Он тронул пальцами струны: – «Белой акации гроздья душистые ночью и днем нас сводили с ума».
– Во всяком случае, – сказала она позже, – ты был очень хорошим сыном.
Он понял, что этой фразой она подвела черту под какой-то своей мыслью. Забеспокоился, прислонил гитару к ножке стола.
– А я вообще был очень хорошим человеком. Долгое время сам считал себя ангелом – никому ж зла не делал. Но ангелу крылышки пообломали, ох пообломали... Скажи, кому нужен искалеченный ангел? А? Кому? – Он наклонился к ней через стол.
«Мне», – хотела сказать Наталья Павловна, но не сказала, чтоб не спугнуть ангела. Евгений подвинул тарелку с мясным рулетом:
– Поешь, Наташа. Я и забыл, что нормальным людям надо поесть.
Она опешила.
– Шутки у тебя... А ты что ж, святым духом питаешься? «Поешь, Наташа», – передразнила.
– Нет, отчего же. Вот, винограду чуток поклюю, да. Пожалуй, банан съем. Я ведь, Наташа, не пью, не курю, животину не употребляю. Была бы мама – она такие салаты стряпала! Ты умеешь – салаты?
– Теперь ко мне в гости пойдем?
Он засмеялся.
– Поздновато уже, давай завтра, с утра. – Он опять взял в руки гитару, обнял ее, прижал к груди. – Вина хочешь, Наташа? Выпей вина, это хорошая марка.
«Да он издевается надо мной!» – вспыхнула Наталья Павловна.
– Ты сейчас разрумянилась, как тогда, под пледом. Я даже представил твои обнаженные плечи. Они, должно быть, и сейчас прекрасны.
Наталья Павловна поднялась и стала медленно расстегивать блузку. Евгений следил за ее движениями, не шелохнувшись. Она не сняла блузку, а только спустила с плеча, поддерживая рукой. Все звуки ночи куда-то исчезли, все звуки жизни... Она словно попала в какое-то иное измерение, где время не имеет отсчета... Опомнившись, она смутилась, стала быстро застегивать пуговицы.
– Извини, – опустив голову, проговорил Евгений. – Сядь, Наташа, я виноват – не сказал тебе главного, сядь.
Ей казалось, что у них все произошло и теперь он, паинька-мальчик, будет судить ее за прегрешение против морали.
– Как бы тебе объяснить... Никто этого не понимает, все шарахаются от меня, как от помешанного. Но это не так, я вполне нормален. Видишь ли, ты права, ни к чему мемуары. Более того, я сознательно разрушаю себя – свою ауру, свою энергетику... Не хочу оставлять на земле никакого следа. Стираю себя, как ластиком, уже несколько лет. Я верю в реинкарнацию и не хочу повторяться... ни в ком... никогда. Я больше не буду. Зачем – чтобы кто-то еще мучился, какая-то очередная моя сущность? Жить должны только счастливые люди или хотя бы ощущающие себя таковыми...
Он говорил долго и путано. Когда она поняла, стало трудно дышать. Но Наталья Павловна быстро взяла себя в руки. Жизнь закалила ее, а не согнула, и сейчас Наталья Павловна осознала это со всей очевидностью.
– Евгений! Кортиков! Опомнись! Пусть, пусть ты веришь во всю эту чепуху, теперь во что только не верят... Но в таком случае — а не замахнулся ли ты на функции Бога?! Тебе ли решать – кому жить, а кому нет? Тебе была дарована жизнь – что ты с ней сделал? Что ты сделал с собой, Женя?.. И кого обвиняешь?..
Он изменился в лице – видимо, паинька-ангел так и не привык, чтобы его упрекали.
У двери она задержалась. Нельзя было оставаться – жутко, стыдно, — но и уходить, хлопнув дверью, тоже несправедливо. В конце концов, каждый живет, как хочет, как знает, как считает нужным. Не ей судить. Но кому же?.. Он-то ей, именно ей, исповедался...
– Ах, Женя, Женя... Я не умею помочь тебе. Но, может быть... Я надеюсь, что ты... – Нет, не то, не то... Господи, не отворачивайся от него, вразуми... и – прости.
Он сидел и смотрел, как она уходит. Навсегда. Смотрел как на что-то привычное, естественное, не считая это потерей.