Искушения Свириденко

Известно ли вам, что современная «Чеховка» обязана своим основанием
 купцу-самодуру Илье Чохову, устраивавшему в московских кабаках дикие оргии,
 а затем вымаливавшему прощение у Всепетой? Что купец этот –
 убийца и истязатель врача Антона Захарова, выстроил в покаяние церковь
 и странноприимный дом, а безвинный малолетний сыночек убийцы стал
 искупителем греховной родовой кармы?
 Но тайна бытия, сокрытая в прошлом, изменяет и нашу жизнь,
 выстраивая ее по законам кармического возмездия…

 (*малоформатный роман в жанре мистического реализма)

               
                ИСКУШЕНИЯ СВИРИДЕНКО

                (Ночной транс)

«…Когда воюют тантрические йоги, они ставят себе задачу отнять у противника его шакти. Иными словами половая измена одного из супругов – это прямое покушение на жизнь другого… В этом смысле, если гуляют оба, то по крайней мере в зоне риска они оказываются в одинаковом положении, как бы на поле битвы, нанося друг другу сансовые удары…»
   
  Серж Свириденко,профессор психотроники


                1.

 В предутреннюю рань по окружному шоссе мчалась изъезженная «девятка». Собственно, только в это время и можно было выжать все сто-сто двадцать без опаски застрять в пробке, обычно рассасывающейся по понедельникам именно в этот робкий, румяно-нежный рассветный час. За рулем был ухоженный, гладко выбритый мужчина прекрасного зрелого возраста, того самого, когда ты не только способен трезво оценить собственные возможности, но и вполне успешно соизмерить их с пылкими желаниями. А желаний у хирурга Николаева было множество: аппетит, как говорится, приходит во время еды.

 В должности главврача «Чеховки» он пребывал не так уж и давно. Однако после битвы с бандой Бендерского за лакомый кус стариной территории клиники, у него, победителя, появился истинный азарт созидателя: хотелось строить, осваивать, расширяться… К тому же в силу профессии он никогда не забывал, что жизнь, в сущности, коротка и более того – еще короче, чем может казаться. Он легко и уверенно гнал свою колымагу, с которой не расставался многие годы, мысленно чередуя список намеченных на сегодня дел: да, понедельник – день тяжелый.

 Через час Дмитрий Дмитриевич пил кофе у себя в кабинете и просматривал журнал регистрации поступивших больных. В операционной заканчивалась ургентная операция. Ночью «скорая» привезла в отделение экстренной хирургии женщину с сильным кровотечением. Какая-то неразборчивая запись и полное отсутствие анализов говорили о том, что потеря крови была угрожающей, теперь оставалось только заслушать на утренней пятиминутке Лукошина, оперировавшего ее сейчас с дежурной бригадой.

 В коридоре послышались тяжелые шаги и приветливый бас Поликарпова; он с кем-то шутил, шумно хлопал дверью ординаторской и вообще ворочался там, за стеной, как слон в посудной лавке. Николаев улыбнулся. Он любил своих сотрудников (не всех, конечно, равным образом – лукавить не будем) и мысленно без труда представлял каждого, даже не глядя, а только различая по голосам и походке.

 Отвлекшись от своего занятия, он вдруг переключил внимание на громоздкий предмет, водруженный на его письменном столе в самом центре. Это был старинный кирпич из обожженной красной глины, размером крупнее обычного, нынешнего, с четко видимым клеймом на торце: «Со смирением и покаянием – купец Илья Чохов. 1880 год». Доктор бережно взял реликвию в руки, покачал немного, как бы взвешивая на ладонях, и осторожно вернул на почетное место посередине стола, поскольку еще не успел придумать для своего сокровища достойного постамента. «О, сколько нам открытий дивных еще придется пережить…» – пробормотал он, слегка перевирая классика, и направился в ординаторскую, дожевывая на ходу бутерброд с сыром. К слову сказать, Николаеву и во сне не могло присниться, как близок был он к истине в тот самый момент.

 Едва он переступил порог, как из-за спины с шумом влетела в комнату кардиолог Кумеда и, поздоровавшись, плюхнулась на диван.
 - До чего же хорошо в нашем парке! – затрубила она. – Иду, и сердце поет. Ни один толстомясый жлоб не маячит больше перед глазами. Надо же: этого мерзавца, как его там? Трахбохера…
 - Брандбогена, – деликатно поправил Поликарпов коллегу, – он же Марлон Брандо и Марик Бендерский…
 - Да пропади он пропадом, твой Бендерский! Слава Богу, что его наконец-то выписали.
 - Ну как тебе не стыдно, – увещевал коллегу благородный великан, картинно поведя своими пушистыми ресницами, – ты же давала клятву Гиппократа…
 - Молчи! – воскликнула Оксана Андреевна. – На таких, как этот… как эти амбалы, клятва не распространяется. Недаром ему свинцовыми галушками начинили пузо. Только таким уродам все нипочем.
 - Ну, ну, – примирительно начал Дмитрий Дмитриевич, – куда б ты делась, попади он в твое отделение…

 Однако же развить свою мысль Николаев не успел, Кумеду срочно вызвали в операционную. Возникли серьезные проблемы: оба хирурга, главврач и Поликарпов, отправились вслед за коллегой, требовались кардинальные меры. Николаев механически взглянул на часы: до утренней пересменки оставалось сорок минут, а до начала его рабочего дня – плюс еще час.

 Возле операционной стоял поникший мужчина с землистым лицом и, стиснув руки, беззвучно шевелил губами, однако, когда все трое приблизились, он решительно шагнул к Николаеву, очевидно, признав в нем главного, поскольку тот был в белом халате, коллеги же облачились в зеленые хирургические костюмы.

 - Умоляю вас, умоляю… Спасите ее, – заговорил он торопливо, хватая доктора за рукав.
 - А хоть бы ты меня сейчас матом крыл, – буркнул вдруг Николаев с солдатской прямотой, – я все равно делал бы для нее все, что могу. Ксюша! – окликнул он санитарку с порога операционного «предбанника», – найди дежурную медсестру, пусть даст новопасид человеку…

 Ксюша сверкнула черными, как спелые вишни, глазами и бросилась в сестринскую на другой конец коридора. Она вдруг подумала, что если… случись что там, в операционной, она бы утешила этого бедолагу... «Симпатичный, – отметила она про себя, отливая из пузырька в стакан густой, темный сироп (сестринская была пуста, и Ксюша достала лекарство из шкафчика самовольно, предварительно обтерев руки о собственный халат), велика ли сложность – дать человеку капли? – ишь, как убивается… Есть же такие мужья на свете!» – умилялась она прямодушно.

 Николаев задержался в операционной довольно долго. У женщины оказалась первая группа крови с отрицательным резусом, такой на базе сейчас не было, требовалось немедленное прямое переливание. Пока кликнули по мобилке Цоя – только у него в жилах тек нужный «коктейль» – у оперируемой зафиксировали остановку сердца. Клиническая смерть продолжалась семь минут. Сердце «завели», Цой подоспел как раз вовремя и помог воскресить Зою, перекачав в ее вены едва ли ни литр собственной крови, а точнее – восемьсот семьдесят граммов.

 Зоя (по крайней мере такое имя было написано крупным размашистым почерком Лукошина, дежурившего ночью и принимавшего истекавшую кровью женщину) осталась жива, ее увезли в палату интенсивной терапии. Цой после донорской акции сделался никаким, его взяла под свою опеку Кумеда, она-то знала как кардиолог лучше других, что пойдет ему впрок и восстановит кровопотерю. Одним словом, понедельник, как обычно, задавал темп наступившей неделе…

 - Пройдемте со мной, – сказал Николаев ожидавшему у дверей человеку, тот молча повиновался, – вы кто, муж?
 Мужчина кивнул, а когда вошел в кабинет, нащупал спинку стула как слепой и медленно сел.
 - Сколько лет вашей жене? Тридцать пять? Очень хорошо. Жить будет, надеюсь, – пообещал Николаев заторможенному свалившейся бедой и быстродействующим лекарством супругу, – так что же она натворила, ваша Зоя?
 - В каком смысле? – спросил тот.
 - В самом прямом. У нее все было чисто, это не выкидыш. Что случилось? Кровь так хлестала, как будто в матке работал насос.
 - Да почем мне знать?! – вскричал несчастный. – Она целыми днями торчит у компьютера, е-мае. Затем отправилась к какому-то экстрасенсу… Я ей говорил, не дури, а она: интересно, интересно… Допрыгалась. Накупила свечей в церкви, а тот уложил ее на пол и стал по спине босяком топтаться, бесов гнать…
 - Это еще что такое? – изумился Николаев.
 - Ну да, она мне рассказала… А у нее, как это… – он замялся, – критические дни…
 - Понятно… Экстрасенса этого найдете?
 - Не знаю… – потянул задумчиво посетитель.
 - Ваша жена пережила клиническую смерть. Чудом спасли… Благодарите Господа Бога и доктора Цоя, который ей свою кровь отдал…

 Мужчина торопливо полез в карман, бормоча что-то невразумительное, но доктор остановил его резким окриком:
 - Да уймитесь! У нее же страховой полис. Не вздумайте ерундой заниматься. Жену лучше поберегите. И не тревожьте пока расспросами. С этим вашим экстрасенсом разберемся попозже. Меня самого одна дамочка чуть не уморила энвольтованием на смерть, а я, дурак, хохотал…
 - Вас? – раскрыл опухшие от бессонной ночи веки посетитель, – но вы же…
 - Да, да, именно я – военный хирург, практик, кандидат, ну и все прочее, даже вспоминать не хочется… Экие мы дурни, ни хрена в жизни не понимаем… Давай выпьем.

 Он достал из шкафчика коньяк и разлил граммов по сто в мерные больничные мензурки, оказавшиеся под рукой.
 - За здоровье твоей Зои!
 - Ага, – согласился воспрянувший духом супруг, опрокидывая в рот добрую порцию «успокоительного».

 Потом он стал бойко благодарить доктора, пожимать руку и даже полез целоваться, но Дмитрий Дмитриевич не терпел экивоков и живо выпроводил посетителя за двери, ему было некогда разводить антимонии.
 
 Над больничным парком мерно плыл заутренний колокольный звон… Николаев прикрыл глаза и, казалось, от всего отключился. Он не умел молиться, но в такие минуты старался ни о чем не думать, а только вбирать в себя этот рассыпчатый, заполняющий каждую клетку тела и мозга, размеренный звон медных колоколов крошечного Богородичного храма «Всех скорбящих радость», восстановленного лет пять назад на месте первозданного, от которого остался только нижний, толстостенный нерушимый подвальный предел, переживший благополучно все войны и революции. В такие мгновения доктор ощущал внутри себя что-то особенное, непередаваемое словами – в такие мгновения он был с Богом…


                2.

 Во второй половине дня дежурный доложил, что в приемной Николаева дожидается архивариус Головатый. Фамилия эта была известна главврачу. Найденные документы при раскопке фундамента под закладку родильного отделения клиники отправили на реставрацию и обработку к специалистам ЦАМО, а те, в свою очередь, держали его в курсе дела как лицо заинтересованное, поскольку уже давно шел разговор об оборудовании некоего мини-музея. Доктор и сам толком не знал, как все это могло бы выглядеть, хотелось сделать эдакую ретроспективу с чувством, с нотками заслуженной гордости за «территорию милосердия», где священнодействовали врачи нескольких поколений во имя спасения человеческих жизней, но не просто налепить экспонаты на громоздкие стенды, а как-нибудь выставиться по-особенному, не традиционно. И пока идея носилась в воздухе, он пригласил архивариуса к себе в кабинет, ожидая резюме компетентной комиссии.

 Через минуту напротив него уселся в кресло щупленький старичок, воистину «червь бумажный», с хитро прищуренными смеющимися глазками. В руках у него невесть откуда взялся толщенный фолиант в изрядно изъеденном мышами кожаном переплете, с медными заклепками по углам и витиеватым тиснением. Судя по виду, переплет был самодельным, а внутри него оказалась довольно прилично сохранившаяся рукопись, впрочем, писанная сильно выцветшими чернилами.

 - Вы не представляете, уважаемый, – интригующим тоном начал старичок, – что за ценность у меня в руках! Такие находки, право, случаются исключительно редко. Мало того, что документ сам по себе раритетный, так ко всему он открывает завесу над тайной основания вашей клиники и повествует подлинную ее историю, а не выдуманную привязку к имени Антона Павловича, против которого я, кстати, ничего не имею. Он был неплохим врачом, можно сказать, вашим коллегой в самом прямом смысле, да к тому же писал замечательно, но… «Чеховка», к сожалению, вовсе не законно наследовала его славное имя, ибо больницу следовало бы назвать «Чоховской»…

 - Давайте начнем все по-порядку и, если можно, конкретнее, – мягко попросил Дмитрий Дмитриевич многословного старичка.

 - Извольте. Я с удовольствием передам вам эту рукописную книгу, составленную местным учителем словесности Мариинской гимназии Иваном Перушкиным из записанных лично им «Чистосердечных признаний купца Ильи Чохова». Записки эти он долгое время хранил у себя, дополнив описание более поздними эпизодами жизни благодетеля милосердной обители и окончательно завершив сей кропотливый труд уже после смерти Чохова. Вещь эта удивительная, впечатляющая и, должен заметить, поучительная во множестве аспектов… Нет, нет, – спохватился он, замахав сухонькими ручками, – я и не мыслил вас поучать, а только хотел обратить внимание на некое, как бы это сказать? – кармическое поле… Ну, да что там, вы сами во всем разберетесь…

 С этими словами гость раскланялся и удалился, оставив в центре стола, в непосредственной близости от старинного кирпича из закладки больничной усадьбы, заветную рукопись.

 Николаеву жутко хотелось рассмотреть фолиант поближе, но дел оставалось по горло и потом: не забыть бы заглянуть к прооперированной Зое Лещинской, возвращенной реаниматорами с того света.

 Короче говоря, рукописью ему предстояло заняться лишь после ужина. Он, кстати, планировал ночевать в клинике, чтобы успеть подготовиться к приему очередной комиссии из Минздрава.

 Между нами говоря, «территория милосердия» не давала покоя многим «подвижникам» из депутатского корпуса, и бесславные набеги банды Бендерского, судя по всему, были не последними попытками оккупировать бывшую Чоховскую усадьбу. Так или иначе, а день подошел к концу.

 Реанимированная пациентка Лукошина на вечернем обходе заявила врачам, что видела все, что с ней проделывали на операционном столе, и ужасно возмущалась по поводу того, что в ее голубые вены влили кровь нерусского мужчины. Лукошин ответил, что кровь – не сперма, и последствий бояться не надо.

 Однако женщине пришлось уколоть снотворное и взять на заметку, что случай клинической смерти требует последующей обязательной психокоррекции. Назавтра предстояло вызвать к Лещинской специалиста из кризисного центра «Надежда», там как раз проходил апробацию на должность ведущего специалиста психотерапевт высочайшего класса профессор Свириденко Сергей Юрьевич и хотелось посмотреть его в деле.

 Цой как невропатолог и специалист по восточным методикам в один голос с «сердешницей» Оксаной Кумедой, сторонницей холистической медицины, настойчиво отстаивающей целостный подход к организму как к синтезу одухотворенной материи (в здоровом теле – здоровый дух!) давным-давно склоняли главврача сделать экспериментальную аутоскопическую лабораторию. Они упорно доказывали, что современная медицина не может сбрасывать со счетов метафизические процессы, а проще говоря – подтверждение феномена ВИТ – выхода из тела энергетического сгустка, именуемого в народе душой.

 - Черт знает что такое вы оба несете! – возмущался Николаев, поминая ни к месту нечистого. – Классные специалисты, образованные люди, а предлагаете мне шаманством заниматься. Какое мне дело до того, где шляется эфирная душа, когда мы работаем с физическим телом? Наше дело – материя, ткани. Все, я больше не желаю слушать глупости. Кстати, – Николаев помахал указательным пальцем, – почему бы вам не обсудить трансцендентальные казусы в Кризисном центре «Надежда»? Штурмуйте кабинет нового корифея со своими выкладками. У профессора Свириденко как раз с сегодняшнего дня начнется богатая практика, я непременно представлю его всем нашим сотрудникам в ближайшее время. Так что со всеми вашими феноменами попрошу к нему, это его стихия.

 Главврач распрощался с коллегами и живо уединился, собираясь пару часов посвятить заветной рукописи.


                3.

 В кабинете было уютно и тихо. Дмитрий Дмитриевич включил настольную лампу, и комнату озарил мягкий желтоватый свет. Бледные тени расползлись по углам. Но что это? На столе, в центре, прямо на рукописи сидел прелестный черный котенок в белом галстучке и таких же носочках. Он склонил на бок лаковую головку с острыми ушками и смотрел на доктора ярко-синими глазами с узкими прорезями вертикальных зрачков.

 - Ты откуда взялся? – поинтересовался Николаев, забирая в свою ладонь крошечного питомца. – Ну что ж, оставайся, если тебе у меня так понравилось…

 Он позвонил дежурной, прося раздобыть немного молока для котенка. Вскоре малыш был накормлен и, свернувшись на диване калачиком, мирно дремал.

 Дмитрий Дмитриевич пододвинул к себе рукопись, еще раз внимательно, с видимым удовольствием и любопытством осмотрел замшелый кожаный переплет с тусклым золотым тиснением и, наконец раскрыв книгу, приступил к чтению.

 На титульном листе каллиграфическим почерком учителя словесности Перушкиным было выведено название труда, а далее шли, собственно, сами «чистосердечные признания», разделенные на главы, судя по всему, каждая из которой писалась в разное время, иногда с большими перерывами – год и более…

 «Я, Чохов Илья Исаевич, желаю донесть до потомков свои покаянные признания по настоянию и приказу сил высших, дабы прочитавший ее в будущем человек мужеского пола простил душу мою грешную, а до того пребывать ей, душе моей, меж небом и землей…» – Николаев почесал пятерней затылок, удивленно повел бровями и невольно задумался: кто же этот человек «мужеского пола»? уж не он ли сам, ненароком? Да, многообещающее начало…

 «Два жирных кота валяются у моих ног, – повествовал далее купец Чохов, – а из-за правого плеча моего светится свет лучом тусклым…»

 Доктор хмыкнул, – мистики он не любил, но тем не менее, заинтригованный началом, продолжил чтение. И предстала перед ним со страниц старинной рукописи странная, даже в некоторой степени ужасная в глубокой искренней откровенности личность некоего Ильи Чохова.

 …Еще мальчонкой почувствовал Илюшка необычайное устройство своей души и влияние на жизнь чего-то необъяснимого, сверхъестественного. Светлые и темные силы как бы сплетались над ним и бушевали неизбывными страхами: то уносили в дальние дали, то убаюкивали дивными снами. Одиноким, забитым рос Илья, незавидной была его доля сызмальства: папенька – вовсе небогатый купчишка – в лавке прислуживать заставлял с утра до ночи и поколачивал сынка для острастки, а маменька постами и молитвами морила. С родителями частенько хаживал мальчонка в церковь. Была там старинного письма икона Матери Божьей Всепетой, от которой глаз он не мог отвесть часами. Казалось, уж так жалостливо глядит на него Богородица, что доверил однажды мальчик Ей тайное свое желание:

 - Пресвятая Дева Богородица, Матерь Божья, Царица Небесная, – шептал он спекшимися от страха губами, боясь греховности собственных помыслов, – помоги мне поскорей вырасти и стать невыразимо богатым… Таким богачом, чтобы даже знатного рода люди мне кланялись в пояс, чтобы никто равного богатства в столице не видывал, и папеньке такого даже не снилось…

 Тихо плавились в медных подсвечниках свечи перед иконами, а в глазах обмершего от страха мальчика стояли слезы, как вдруг ожила Всепетая… в самую душу проникла взглядом и заговорила:

 - Ох, Илюшенька, болит сердце мое по тебе, родимый… Душа твоя к небу тянется, а ножки – в темной бездне увязают… Будет у тебя сполна золота и богатство наживешь невиданное, а сердечко не успокоится… Грешить будешь многажды и искупления искать в муках… Все получишь, что спрашивал, только радость не в том, Илюшенька… – сказала так и отвернула очи бездонные.

 От этих слов задрожал мальчик до самых косточек, скривил личико в дурацкую рожу, топнул ногой и выбежал вон из церкви. Был он бит и сурово наказан отцом за свою нелепую выходку, но только словно бесенок вселился в Илюшу. Иногда охватывали его приступы дикого самодурства, хотелось сделать что-нибудь эдакое несусветное, злое, выходящее за пределы здравого смысла. Образ предостерегшей его Богоматери потускнел, а желание разбогатеть любым способом, напротив, окрепло и затмило все прочее.

 Вот однажды гулял Илюша по улице и вдруг увидел у барского особняка двух забавных котят. Взял их мальчик, сунул в карманы и пошел дальше. Вышел на перекресток, а там посреди дороги стоит подвыпивший барин и покачивается, а чуть поодаль пролетка его дожидается. Подошел к нему Илюша и смело так заговорил:

 - Скажите пожалуйста: вы очень богатый человек?
 - Да, – ухмыльнулся барин.
 - Стало быть, у вас все есть для того, чтобы полностью удовлетвориться жизнью?
 - Все, – подтвердил тот.
 - И котята есть?
 - Какие такие котята? – выпучил глаза барин.
 - Ну, вот хотя бы такие, – мальчик достал из карманов находку, – две штуки.
 - Да на кой черт мне твои котята? – добродушно удивился барин.
 - А для того, – поучительно начал Илюша, – чтобы получить полное удовлетворение от жизни. Я ни за что бы не продал, но вам отдам… отдам за… – он запнулся, встал на цыпочки, и решительно шепнул в ухо толстяка заветную сумму.
 - Это что ж за цена такая? – слегка даже протрезвел барин. – Заморские они, что ли?
 - Так ведь для полного удовлетворения жизнью, вот какая штука, – загадочно улыбнулся мальчик, глядя прямо в глаза богачу своими ангельскими небесно-голубыми глазами.
 - Ну, черт с тобой! – сдался барин. – Покупаю! Для полного удовлетворения.

 Он вытащил из кармана сюртука толстую пачку банкнот и отсчитал мальчику ровно столько, сколько тот запросил. Илюша со знанием дела запихал деньги в карман, раскланялся с барином и, сунув котят в пухлые ладони счастливца, припустил домой во весь дух.

 Остался барин любоваться котятами и получать полное удовлетворение жизнью, только вдруг случилось что-то непонятное: наполз с крыш туман, воздух стал вязким, как кисель в кувшине, а котята вмиг превратились в маленьких чертиков с горящими, как раскаленные угли, глазками. Завопил барин что есть мочи, стряхнул нечисть с рук, кинулся к извозчику и едва ли ни вздыбил коней дурным криком: «Дуем отсюда! Дуем!» – затем живо полез на четвереньках в коляску. Извозчик стегнул лошадей и был таков.
 
 Между тем, жизнь казалась мальчику прекрасной, – уж очень Илюша гордился своим торговым успехом, – однако, в ту ночь проданные котята обнаружились у него под кроватью. Как раз тогда, когда он прятал под подушку так ловко вырученные немалые деньги, от которых наверняка была бы польза, распорядись ими папенька; впрочем, мальчик и не думал отдавать родителю выручку, на этот счет у него имелись другие мысли. Илюша поглядел на возню котят и крепко уснул. Только с тех пор котята запросто вдруг появлялись возле юного Чохова и терлись о его ноги, а затем исчезали…

 Зазвонил телефон, Николаев отвлекся от чтения и ответил скороговоркой, мельком взглянув на мирно спавшего котенка. Почему-то доктору стало не по себе.

 «Вот чертовщина! – подумал Дмитрий Дмитриевич, но тут же с улыбкой подкорректировал сам себя: – Чоховщина! Ишь ты, Чох приблудный, – мысленно обратился он к котенку, – ну, ну, прочитаем сейчас, что там натворили твои собратья…» – и снова погрузился в прерванное занятие…


                4.

 Надо отдать должное Ивану Перушкину – русской словесностью он владел в совершенстве. «Чистосердечные признания» Ильи Чохова «проглатывались» как увлекательный роман. Словеса сплетали в воображении плотное кружево роковой судьбы с причудливыми зигзагами падений и взлетов порочного купца, в последний миг словно подхваченного над разверзшейся бездной незримыми ангелами-хранителями.

 Итак, предсказание Богородицы Всепетой – Всех Скорбящих Радость – сбывалось на глазах: деньги просто сами липли к рукам молодого Чохова, но… счастья-то не было! В отчаянии припадал он к любимой иконе и молил о помощи. Только Богородица смотрела на него с горестной укоризной, и будто молвил кто тихо на ухо: «…к бездне-то, к бездне ножки тянут, Илюшенька… исчезнешь ты без следа…» Вскрикнул тогда юноша: «Да что ж делать прикажешь, Всепетая?! Деньги-то на что посылаешь?..» и рухнул ниц на пол перед иконой.
 
 К ночи у него сделался жар. Смурным, измученным очнулся наутро Илья, горькой обидой отозвались в его сердце слова Всепетой: будто бы он исчезнет с земли бесследно! Никак не хотел он соглашаться с таким исходом и решил, что, во-первых, непременно разбогатеет будь какими путями и закрепит о себе долгую память в веках чем-нибудь эдаким… (если правду сказать, чем именно – он на тот час еще не решил), а во-вторых, женится. И дети его, наследники, продлят коренной, ядреный род Чоховых.

 Тут повалили деньги к нему пуще прежнего. Что ни сделка – то прибыль неслыханная. Оттеснил от дел Илья престарелого папеньку, взял бразды в свои руки. Да еще как прихватил! – все окружавшие только ахнули. «Деньги – навоз! – повторял удалец, – сегодня нету – завтра воз!» Брался Илья за любые торговые сделки, и за лихие, и за сомнительные… Темная слава покатилась по всей Москве об Илье Чохове, одни обходить его стали, а иные и вовсе крестом себя осеняли, завидя издали, – не иначе как нечистая сила вокруг него колобродила…

 Можно сказать, так оно и было. Как-то Чохов серьезно раздумывал, взяться ли ему за одно шаткое дельце. Сомневался он в выигрыше, да и деньги мог потерять – не большие, а все же свои. Так в раздумье опустился он в кресло и не то, чтобы заснул, а впал в какое-то особое сомнамбулическое состояние: видит, у ног его два кота трутся… Вмиг узнал Чохов тех самых котят, что продал когда-то захмелевшему барину, только выросли они, как и сам Илья вырос. Вдруг стали коты биться лапами меж собой, то один пересилит, то другой. Потом успокоились и смирно улеглись у ног Ильи Исаевича. И что вы думаете? Выиграл Чохов шаткое дельце! Так вот и завелась в его жизни подсказка от неведомых сил: ежели бьются нечистые твари и усмиряются после – быть в выигрыше, а ежели в разные стороны по углам разбегаются, то ни за какие коврижки соглашаться на сделку не следует.

 Вот пришла пора жениться Илье Исаевичу, вошел он в силу мужскую, крепко стоял на ногах, желанным гостем был в домах, где девицы невестились. Выбор, стало быть, хоть куда – мог составить красивую партию… Однако ж Чохов остановился, рассудив здраво, на некой Наталье Саввишне Кноповой. Женитьбу эту знакомые называли самой успешной его сделкой, да так оно по сути и было. Ничем, кроме солидного приданого в живых деньгах и золотишке, перезрелая невеста прельстить московских ловеласов не смогла. Однако же родители Наташи были людьми порядочными, желали видеть дочь замужем за достойным человеком и, со своей стороны, не слишком торопились принимать сватов от сомнительных соискателей, а между тем вышло все так, будто сама судьба уготовила молодых друг для друга.

 Однажды Илью Чохова свели приятели для знакомства с Саввой Кноповым, да так очаровал тороватый купец будущего тестя широкой своей натурой, что тот пригласил его в дом, отобедать в семейном кругу. Чохов явился к назначенному часу, вошел в гостиную твердым уверенным шагом, расцеловался с хозяином и с поклоном облобызал руку хозяйке.

 Только будто туча нависла над безмятежной четой – какая-то необычайная сила исходила от гостя, и старики тотчас почувствовали его неизъяснимую власть над собой. Илья Исаевич был настроен решительно, сразу же рассказал о цели визита, как нельзя кстати приуроченному к обеду, на который был зван давеча, и сообщил, что наслышан о Наталье Саввишне, – добродетельной, честной девице, характеризуемой только с положительных сторон. А посему мечтал бы иметь именно такую жену и просит ее руки у родителей.
 - Дело в том, – пояснил жених, – что я должен отбыть через несколько дней в Астрахань и желал бы получить ответ немедленно…

 Ошеломленные старики не нашлись что и сказать. Послали за Натальей. Когда дочь вошла в гостиную, ей представили статного тридцатилетнего Чохова и объяснили суть дела. Ситуация застала девицу врасплох, она вовсе не готова была принять предложение руки и сердца от незнакомого мужчины, о богатстве которого ходили смутные толки. Девушка не знала, что следует говорить в таком случае, но доверилась первому впечатлению – у жениха было суровое бледное лицо, однако же с правильными чертами, по-своему привлекательное; особенно поражали его глаза: голубые, словно подернутые сизой загадочной дымкой, широко раскрытые, но… как бы незрячие, что ли. Казалось, что глаза этого человека жили особенной внутренней жизнью, недоступной другим. Словом, первое впечатление Наташи отложилось глубоко в сердце. Она помедлила, а потом прошептала робким, запинающимся голосом:

 - Я вас не знаю совсем… Однако же пусть будет по воле родительской, я перечить не стану… – затем замолчала, смущенно потупившись, извинилась и вышла вон.

 Перешли в столовую, где был накрыт стол, и отобедали все вместе, отметив достойно неожиданное сватовство, хотя Савва Игнатьевич и не смог дать окончательного ответа Илье Чохову.
 
 - Экий ты, друг, ретивый! – покачал он седой головой. – Нешто дочь замуж выдать так просто, как пельменей налепить? Тут обсудить еще все надобно, подготовиться, чтоб Бога не гневить да людей не смешить…
 Илья так же неожиданно, как разговор начал, поспешно согласился, вскоре откланялся, поблагодарил за прием и ушел, сговорившись однако немедленно по приезде явиться к Кноповым и завершить дело. Он так и сказал на прощанье:
 - Дело наше надо завершить быстро, чтоб до рождественского поста не затягивать.
 С тем попрощался и удалился.

 После бурного воскресенья всю долгую ночь супруги глаз не сомкнули, то советовались, то раздумывали, то вновь обсуждали нежданное предложение, и так и эдак прикидывали. Уж очень загадочным был купец Чохов, каких только страстей не наговаривали на него, однако ж капиталец солидный имел. Оно, может, и так: жену пожелал взять домоседку, скромную, порядочную, добрую мать будущим деткам… С другой стороны – деньги идут к деньгам… За Наташей приданое знатное. Словом, большие сомнения и страхи растревожили Кноповых, однако же и заманчивым казалось само предложение.

 Наташа же вся жаром горела: то жених мерещился ей на балу в белых перчатках, то приближал суровое лицо и грозил пальцем, мол, смотри у меня… Но исходили от него притягательные флюиды, и казалось девушке, что стерпит она от него все-все, лишь бы не обманул и с честью повел к алтарю… Приснился ей сон вещий: ластятся к ней два кота забавных, один дымчато-серый, а другой черный, как антрацит. Мурлычат, круглыми лбами об коленки трутся и все норовят под юбки пролезть. Уж и гонит она котов, уж ножками топочет, а они все трутся и трутся… и сладостно ей, и томно, и щекотно… Вдруг близко-близко лицо суженного придвинулось, и впился жених в ее губы горячим ртом, да так крепко и больно, что она вскрикнула и проснулась… «Быть мне женой ему! – подумала Наташа. – Видно, есть на то Божья воля». Наутро подтвердила она родителям свое согласие и стала готовиться к встрече с суженым, а родители послали положительный ответ Илье Исаевичу.

 К тому времени отец Чохова, напрочь отстраненный собственным сыном от всяческих дел и выброшенный, можно сказать, за борт жизни, крепко запил и вскорости помер. Так, не дойдя однажды до дома, посреди дороги упал лицом в лужу и захлебнулся насмерть. Жена его страшно убивалась и во всем винила жестокого сына. А тому вконец надоели упреки глупой старухи, он объявил свою мать невменяемой и отправил в желтый дом до скончания века, таким образом окончательно развязав себе руки.

 Отхватив в Астрахани жирный куш на поставке живых осетров и белорыбицы во дворцовые кухни, Илья Исаевич возвратился в родимые пенаты и тотчас отправился к Кноповым. Ему обрадовались, гость и хозяин удалились в кабинет Саввы Игнатьевича оговорить все пункты приданого и устройство свадебного торжества, а мать с дочерью ожидали за ужином официальной помолвки, для чего в дом были приглашены близкие родственники и несколько друзей. Все устроилось наилучшим образом, мужчины остались довольны друг другом и итогом беседы.
 
 Огласили помолвку. Гости поздравили жениха и невесту, а Илья Исаевич надел на пальчик Наталье заветное колечко с бриллиантом, стоимостью в десять тысяч, и поцеловал в губы. Наташе едва не сделалось дурно от первого в ее жизни поцелуя мужчины, но она справилась с собой и старалась держаться спокойно, хотя глаза ее сияли гордостью и неподдельным счастьем, а лицо, покрытое нежным румянцем, сделалось почти что красивым.

 Там же, на помолвке, присутствовал друг Чохова, некий Рогозьев, который был представлен присутствующим как ближайший соратник Ильи и незаменимый специалист в торговых делах. Он много шутил, вел себя непринужденно и произвел на всех приятное впечатление.

 Вечер пролетел быстро, около полуночи друзья откланялись и отправились в коляске домой.
 - Этот старый пень Кнопов, – повествовал другу Илья, развалившись на мягком сиденье, – отписал за дочерью все, что я пожелал и даже больше того – имение свое отдал. Я заполнил все пункты договора, а он подписал, не читая.
 - Экий дурень, в самом-то деле! – удивился Рогозьев. – А нотариусов ты не боишься?
 - Чего мне их бояться? К тому ж я женюсь не понарошку. Наташку беру по закону. Оно, конечно, имение мне, может быть, и без надобности, но деньги за него можно получить отличные.
 - Неужто, Илья Исаевич, вы пойдете на грех?
 - Что есть грех? – вспылил Илья. – Святость – она только на небе блюдется, а на земле – грязь и мерзость повсюду…
 - Вы сильный человек, – в раздумье сказал Рогозьев, – сильнее меня…
 - Вот потому-то ты мне и служишь, а не я тебе. Ну, хватит болтать, уморил ты меня…

 Коляска подкатила к особняку Чохова, и друзья отправились почивать…


 «Живут же люди!» – подумал про себя Николаев, отрываясь от рукописи усердного летописца, и вдруг рассмеялся, припоминая, как один солдат, оказавшись запертым в заминированной шахской гробнице, воскликнул так же: «Живут же люди!» И вправду, читаешь записки, а в мыслях не вяжется, что нет уж никого из людей, сошедших с пожелтевших рукописных страниц. Ведь не выдуманная повесть, а сама жизнь была описана здесь в любопытных подробностях.
 
 «Чохов этот – стопроцентный холерик, и следовательно, наворотит дел. Добро же, узнаем сейчас, что дальше случится», – размышлял Дмитрий Дмитриевич, заваривая в пол-литровой фаянсовой чашке крепкий чай. Он вышел на балкон вдохнуть бодрящей ночной прохлады. Пахло сырой хвоей и прелым листом, моросил дождик, было тихо.


                5.
 
 Благостная тишина, объявшая липовую аллею больничного парка, была обманчивой, как улыбка сфинкса. Она таила в себе бури чувств и страстей, ибо больничная территория – это территория жизни и смерти, находящихся в необоримой и вечной схватке. Недаром медики не любят, когда им желают «спокойной ночи», а уж если пожелают – жди передряг. Покой им, неутомимым, может только присниться.

 Именно с таким недобрым предчувствием заступила на суточное дежурство в отделение экстренной хирургии медсестра Виктория Ярова. Сейчас, в два часа ночи, она находилась в некоторой прострации от усталости и нервного напряжения. С раннего утра ее шокировало известие о том, что накануне в их отделение была доставлена на «скорой» ее закадычная подруга Зоя, которая лежала теперь в палате интенсивной терапии под капельницей. Отправляясь на дежурство, Вика и предположить не могла подобного стечения обстоятельств.

 - Ну, как дела? – спросила она подругу, заботливо поправляя плоскую подушку в изголовье. – Угораздило же тебя, слов нет…
 Худенькая Зоя лежала плашмя на поролоновом матрасе, и длинные ее каштановые волосы, разметавшись, свисали к долу шелковистыми прядями.
 - Ты, мать, как русалка прямо, – продолжала Вика, заправляя капельницу, – всех тут удивила… Наркоз, что ли, так тебя достал?
 - Не знаю, – вздохнула Зоя, – мой-то домой пошел или в коридоре кимарит?
 - Ушел, ушел, не волнуйся, Дмитрич его отправил без вариантов. Чего ему тут ошиваться? Я тебя как лялечку вынянчу.
 - Спасибо, Вика… Послушай только, что скажу…
 - Знаю, знаю: душа твоя все наши огрехи видела. Мы в курсе.
 - Так ведь правда! Ты-то хоть мне поверь, я даже слышала, как твой Дмитрич сказал толстому доктору: «Не надо, я сам, ты ей ребра сломаешь», – и своими руками меня мять стал, это когда прямой массаж сердца делали… вот, синяки на груди остались.
 - О-ох! – простонала Вика, опускаясь на край кровати. – Много бы я дала, чтобы он меня так примял…
 - Вот дура! Я ж мертвая была…
 - Конечно, конечно, – спохватилась Ярова, – а что потом было?
 - Потом?.. Потом больно стало, я уже тут очнулась.
 - Знаешь что, а нечего было по экстрасенсам шляться. Говорила же тебе, как Лерка Ненашева – ну та, которая под травницу Варвару косит, – почти что уморила Дмитрича. Едва успели спасти – за уши, можно сказать, с того света вытащили… И чего тебя к экстрасенсу понесло?
 - Он мне карму чистил…
 - Ой, держите меня! – всплеснула руками Вика. – Так чистил, что едва всю кровь не выпустил. Ладно, я с тобой после поговорю. Спи.
 - Вика! – вдруг насторожилась больная, – а что у тебя над головой?
 - Где? – провела руками по белой крахмальной шапочке медсестра.
 - Да нет же, Вика, это у меня с глазами что-то… Словно свет откуда-то сзади тебя светит…
 - Слушай, ты меня не пугай… Не то за дежурным доктором сбегаю… Дмитрич сегодня ночует в клинике, я его запросто притащу…
 - Да тебе б только за Дмитрича подержаться! – не стерпела Зоя. – Никого не тащи, не надо. Только говорю тебе, что вижу свет, бледный такой, желтоватый…
 - Так. Или ты спишь, или я иду за доктором.
 - Сплю, сплю, – торопливо согласилась Зоя, прикрывая глаза.
 - Вот и ладно, – медсестра кивнула и вышла из палаты.

 Никаких подробностей из того, что произошло с подругой, она не знала, да и времени не было расспрашивать про операцию – так, в общих чертах. Но ее наметанный глаз сразу отметил перевозбуждение больной, которая должна была бы если не спать, то по крайней мере находиться в расслабленном, заторможенном состоянии.

 По идее, про это следовало сообщить дежурившему в ночь Руслану Викторовичу, но упустить повод побеспокоить «по делу» Дмитрия Дмитриевича она не могла.
 
 Незамужняя Вика давно сохла по «главному» доктору, однако серьезных шансов у дежурной медсестры практически не было. Даже несмотря на медно-рыжие кудри и невероятно привлекательный абрис попки «сердечком», не говоря уже об изумрудных очах, опушенных не крашеными, но и без того длинными и густыми ресницами. Белокожая, слегка веснушчатая Вика нравилась мужикам, особенно пациентам клиники, которые без конца заигрывали с неглупой пухленькой медсестрой, однако она никого не подпускала к себе ближе, чем на расстояние вытянутой со шприцем руки. И откровенно говоря, для этого у нее были все основания.

 Да, действительно, доверять мужчинам, особенно их сладким напевам об одиночестве, тоске по настоящей большой любви и исключительно серьезным намерениям, она не спешила. Вика выросла без отца. Осиротев в восьмом классе, она поступила в фельдшерско-акушерское училище и на третьем курсе вышла замуж за своего однокурсника, который мечтал о медицинской карьере и бредил мединститутом.

 Вместе они готовились к поступлению в вуз дни и ночи. Именно последнее обстоятельство решило дело. Наступившую беременность оформили свидетельством о бракосочетании, молодой муж поступил таки в институт, а Вика продолжала готовиться, только теперь уже не к вступительным экзаменам, а к приближающимся родам.

 В отличие от жены-сироты, Викин муж ушел от родителей, достаточно молодых и норовистых, которые дружно невзлюбили невестку и, как утверждали вездесущие свидетели, кляли ее на весь двор до регистрации брака и, разумеется, после. Мотивом их неутолимой ненависти была избитая тема совращения невинного дитяти разгульной девкой, которая затащила к себе в постель их чудного
 мальчика.

 Тем временем беременность Вики осложнилась острым пиелонефритом, врачи опасались паралича почек и запретили ей рожать. Мучительно перенеся искусственные роды, Вика замкнулась и как-то незаметно отдалилась от безусого муженька, поглощенного учебой. На носу у него была зимняя сессия, и вскоре выяснилось, что в результате денно-нощных приготовлений к зачетам и экзаменам серьезно забеременела теперь уже его новая сокурсница.

 Вика без объяснений выставила на лестничную площадку японский телевизор – единственное совместное приобретение, а взамен потребовала ключи от квартиры. Посрамленный изменник молча вернул ключи, прихватил телевизор и был таков. Больше Вика его не видела. Развод через ЗАГС оформил адвокат мужа, нанятый заботливыми родителями.
 
 После этого у нее был богатый любовник, который быстро надоел, поскольку оказался практически импотентом, да к тому же и скрягой, каких мир не видывал. Он вздумал отчитывать ее за ведение хозяйства, при том считать ее же, Викины, деньги. Она в прямом смысле дала ему коленкой под зад и послала подальше.

 Когда же почти два года Вика прожила с тренером по самбо (в постели он вел себя бесподобно, у них был сумасшедший секс!), который внезапно объявил, что любит ее без памяти, но должен жениться на генеральской дочке, так как будущий тесть – президент их спортивного клуба, то окончательно поняла, что семейная жизнь, видать по всему, не ее конек.
 
 Ровный, смешливый характер Вики, а главное, легкая рука плюс высокий профессионализм, сделали ее любимицей сотрудников и больных. В отделение экстренной хирургии она была переведена недавно, чему в душе радовалась, конечно, что грех таить: к своему шефу она дышала неровно едва ли ни с первого взгляда, однако вела себя сдержанно и достойно, но судьба словно испытывала их обоих, постепенно сближая на опасное расстояние. Ведь если две частицы попадают в поле тяготения, то непременно рано или поздно слепляются – так уж устроен мир, и ничего с этим поделать нельзя.

 Иногда Вика ассистировала в операционной, но у Николаева были свои ассистенты, к тому же он оперировал довольно редко, в каких-то особенных случаях. Короче говоря, шанса пообщаться со своей симпатией, да еще на ночном дежурстве, Вика упустить не могла. Она знала, что доктор не спит – в кабинете у него горел свет – и, покрутившись пару минут перед зеркалом, отправилась нанести шефу неотложный рабочий визит.


                6.

 Николаев действительно не спал, целиком погруженный в занимательную рукопись, исповедальные события которой слагались в живую картину.

 Злонамеренная, фатальная фигура Ильи Чохова отчетливо вырисовывалась перед глазами. В короткие мгновенья даже казалось, что сквозь ломкие страницы рукописной книги проступает однажды уже прожитая им самим, хирургом Николаевым, и узнаваемая во всем жизнь: вскидывали стройные ноги орловские рысаки, таща за собой пролетки по стылой булыжной мостовой, сновали какие-то люди; молодой, самоуверенный Чохов лез в гору, топча соперников и зубами перегрызая им глотки… Невидимый, но почти физически ощутимый мир страстей и метаний шального купца раскручивался перед внутренним взором, как кокон, раздвигая стены больничного кабинета и заполоняя собой все пространство вокруг.

 …Разглядывая колечко, подаренное женихом, Наталья Саввишна неожиданно для самой себя всплакнула.
 
 И повел ее Илья Чохов под венец к алтарю, словно невинную овечку на заклание. Наташа шла за ним, глубоко, нутром чувствуя, что не видать ей счастья в своей супружеской жизни.

 Свадьбу устроили не то, чтобы громкую, но дорогую, по затраченным деньгам – подстать царской. Правда, гости на гульбище были смешанные: и люди знатные, и вовсе безызвестные – со стороны жениха, а со стороны невесты – все больше родня да близкие.

 Выпивка и закуска подавались от Елисеева, самые дорогие, кондитеров и поваров пригласили от Азарьева. Танцевали под духовой оркестр, забавляли гостей замоскворецкие цыгане с медведем, устраивали фейерверки на набережной.

 В первую брачную ночь супруг был совершенно трезв и исполнил свои обязанности не грубо, впрочем, и без докучливых ласк. Велел прислуге раздеть молодую жену и удалиться. Потом явился в спальню и молча, со странной улыбкой, не загасив светильника, сделал все, что положено. Он даже не поцеловал ее, когда она вскрикнула от острой боли, а только отстранился, чуть помедлил, а потом ритмично довел все до завершения, не обращая внимания на приглушенные стоны новобрачной.

 После он покинул жену и в продолжение трех следующих ночей к ней не наведывался. В душе Наташа радовалась этому и со страхом ожидала следующего супружеского акта. Вопреки опасениям, в другой раз все было намного приятней, ей даже захотелось, чтобы он остался… Но Илья не задерживался в спальне жены.

 Весь медовый месяц провели молодые в собственном доме безвыездно. Странные были, однако, порядки у Чохова. С дворовыми он вел себя грубо и надменно, к тому же отличался неимоверной скупостью, чередующейся с безудержной расточительностью. Держал людей впроголодь, распускал руки почем зря, едва насмерть не забил конюшего однажды. Впрочем, прислуга все терпеливо сносила, а некоторые даже хвалились потом друг перед другом побоями, оттого что барин, поостыв, каялся и награждал щедро претерпевших от его самодурства.

 Сперва с опаской и удивлением глядела Наталья на все новшества, дико ей было такое положение вещей. В родительском доме ласково обходились со всеми, деток дворовых одаривали, горничных баловали, а здесь – что ни день, то слезы и наказания.

 К ней самой муж относился так себе – ни жарко ни холодно. Выездов в свет не любил, гостей не принимал, а только по торговым делам с агентами в кабинете запирался подолгу, да и сам частенько бывал в разъездах. Иногда разглядывал он Наталью пронзительным своим взором, словно ожидал чего-то от нее неисполненного. А она смущалась от такого обращения: чего уж там? Не кукла она заморская, неужто не рассмотрел, когда сватался?
 
 - Ты о прежнем забудь и о будущем не мечтай, Наталья, – посоветовал он однажды жене, – разве что только об том, чтоб к лету брюхатой быть. Моли Богородицу послать мне сына. 
 - На мне греха нет, – отвечала с достоинством молодая женщина, – я вся вашей воле покорна, видит Бог.
 - Что правда, то правда, – пробурчал Илья и добавил в сторону совсем тихо: – нетель лупоглазая.
 
 Сердце Наташи похолодело от недоброго мужниного взгляда. Навещать своих маменьку с папенькой ей было тяжко, не хотелось расстраивать грустным видом. Хоть и не жаловалась она, да и без того догадаться было нетрудно, что счастье ей не улыбалось. Всего лишь трижды побывала она в родительском доме, а приглашать тестя с тещей к себе Илья Исаевич строго настрого запретил, да и сам не звал.

 В доме мужа молодая жена чувствовала себя одиноко и неуютно, не было такого уголка, где бы ее душа могла расслабиться и насладиться покоем, весь час приходилось ожидать неприятностей: то муж хмельной явится и станет прислугу бранить, а то и награждать тумаками, то какие-то подозрительные люди с ним запираются и спорят до одури, а то и кулаки в ход пускают. Иногда бились, стравленные спьяну Чоховым мужики-кулачники, ему в удовольствие.

 Однажды не стерпела Наталья и стала заступаться за мальчишку дворового Алешку, которому сгоряча Илья едва ребра не переломал, так муж пнул ее сапогом в живот… Упала она на пол и чувствует, как горячее что-то между ног потекло… Очнулась у себя в постели. Доктора звали. Оказалось, что была она беременна, да ребеночка скинула.
 
 Еще пуще разлютовался муж после этого. С полгода вовсе к жене не заходил в спальню, а после стал наведываться под альков постоянно, и все твердил, как во хмелю:
 - Роди сына, Наташка, а после хоть помирай…

 Страшно сделалось бедняжке от таких слов, заметалась она по дому, как птица в клетке, а что придумать могла, что изменить? Только молитвами и утешалась. Прислуга и та слабинку хозяйки чуяла и, по большому счету, ни в грош ее не ставила. Но Наталья все терпеливо сносила, молилась только усердно, уповая на милость Господа.

 После того случая Алешка сам не свой стал, как собака верная на голой земле под окном хозяйкиной спальни спал, да все прислушивался: не зовет ли, не надобно ль чего? Вскоре набрался дерзости и прямо к хозяину в кабинет пришел.
 - Вы, – говорит, – Илья Исаевич,  забить меня до смерти должны. Я все приму с благодарностью. Это ведь я виноват, что с барыней беда стряслась.
 - Ты чего мелешь? – удивленно спросил Чохов, отрывая тяжелый насупленный взгляд от бумаг. – Какая еще беда?
 - Не сейчас, раньше… Когда вы наказывать меня изволили…
 - А, это… Иди, иди, не мешай. Простил я тебя.
 - Нет, не уйду, – настаивал Алешка, – извольте назначить наказание. Я жить не могу с нечистой совестью…
 - Да пошел вон! – рявкнул Чохов, наливаясь краской по самый затылок.

 Он схватил тяжелое мраморное папье-маше и хотел запустить было в дурака, да вдруг так и замер с поднятой рукой. Алешка переминался с ноги на ногу у двери, а над ним, в правом углу, сияла икона Всепетой, и чудный свет изливался на голову юноши, отчего от русых волос исходило слабое золотистое свечение…

 Остановился, опешил Илья Исаевич, будто и дара речи вовсе лишился. Вышел он из-за стола на неверных ногах, двинулся к пареньку, вытянув вперед руки. Алешка стоял не шелохнувшись. Он готовился принять кару за великий свой грех. Только схватил его Илья Исаевич ручищами и… к сердцу прижал крепко.

 - Ох, Алешка, Алешка! – стонал он. – Ангел ты во плоти…
 Однако скоро прошло наваждение, и Чохов опомнился.
 - Ступай к Рогозьеву, пускай выдаст тебе кафтан, – сказал он. – Станешь лично при мне служить, в доме. Молиться за меня будешь каждодневно. Ясно тебе?
 - Буду, буду, – торопливо согласился юноша, – широко распахнув волоокие, небесно-голубые очи, – и за Наталью Саввишну помолюсь, чтоб Господь послал вам ребеночка…

 Хмуро, сурово смотрели потемневшие глаза Чохова на блаженного Алешку, однако в душе его поднялась мутная, звериная тоска по человеческой ласке. Не было то ни раскаянием, ни жалостью, а только непонятной, неизведанной прежде сердечной мукой. Ничего не сказал Илья Исаевич, а только рукой махнул: иди, дескать, без тебя тошно.

 С тех пор жарко и подолгу молился Алешка в домашней молельной комнатке перед чадящими лампадами да зажженными свечами.
 - Господи Боже наш милосердный! – шептал он, простаивая ночами на коленях перед иконами. – Прости и помилуй моего бедного благодетеля, исцели его душу, отыми от вражины лютого, не дай погибнуть хорошему человеку. Позволь мне грехи его искупить любыми муками, хоть от огня, хоть от воды – все стерплю. Помилуй его, грешного. Изыди, изыди, нечистый, от моего барина! Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!.. И еще прошу тебя, Боженька, милости к бедной рабе Твоей Наталье Саввишне. Сделай так, чтобы полюбил ее Илья Исаевич, и чтобы родила она ему дитятко – мальчика…

 Густые слезы катились по бледному лицу молельщика, искупая грехи Чохова, медовые язычки свечного пламени дрожали в его бездонных очах… И что же? Понесла Наталья!

 На радостях Илья Исаевич едва не сгорел от беленькой. Гульбу устроил – во всю ивановскую! Уж кто только не перепил с ним доброй водки и вин заморских, пока беспамятного от стола отняли. Домой привезли синюшного, в судорогах, глаза навыкате, а внутри жар огненный. Ежели б не Глашка-стерва – околел бы точно. А она велела его на пол в бане навзничь покласть и всех прогнала. Алешка подглядел в щелку: подняла юбки, бесстыжая, присела над самым лицом барина, нос ему зажала пальцами, и в открытый рот… помочилась, а тот и ожил. И жар спал, вот так штука!

 Побежал Алешка к Всепетой, встал на колени и молился так истово, что едва сам чувств не лишился. Словом, когда проспался, выпарили Илью Исаевича в бане, окатили тремя ушатами колодезной воды, выпоили полкадушки капустного рассола, березовых почек напарили – наутро был, как огурец: крепкущий телом и грозный, пуще прежнего.

 Наталья Саввишна, перепуганная происшествием, заперлась у себя и горничной никого пускать не велела. Только одному Алешке сделала послабление.

 Он, без кровинки в лице после бессонной молитвенной ночи, встал перед хозяйкой на колени и заговорил торопливо, глядя на нее полными слез глазами:
 - Вы, барыня, шибко не обижайтесь на Илью Исаевича. Он только с виду – человек суровый, а сердце у него несчастное, уж очень обидчивое на судьбу. Только я за грехи его прощение у Боженьки вымолю, верьте мне! А когда вы вглядитесь в господина нашего хорошенько, то непременно лучик светлый увидите, который из души его к Пречистой тянется, только шибко слабенький еще лучик, еле заметный… Вот родите, барыня, сыночка – и будет у вас счастье с Ильей Исаевичем, ей Богу будет!

 Так шептал, запинаясь, добрый малый, и глядел в глаза своей госпоже, и ронял слезы на ее юбки, и едва дыша, припал губами к белой господской ручке… А она поцеловала его в лоб по-сестрински, перекрестила перстами и велела подняться с колен.
 - Иди к себе, Алешенька, и сосни часок. Знаю ведь, что всю ночь под иконами молился… Иди, ангельская душа…

 И когда он ушел, подумала Наталья, что не оставил их Бог, раз послал им Алешку. Да и впрямь – стоит ли жаловаться на долю? Ну и что же, что муж суров, у других разве лучше? Появится наследник, глядишь, муж и к ней добрей станет… «Надо бы проведать маменьку с папенькой», – вдруг решила она, и вскоре запросилась у мужа отпустить ее в гости к родителям.

 После жуткой и безобразной попойки в честь беременности жены Чохова как подменили. Он приблизил к себе Глашку, стал звать ее с собой в баню и терзать там ее сытное тело, как голодный волк.

 Никто не смел и вида подать о том, что знает про бесчинства хозяина. А Наталья, казалось, была всем довольна и ничего не замечала. По утрам она молилась вместе с Алешкой, потом подолгу гуляла в парке, как доктор велел, и только слегка нахмурилась, когда муж объявил ей, что не желает допускать ее свиданий с родителями, поскольку те, дескать, обманули его с приданым.

 - Как так? – удивилась Наталья Саввишна, – ведь в договоре указаны немалые средства. Папенька говорил мне, что я обеспечена с достатком до конца дней.
 - Папенька твой врал, – жестко заявил Чохов, – ты теперь должна только мне доверять, своему мужу. И потом, тебе волноваться нельзя, Наташа. Потому я решил никуда тебя не отпускать без надобности. Напиши им, если соскучилась. Рогозьев будет там поблизости по делам и снесет.
 Наталья покорилась, поскольку пуще всего боялась повредить ребеночку, а доктор предупреждал, чтобы она побольше гуляла, но в колясках не ездила. Дом же родительский пустовал, они жили сейчас в загородной усадьбе на Клязьме...

 В дверь постучали.


                7.

 - Войдите! – откликнулся Дмитрий Дмитриевич, неохотно отрываясь от чтения.

 Он не сразу сообразил, что нужно от него дежурной медсестре, докладывавшей ему какую-то невероятную чушь и между делом постреливавшей искристыми глазами красивого египетского разреза. У нее было яркое, запоминающееся лицо с тонкой полупрозрачной кожей и мягкими чертами, будто художник прописал его акварелью в медно-рыжем венце тяжелых, аккуратно уложенных волос.

 - Да вы не слушаете меня! – медсестра всплеснула руками, выставив в стороны острые локотки. – Боже, что за прелесть! – воскликнула она, указывая на черненького котенка, который, вспрыгнув на стол, грациозно потягивался.
 - Ах, негодник! – с деланной строгостью проворчал Николаев, смахивая на диван пушистый комочек. – Да вот прибился, однако. Надо бы прогнать, а почему-то жаль, – честно признался доктор. – Так что там у вас?
 - Дмитрий Дмитриевич, вчера оперировали Зою Лещинскую…
 - Ну, допустим, – перебил Николаев. – Что-то случилось?
 - Да… то есть нет, пока. Только я хотела сказать, что у нее галлюцинации начались.
 - Это от наркоза. У нее была остановка сердца… Утром Цой займется ею.
 - А если опять повторится?
 - Что?
 - Это состояние… то есть остановка, я хотела сказать, – нерешительно предположила Вика.
 - С чего вдруг? Я ее лично смотрел на вечернем обходе, никаких предпосылок...
 - Дмитрий Дмитриевич, не сердитесь! Зоя моя подруга. Хотите, я вам кофе сделаю или чай заварю?

 Николаев кивнул, незаметно ухмыльнувшись: от этой женщины исходил ток, как из генератора – мощный и притягательный; стало даже немного жарко, и он оттянул ворот рубашки.

 Он понимал, что – протяни руку, и Вика окажется под ним, здесь, прямо на потертом диване… Ему вдруг нестерпимо захотелось потрогать ее мягкое тело там, под сердечком упругих ягодиц, и войти в него плотно, со вкусом… После болезни с ним такое нечасто случалось. Это как в анекдоте: выпрыгнул чудак из окна, летит с шестнадцатого этажа и думает: если выживу – пить брошу, курить брошу, жене изменять не буду… и тут – бух, угодил на фуру с подушками. Отряхнулся и заключил: что за чушь лезет в голову, когда летишь с большой высоты! Словом, тормоза сдали, Николаев задышал полной грудью, шумно втягивая воздух, как при приступе стенокардии. «Черт знает что такое!» – выругался он про себя, сгорая от острого желания трахнуть эту сочную телку сию минуту, но все же, отдавая себе отчет в последствиях такой шалости, взял себя в руки, встал, прошелся по кабинету и даже успел опрокинуть рюмку конька, пока Вика бегала в буфетную за бутербродами.

 Он вдруг представил свою жену, которую любил без юношеского пыла, но искренне, всей душой, представил, как она лежит в постели на боку, беззащитно подтянув к животу коленки, совсем одна в их спальне, одна в пустом доме с глухими, незрячими окнами, и внутренне устыдился минутной похоти. Он постарался отвлечься, переменить направление мыслей и невольно возвратился к бурной жизни основателя клиники. Ему захотелось непременно рассказать обо всем Вике.
 
 Вскоре они сидели за столом, пили чай и рассматривали вместе раритетную рукопись, а Дмитрий Дмитриевич увлеченно повествовал о прочитанном.
 - Знаете что? – вдруг сказала Вика, – этот ваш Чохов такой же бандит, как Марик Бендерский, честное слово. Тот тоже нашу церковку жалует, к иконе «Всех скорбящих радостей» регулярно прикладывается, и отец Серафим ему все грехи отпускает, когда он бабло из карманов вытряхивает…

 Николаев поморщился, он не любил грубый сленг. Но возразить наблюдательной сестричке было нечего, оставалось только переменить тему.
 - А что, собственно, ваша подруга делала у экстрасенса? – вдруг спросил доктор.
 - Понятия не имею, – пожала плечами Вика, – хотя… у нее, конечно, были проблемы, – она почему-то покраснела.
 - Судя по всему, я могу догадаться, какие именно.
 - Какие же? – стрельнула глазами Вика, насторожившись.
 - Сексуального характера, – заключил Николаев, глядя в упор на женщину.

 Вика поежилась. Шеф нравился ей до замирания пульса, впрочем, и одновременно внушал порой какой-то необъяснимый страх. Нет, не робость (хотя и это тоже имелось), но именно страх. В его пронзительных синих глазах иногда появлялся холодный стальной блеск, а голос делался сухим и жестким. Вот и сейчас он вынес заключение таким тоном.

 Когда она зашла в кабинет, он был настроен по-другому. Вика не обманывалась на этот счет. У нее на мужиков настроилось чутье, как у охотника на гон зверя. Но в отличие от охотников – у нашей валькирии не доставало азарта. Она лишь слегка раздувала ноздри, вбирая пьянящий запах гона. Так вот, когда она вошла в кабинет, возбуждающий запах щекотнул нервы, а потом исчез. Больше того, она уловила раздражение доктора, и это оскорбило ее женскую сущность. Он желал ее, без сомнения, но потом… потом отказался. Так случалось уже не раз. Словом, говорить о проблемах подруги ей расхотелось.

 - Может быть, – неопределенно ответила Вика, – лучше будет спросить у нее самой. Мне пора, у меня еще две капельницы. Извините.
 Медсестра вышла, прихватив со стола пустые чашки.

 Николаев пожал плечами и хмыкнул. Натуральный идиот. Пришла сладкая женщина. Ночью. Попила с ним чаю и ушла. Кино!
   
 Он снова потянулся к рукописи: интрига уже витала в воздухе… Где-то совсем близко, на поверхности, лежала разгадка многих вещей: что-то же должно было быть «чоховским» в истории его клиники, эдакий вековой стержень. Николаев привык думать о «Чеховке» именно так: моя клиника, мои ребятки…

 Вдруг пришло ему в голову, что здесь – именно здесь, в клинике, – они, все вместе, отсекают мертвое от живого. Нет, не в том смысле, что режут по живому…

 Он вспомнил, как однажды увидел Ее. Да, Смерть была где-то рядом, за плечом, когда он оперировал того, кого она поджидала. Саркома вызрела на головке поджелудочной и выбросила метастазы в печень. Смерть стояла справа, ближе к ногам… Она была в черной широкополой шляпе с вуалью, за которой мерцали бездонные провалы мертвых глаз… Это была женщина – наверняка женщина! – завернутая в длинный шелковый плащ. Только женщина могла так спокойно улыбаться и быть такой снисходительно-терпеливой…

 Он, хирург, бился за своего больного, он резал по живому сильному мужскому телу и прокладывал новый, искусственный желчегонный отток, но проклятая опухоль передавила артерию – тонкую жилку, по которой струилась кровь… Смерть усмехалась, он видел это. Он больше ничего не мог сделать для того парня. Смерть запустила в его нутро свои костлявые пальцы и выдавила жизнь. Всю. До последней капли.

 Дмитрий вздрогнул. Сегодня он тоже видел Ее, – возле Зои, – но не так близко. Смерть прогуливалась где-то около, может быть, даже по коридору. «Что ж такое со мной происходит? – растерянно подумал Николаев. – Галлюники, самые настоящие, впору самому податься на реабилитацию к “психам”, – и неожиданно воскликнул негромко:
 - Но я же действительно видел!

 Ну, не то чтобы видел в полном смысле, а как бы объяснить? Видел не физическим, а каким-то другим зрением… Раньше такого не было.

 Там, в Чечне, когда он сутками стоял за операционным столом и, как заправский мясник, резал упругие молодые мышцы, ему было не до мистерий. Сто граммов спирта, зажеванных вяленой кониной, – и вперед. Там Она не разгуливала в шляпах, а косила всех подряд. И он, полевой хирург Николаев, не оглядывался за плечо, а выдирал из ее цепких мертвых когтей кого только мог. И ведь смог же?! Не всех, конечно, но большинство. Так почему же теперь Она, подлая, разгуливает у него за спиной?! Может быть, это какой-то сигнал… Тонкие планы, торсионные поля и все такое.

 «Ну, что ж, разберемся», – решил хирург. Честно говоря, он не терпел экстрасенсов всегда, а после знакомства с Элеонорой Ненашевой особенно сильно, хотя по сей день все происшедшее – внезапный недуг, смертельный (слава Богу, ошибочный!) диагноз и быстрое исцеление – считал простым совпадением вещей, усиленным естественной «психокоррекцией», т.е. природной, интуитивной мнительностью, или подкорковым самовнушением – назовите, как хотите. Ну-ка, скажи вам какой-нибудь «сенс», что вы умрете через полгода, а тут одолевает немочь, и ты обнаруживаешь у себя симптомы рака! Как вы себя почувствуете?

 Все это, впрочем, было в прошлом, сегодня Николаев твердо стоял на своем: стечение обстоятельств, чистой воды совпадение, сдали нервы. Однако также не мог не признать, что «в этом» что-то есть. Но что? Хотелось бы «это» пощупать.


                8.

 Исповедальное повествование купца-самодура тем временем уводило хирурга в давние времена, где бушевали нешуточные страсти. Безумная тяга к наживе доводила Чохова до ручки, он подгребал под себя все, что только мог. Не составило исключения и недвижимое имущество тестя, завещанное в приданое дочери после смерти родителей. Но дожидаться такого исхода безумцу, одержимому фикцией несметного состояния, было не с руки. Как-то позвал он к себе в кабинет Рогозьева и сказал тоном, не допускавшим возражений:

 - Бери брачный договор и езжай к Кноповым. Дай им два дня сроку на выезд во Владимирские Петушки и ни часа больше. Там у них хуторок имеется на бросовых землях, пусть похозяйничают всласть, а в Москве им нечего боле делать.
 - Да, но… – хотел было вставить слово Рогозьев, однако осекся.
 - Молчать! – стукнул кулаком по столу Чохов. – И вякнуть не смей, что договор прежде видел. Старый-то завещание составил недавно, а брачные бумаги уж год как подписаны. В них ясно сказано, что к чему…
 - А ежели в суд за подделку потащат?! – усомнился Рогозьев, привскочив в кресле. – Сами-то чего не едете?
 - Тебя, дурня, спросить позабыл… Езжай немедля, не то свистну кулачников и забьют тебя насмерть. А еще лучше – сдам жандармам…
 - Это еще за что? – опешил Рогозьев.
 - А за то, скажем… – Чохов помедлил, разглядывая подельщика своих грязных операций, а потом безапелляционно заявил: – …за то, что ты покушение на государя императора замышляешь.
 - Чего, чего? – несчастный затрясся, выпучив глаза и сделавшись белей своей сорочки.
 - Ну да, – не отступал от своего бессовестный шантажист, – и свидетели найдутся, и динамит из твоей каморки враз извлечем.
 - Это уж вы зря, Илья Исаевич, – опомнился наконец Рогозьев, – перегнули, можно сказать, палку. А палка – она о двух концах, позвольте напомнить.
 - Что, испугался, дурень? – расхохотался Чохов, и вмиг сдвинул соболиные брови над сверкавшими злобным огнем глазами. – Иди, иди, в обиде не будешь. А старикам на что имение? Забот сколько… И потом не кому-нибудь, а зятю в управление перейдет. Нешто они с зятем судиться будут? Сам-то сообрази.
 
 Рогозьев взял под мышку бумаги и молча вышел из кабинета. Лоб его взмок, а ноги дрожали.

 Порученное ему дело, разумеется, было не таким уж простым и едва не завершилось трагически. Главное в нем было не дать старикам опомниться и, если понадобится, то и силой вывезти их из Москвы, пока весть об этой наглой, чтобы не сказать преступной, выходке зятя не разнеслась по родственникам и знакомым. К тому же Наталья ничего не должна была узнать.

 Последнее, правда, легко улаживалось с помощью Глашки, которую Илья Исаевич приставил смотреть за женой. Та запугала беременную гаданьем и всякими россказнями, и Наташа теперь находила успокоение только в одиночестве и прогулках по саду. Она полюбила сидеть в беседке с великолепным, открывавшимся с холма видом, и беседовать изредка с Алешкой, который читал ей нараспев Евангелие. И так это славно у него выходило, что Наташа совсем успокаивалась и с блаженной улыбкой на похорошевшем лице прислушивалась к живоносному животу, в котором бился ребеночек, дожидаясь своего часа.

 Так вот пожаловал Рогозьев выселять Кноповых из собственного имения, да еще и дом в придачу оттяпать намерился и, конечно же, сцена безобразная там разыгралась: старик криком зашелся, а барыня вовсе в обмороки хлопалась, но все это было подлому холую до лампочки. Вокруг дома стояли чоховские кулачники, а были они еще те мордовороты.

 Из окон неслись вопли и проклятия:
 - Погубить, погубить задумал ирод Наталью нашу, сперва нас со свету сживет, а после и за нее возьмется. Ох, зачем же дожили мы до этого часа… Будь ты проклят, злодей Чохов! И весь твой род пусть будет проклят! И чтоб душе твоей вовеки не знать прощения…
 Последние слова несчастный старик произнес с такой силой и ненавистью, что у Рогозьева волосы зашевелились на темени.
 - Собирайтесь, – коротко бросил он, потому что выносить все происходящее более не мог.

 Но старики стали как невменяемы, пришлось их выволочь из хором, затолкать в коляску и тотчас увезти в Петушки. А прислуга кое-что из вещей увязала в узлы, побросала на воз, и вся эта «канитель» была отправлена следом за хозяевами.

 Имение же и дом за неделю были проданы. Через месяц пришло сообщение от исправника, что Савва Кнопов скончался от апоплексического удара, а жена его впала в каталепсию на похоронах и, не приходя в сознание, скончалась следом за супругом. Наталье муж показал письмо исправника, и на словах пояснил, что родители ее отправились путешествовать во Владимир, а по дороге, на старом хуторе, стряслась беда – оба умерли.

 Плохо понимая смысл сказанных слов, Наталья покачала головой, все вокруг нее завертелось и она рухнула на пол… Через час у нее сделалась горячка, а ночью она скинула своего ребеночка, который еще дышал, когда родился, но после умер… Призванный на помощь знаменитый немец-акушер Гросс едва успел спасти роженицу и строго предупредил мужа:

 - Никаких волнений. Дайте вашей супруге как следует отдохнуть, и она еще родит вам наследника. Это последствия нервного шока. Как вы могли допустить подобное, Илья Исаевич?
 - Да уж простите великодушно, – фиглярничал Чохов, вынимая из бумажника крупную сумму вознаграждения, – нынче жены пошли животами слабые…
 - Не говорите глупостей, – резко перебил немец, небрежно принимая деньги, – если подобное повторится, я назначу медицинскую экспертизу.
 - Как вы смеете! – вскипел Чохов, – вы на что намекаете?
 - Смею. Я, милостивый государь, за сорок лет практики многое повидал, и скажу вам однозначно, что в несчастье вашей жены виноваты вы сами. Прощайте.

 Чохов стоял, будто оплеванный, а доктор вальяжно проследовал мимо него, как мимо пустого места и, не подав руки, покинул мрачный дом.

 К месту следует сказать, что профессор Гросс вскоре погиб в дорожной катастрофе. На его экипаж налетела конка, которую понесли взбесившиеся рысаки. Тогда по городу гулял лошадиный круп и подобное иногда случалось, но так, чтобы погибли люди – один только раз. В последний путь знаменитого доктора проводили тысячи москвичей.

 После случившегося Илья жутко запил. С неделю он носился по Тверскому в своей золоченой коляске, зазывал чужих и знакомых на гульбища и проматывал большущие тыщи в ресторанах и кабаках. Златоглавая гудела от его выбриков.
 
 Самой дикой стала последняя его выходка: Рагозьев снял на всю ночь ресторан у француза и там собрал человек сто. Исключительно мужеского полу и далеко не лестной репутации. Сам заказчик явился в полночь, передал Рогозьеву дорогую трость с набалдашником из слоновой кости и толстенный кожаный бумажник, затем направился в центр зала, где для него был поставлен отдельный стол. Все же остальные располагались подковой вокруг него. Подъезжали гости, рассаживались, и представление начиналось…
 ………………………………………

 Здесь учитель словесности опустил, очевидно, самое интересное из-за своей душевной деликатности и профессиональной скромности, поскольку описание оргии уместилось на двух страницах, смысл которых сводился к тому, что в ресторации состоялась неистовая вакханалия: по столам скакали голые черти, вымазанные от корней волос до пят жирной сажей. Чохов заставлял гостей выделывать разные оскорбительные пассажи, вроде того, чтобы спускать портки и мочиться в салатники, целоваться с ним взасос и выставлять на всеобщее обозрение детородные органы, доводя их известным массажем до громадных размеров. Далее пошло битье зеркал с избиением самих чертей. Несчастных статистов изгоняли кнутами, и они выпрыгивали в окна со второго этажа прямо в сад. А после артистов отлавливали в саду, но вместо чертей перепившиеся гости обнаружили на ветвях разукрашенных цветными фонариками дерев гологрудых русалок с распущенными волосами, лесных чародеек и прочую нечисть, вовсе обезумели и стали с ними совокупляться прямо на траве, а на рассвете, как и положено, оказались все раскиданными под кустами, мордами в блевотине и с головной болью. У некоторых сделался удар.

 Сам Чохов смертельно упился, его отнесли в баню и двое суток выпаривали вениками, окатывали колодезной водой и отпаивали квасом. После в белой просторной рубахе везли в церковку «Всех скорбящих радость», откуда удаляли всех прихожан, и где его вычитывал пред иконой Всепетой отец Сергий, а он ревел и стонал, как раненный зверь и молил Пречистую о прощении смертных грехов… Затем он постился целый месяц и каждодневно на вечерней молитве читал покаянный канон и стегал себя плеткой до крови.

 Все это видел Алешка собственными глазами, и присягался крестным знамением, что барин непременно исправится и никогда боле не будет грешить. Бедный Алешка! Он и представить себе не мог страшной судьбы Ильи Чохова.
 
 Простил Господь грешника или нет – нам не ведомо, – заверял Иван Перушкин в своем сочинении, однако же понесла Наталья! Едва оправилась от болезни, и на тебе – снова беременна. На сей раз Чохова будто и впрямь подменили: одарил жену золотыми серьгами и платьями, даже в театр свозил в ложу-бенуар, где слушали итальянскую оперу. И такой нежный стал, будто переродился.

 - Говорил же я вам, что у барина нашего сердце, что золотник, – радовался Алешка, – только бесы его чуть не уморили… Сам видел: два котища здоровенных под ногами его крепко бились, а потом выдохлись и исчезли, как дым растаяли. Ей Богу, правда! – уверял он Наталью, усердно крестясь на образа.

 Ох, не говорил бы этого несмышленый юнец, не пугал барыню. Запали в сердце Натальи его слова, и приснился однажды сон: ластится к ней черная кошечка, гладкая такая, мяконькая… И берет ее Наташа на руки, будто игрушку. Вдруг сверкнули глазища огненные и вцепилась ей кошка в грудь, разодрала когтями до самого сердца и стала пить кровь…

 Вскрикнула Наташа и проснулась. Как была, в одной рубашке, побежала в мужнину спальню, а там никого… Горько заплакала несчастная женщина, но тут вошел Илья и спросил с тревогою в голосе:
 - Что случилось, Наташа? Кто тебя обидел?
 - Ах, никто! – отвечала она. – Только теперь я точно знаю, что умру.
 - Господь с тобой! – отмахнулся Илья сердито. – Что ты такое говоришь? Жизнь наша наладилась, я не пью больше и тебя не обижу. А уж если кто вздумает! – Илья сжал кулак и погрозил в темноту. – Ложись рядом со мной. Вот так. Теперь всегда вместе спать будем. Успокойся, милая…

 Так приговаривал муж, утешая взволнованную Наташу, и она понемногу справилась со своим страхом и уснула, положив голову на плечо Ильи, в первый раз ощутив себя защищенной и обласканной…
 ……………………………………….

 На этом месте Николаеву пришлось прервать чтение, поскольку в коридоре послышались торопливые шаги Виктории, что-то случилось… Едва он успел об этом подумать, как раздался судорожный всхлип и медсестра распахнула дверь без стука.

 - Быстрее, пожалуйста… – выпалила она с порога, задохнувшись от волнения.
 Николаев молча сорвал халат с вешалки и, на ходу влезая в рукава, последовал за Викторией.

 В палате интенсивной терапии уже находился дежурный врач. Николаев обменялся с коллегой несколькими словами, ему и так было все ясно.
 Прооперированная женщина впала в каталепсию – состояние между жизнью и смертью, имеющее одну существенную особенность: медицина, как принято считать в такой ситуации, была бессильна. Здесь действовали первобытные законы выживания, не терпящие никакого вмешательства. Малейшее насилие над организмом могло иметь фатальный исход. По неизвестным факторам, неподдающимся современным исследованиям, организм включал резервные силы, блокирующие все физиологические процессы. Человек усыпал, становясь по внешним признакам похожим на мертвого. Дыхание и сердцебиение замедлялось, артериальное давление и температура тела падали до критических отметок. Из этого состояния было только два выхода: жить или умереть. Приблизительно пятьдесят на пятьдесят.

 - Я же говорила… – прошептала Вика, прижимая пальцы к губам беспомощным бабьим движением..
 - Оставьте причитания при себе, – резко оборвал медсестру Николаев. – Позвоните утром Кумеде, – обратился он к заступившему на ночное дежурство Руслану Викторовичу, – пусть они вместе с Цоем привезут сюда гематолога. Мне кажется, здесь что-то с совместимостью крови.
 - Да, с такой кровопотерей… – согласился Руслан, – смотрите! – он наклонился к больной и указал на расползающуюся по вискам синеву.
 - Ничего страшно, – спокойно проговорил Николаев, – это бывает. Согрейте ее грелками. Только ни в коем случае не горячими! Теплыми. Надо поддерживать нормальную температуру тела. И укройте ее получше шерстяным одеялом.
 - Я все сделаю, – Вика убежала выполнять назначения.
 - Как вы думаете, она нас слышит? – спросил Руслан Викторович.
 - А кто знает? – пожал плечами Николаев, – главное, не вызвать механического шока. Последите, чтобы Вика не переусердствовала с грелками. Организм у нее молодой и умный, надеюсь, что справится.

 Дмитрий Дмитриевич собрался уже уходить, но что-то удерживало его на месте. Послеоперационный рецидив Лещинской выпал за парафию его компетенции. Он готов был признать факт без лишних амбиций. В данном случае требовались те самые нетрадиционные меры, о которых кандидат медицинских наук Николаев не желал слышать. Однако ситуация заставляла пересматривать привычные установки. «Может быть, Цой как невропатолог что-нибудь прояснит? Или наш гениальный психолог откорректирует? – невольно подумал он. – Должна же быть разгадка ее «раздвоения» на операционном столе. Если женщина действительно видела себя со стороны, значит, она и сейчас наблюдает за нами. Интересно, интересно…»

 Доктор как-то странно дернул головой, будто вдруг ощутил чье-то присутствие за спиной, однако, никого поблизости не было, и он, наконец, покинул палату. Мимо него пронеслась Вика с одеялом и грелками.

 Пятью минутами раньше, медсестра постучалась в кладовку, где обычно передремывали час-другой ночные няни, чтобы взять одеяло для Зои, но кладовка оказалась незапертой, а на топчане похрапывал ни кто иной, как ее собственный кум!
 - Ах ты кобелина! – возмутилась Вика, сердито пнув Игоря в плечо. – Жена при смерти, а он нянькину постель греет!
 Игорь подскочил и вытаращил на Вику бестолковые зеньки.
 - Где она? – выпалил он, озираясь по сторонам.
 - Кто, Ксюха? Ах ты поганец!
 - Да замолчи ты, – отмахнулся Игорь, – Зоя где, спрашиваю? Она же вот только что здесь, возле меня стояла.
 - Боже мой! – Вика невольно отшатнулась и суетливо перекрестилась. – Говорила тебе: иди домой…

 Бедняга не слушал ее, а лишь озирался по сторонам и уверял, что вот только что Зоя приходила сюда, а когда постучалась Вика, сразу исчезла…

 Скажем так, ничего хорошего подобные видения не предвещали. Медсестра приказала Игорю носа не высовывать из кладовки, взяла, что было нужно, и бегом бросилась в палату интенсивной терапии. Там все оставалось без изменений.

                9.

 Николаев вернулся к себе в кабинет несколько раздраженный. Он всегда испытывал дискомфорт от неопределенности положения. За операционным столом он чувствовал себя уверенно: скальпель – надрез, зажимы, насечки… там все было ясно и четко. Многослойные ткани мышц и органов делались осязаемы, и он точными движениями виртуозных пальцев отделял живое от мертвого, здоровое от гнили и тлена. Он знал почти наверняка, как поведет себя тот или иной орган, как отреагирует весь организм и что нужно отсечь, чтобы помочь ему восстановить свои жизненно важные функции.

 Но кроме тканей, в человеческом организме жило что-то еще… Что-то невидимое, недоступное скальпелю. Это «что-то» было главней всего, может быть, даже главней самого организма, его физических параметров… Оставалось только признать, что ортодоксальная медицина устаревает и на смену ей идет какой-то новый синтез наук… Но какой? Биоэнергетический?

 Ясно было одно: уснуть сегодня ему не удастся. Дмитрий Дмитриевич поудобней расположился на диване, куда тотчас же вслед за ним вспрыгнул игривый котенок. Хирург погладил шелковистую спинку и углубился в прерванное чтение рукописи.

 …Несмотря на добрые перемены в муже и самую благоприятную обстановку в доме, ужасные предчувствия Натальи Саввишны сбылись. И хотя она выносила ребенка благополучно, тяжкие роды убили ее. Акушер, приглашенный ко времени разрешения, был пьян и когда принял ребенка, обмотанного вокруг шейки пуповиной, едва не выронил его из рук, но рядом оказалась шустрая Глашка, которая подхватила дитя и спасла от удушья. Затем выяснилось, что у матери приросло место (Николаев отметил про себя, что и сегодня приросшая утолщенная плацента опасна для жизни роженицы), и доктор решился на ручное вмешательство. Короче говоря, он просто засунул руку по локоть в чрево матери и выдрал оттуда приросшую плоть, однако сделал это, очевидно, слишком грубо, и бедная роженица скончалась от открывшегося кровотечения, едва успев взглянуть на своего первенца.

 Чохов с горя ушел в жуткий запой, целый месяц его никто не мог остановить. Только когда он погнал «белочку» и совсем обезумел, вдовца удалось утихомирить. Снова изгоняли из него чертей в бане, затем везли в церковь и читали разрешительные молитвы, снова Алешка сутками напролет молился за барина, и наконец Всепетая простила его, распростерла Свой покров. Илья Исаевич – прощенный и просветленный – возвратился к своим обязанностям, наипервейшей из которых считал заботу о единственном сыне. Мальчика крестили и нарекли именем Петр.

 В рождении сына Чохов усмотрел истинно милость Божью: значит, взаправду прощен. Раз Господь подарил ему сына, значит не исчезнуть Чохову без следа и род его будет продлен на земле. Слава Тебе, Господи! О жене он не очень-то горевал. Что ж поделать? Такова воля Господня, всякому свой век…

 Истинно оплакал же барыню безутешный Алешка. Он так горевал, как если бы умерла его мать или любимая сестрица. На кладбище сделался с ним обморок, и он едва не упал в могилу, поверх гроба, а после тайком возвратился к свежему холмику и, распластавшись поверх кучи цветов, плакал и молился до заката солнца…

 Ровно сорок дней спустя, когда барин, испросив прощение у Всепетой, сподобился начать новую жизнь, вполне исправившись, Алешка получил позволение на паломничество в Соловецкий монастырь, да там и принял послушничество, а после и постриг. Сам Илья Исаевич ездил отговаривать его в канун пострига, уж чего только ни сулил, даже усыновить обещался, только Алеша был непреклонен, да и настоятель, отец Кирилл, убедил Чохова не сбивать юношу с пути истинного. Так все и осталось без перемен.

 Петенька рос слабым и болезненным мальчиком, Илью Чохова сие обстоятельство очень удручало, иногда даже запивал с огорчения, но не так зло, как раньше. Он приглашал к сыну лучших лекарей и за деньгами не стоял. Но хотя иные брались с охотой и знанием дела за лечение, обнадеживая взволнованного отца, результата как такового не было. Мальчик чахнул на глазах, был немощным и печальным, словно кручинилось его сердечко за все беды мирские. Иной раз вроде бы станет лучше Петеньке, повеселеет слегка, румянец тронет его щечки, как вдруг – бац! – и снова слег. Врачи ума не могли приложить, что делать с Петенькой. Консилиум собирали. Самые передовые практики применяли, а толку не было. Все сходилось на том, что не слагалось у них согласия в диагнозе болезни мальчика. Каждый на свой лад толковал ситуацию.

 Илья же Исаевич требовал результатов лечения и выздоровления сына и в отношениях с врачами не церемонился, к тому же по натуре он был груб и невежествен. Когда очередной эскулап разводил руками и отказывался лечить Петеньку, Чохов впадал в ярость.

 Был однажды такой случай. Врачевал мальчика странный немного доктор, известный всему городу Ростислав Задунайский. Был он внешне не очень приятным, долговяз, с сутулой спиной и вытянутым лошадиным лицом, однако же от этого способности его не страдали. Доктор творил чудеса. Но с Петенькой лечение не заладилось и он честно сказал отцу мальчика, что умение его бесполезно и пичкать лекарствами ребенка не имеет смысла, – дескать, я умываю руки. Взбешенный отец в ярости подхватил доктора за барки и натурально выбросил из окна своего кабинета, разбив при этом полуторасаженную шибку с венскими витражами. Бог с ними, витражами, да только доктор после бежал по улице с разрезанным стеклами лицом и вопил благим матом.

 Ближе к вечеру нагрянул в дом Чохова жандармский пристав с помощниками, осмотрел место происшествия, подивился свежезастекленному окну и тому, что доктор, падая, не сломал шею, все записал и пригласил хозяина следовать в участок. Илья Исаевич спесь поубавил, заперся с приставом в кабинете и не выпускал его оттуда несколько часов кряду, а все это время помощники чаевали на кухне, перед которыми Глашка вышивала кренделя не без своего личного удовольствия. О чем шла воспитательная беседа между стражем закона и распустившем руки папашей, никому не известно, только удалился жандарм с помощниками восвояси, весьма довольный осмотром места происшествия.

 Ночью какие-то мордовороты нагрянули в дом Задунайского, разбили всю мебель, облили диваны микстурами и растоптали порошки, а самого доктора подвесили за ворот сюртука на вбитый над дверьми крюк, и бедняга орал благим матом целый час, пока разбуженные соседи не прибежали на крик его спасать.

 Но далее события развернулись еще более необъяснимо: поруганный доктор прибежал к Чохову и умолял его простить за якобы необдуманную клевету и клялся, что никакого заявления не писал в жандармерию, а лишь пожалелся уряднику в своих увечьях, когда направлялся домой. Злорадный купец выгнал доктора вон, да еще велел травить собаками, ежели тот осмелится подойти к воротам. На том практика Задунайского приостановилась надолго, бедный лекарь стал бояться посещать больных и прятался даже от тех, кто пытался навещать его дома.

 Трудно было определить, чего больше преобладало в чувствах Ильи Исаевича к сыну: отцовской любви или смертного страха лишиться наследника. Тут обязательно нужно сказать об одной вещи. Серьезных любовниц надолго Чохов не заводил, хотя прекрасному полу нравился и многих мог покорить страстным нравом и большущими деньгами, женщины у него не переводились. И представьте, ни одна из них не могла зачать от него! Хотя спьяну вдовый купец обещал золотые горы той, которая от него понесет. Видно что-то особенное сделалось с его здоровьем после изгонения нечистой силы.

 Ну, как бы там ни было, а такое положение вещей вносило непритворный страх в буйную душу Чохова. Не раз он наклонялся над спящим сыном и говорил, как бы с желанием вдохнуть в его болезненное тельце силу собственной жизни:
 - Ты будешь жить, Петр. Будешь! И внуков мне народишь, и правнуков. Не исчезнет без следа род Чоховых!..

 О таком положении дел были осведомлены многие и потому сочувственно относились к вздорному вдовцу, как бы не замечая порой его необузданных выходок. Однажды обратился к нему за помощью в одном деле управляющий графа Салиаса, то был известный писатель, соперничавший с самим Александром Дюма, чьи исторические романы обсуждались во всех модных гостиных. Граф был слаб здоровьем, и управляющий обещал переговорить с доктором, который его лечил.

  Им оказался знаменитый Антон Михайлович Захаров, известный даже в Санкт-Петербурге. Его приглашали на консультации к особам императорского двора. Словом, это был врач от Бога.

 Обнадежившись обещаниями управляющего, Чохов выдал тому щедрый аванс за посулы в содействии, и стал с нетерпением ждать прихода лекаря…
 …………………………………………..

 Снова Николаев отвлекся от чтения, мыслями переметнувшись к собственной судьбе. Как бы ни тяжела была лекарская профессия физически, однако же в плане психологическом нагрузки серьезно перетягивали. Мало того, что ты несешь ответственность за жизнь больного, за свой профессионализм, в конце концов, так ведь надо объясняться с самим больным, заручиться его доверием, вселить уверенность в том, что даже при малых шансах надо бороться вместе с врачом, чтобы выжить. А чего стоит каждодневно и ежечасно смотреть в глаза близких, полные надежд или отчаяния? Он вдруг вспомнил, как сшил печенку пацану, раздавленную в автокатастрофе, как малый хотел жить и пытался вдохнуть воздух надломленной в ребрах грудкой… Нервы… Нервы его сдали тогда, не растерялся один Цой, он заставил всех взяться за руки, окружить койку мальчика, и ритмично вдыхать и выдыхать воздух. И что же? Раздышался пацан! Иногда нужно страстно, изо всех сил поверить в чудо, и оно непременно свершится.

 Может быть, Цой и сейчас что-нибудь придумает? Прооперированная женщина не выходила из головы. Сама операция неясного генеза, такой же необъяснимый рецидив… Что же все-таки с ней сделал этот долбанный экстрасенс, где и какую функцию организма нарушил? Как восстановить утраченный баланс нормальной жизнедеятельности?

 Обиднее всего было то, что сейчас, посреди ночи, Николаев ничего предпринять не мог.


                10.

 …В назначенный день Петеньку пришел осмотреть Антон Михайлович Захаров. С первого взгляда Чохову показалось, что он где-то уже встречал этого человека, но где именно, он вспомнить так и не смог, это раздражало купца.
 Антон Михайлович был человеком невысокого роста, худощавым, носил пенсне, однако же лучистые глаза его на бледном лице сияли приветливо, и в общем ощущалась в нем внутренняя сила и глубокое благородство. Держал он себя спокойно и непринужденно, и рядом с ним Чохов впервые в жизни почувствовал нелепость свою собственную, словно доктор заглянул к нему в душу и взбаламутил с самого дна вонючий осадок. Странная сардоническая улыбка искривила тонкие губы Чохова.

 Доктор поздоровался с хозяином за руку и прошел в комнату к Петеньке.
 - Ну-с, молодой человек, будем знакомы. Меня зовут Антон Михайлович, а тебя как величать? – спросил он, осторожно пожимая ручонку мальчика.
 - Петя… – робко представился тот, с любопытством рассматривая доктора. – Вы доктор, я знаю. Только, пожалуйста, не надо меня лечить!
 - Почему же? – спокойно возразил Антон Михайлович. – Давай-ка, братец, я осмотрю тебя хорошенько. Главное – это правильно поставить диагноз, – негромким, но очень выразительным голосом продолжал он. – Если в этом ошибиться, то от лечения пользы не будет, оно даже может обратиться во зло.

 Илья Исаевич молча сидел на стуле и смотрел то на Петеньку, то на врача и думал, что вот этот уже точно должен помочь, а если, упаси Боже, откажется – то конец. А вся жизнь Чохова сосредоточилась теперь в сыне, и знал он точно, что утраты такой не перенесет.

 Через некоторое время осмотр закончился, Захаров подбодрил мальчика и пообещал, что лечение назначит ему особенное: вроде того, чтобы совершить плавание под парусами на настоящем морском корабле, например. С тем он дружески простился с юным пациентом и удалился в кабинет Чохова.

 - Происхождение болезни вашего сына мне трудно определить, – сказал доктор, – думаю, что имеет место какой-то наследственный недуг… Не пугайтесь, – предупредил он вопросы Ильи Исаевича, – каждый из нас имеет свою программу здоровья, накопленную предками. Тут уж ничего не попишешь. Кто смотрит за мальчиком? – вдруг спросил он.
 - Нянька… Она его с рождения выхаживает.
 - Смените няньку, – твердо сказал Захаров, глядя прямо в глаза Илье Исаевичу. – Я рекомендую вам прекрасную гувернантку с педагогическим образованием.
 
 Чохов слегка смутился. Откуда стало известно доктору, что за Петенькой ходит строптивая Глашка и что мальчик не любит ее? Ни о чем таком при осмотре разговоров не велось.

 - У мальчика ранимый тип нервной системы, – словно отвечая на мысли озабоченного отца, продолжал врач, – к тому же я приступаю к лечению, которое требует неукоснительного режима и строгих правил приема лекарств. Делать это должен человек, которому я могу полностью доверять.
 - Хорошо, – согласился Чохов, – присылайте свою протеже.

 Захаров достал из парусинового саквояжа цветные бланки и принялся выписывать рецепты, затем откланялся. Чохов щедро заплатил за визит и напомнил, что желал бы видеться теперь с доктором как можно чаще. С тем и расстались.

 …Присланная доктором гувернантка оказалась обрусевшей француженкой, она сразу понравилась мальчику, и они подружились. Кроме точного исполнения всех рекомендаций Захарова, она сумела вызвать у Пети интерес к чтению исторических рассказов и изучению французского языка, которым в совершенстве владела. Мальчик схватывал на лету ее уроки, и уже через пару месяцев распевал в саду «Марсельезу», чем умилил своего папашу до слез.

 Француженка была молода и хороша собой, с хозяином исключительно по-деловому вежлива и не давала ни малейшего повода для ухаживаний. Чохов сделал несколько заходов, даже пытался одарить ее чем-то, однако мамзель отвергла старания настырного купца категорически. Тогда он плюнул на безнадежную затею и смирился, поскольку уж очень дорожил благополучием Петеньки, да и доктора слегка побаивался в душе.

 …Довольно долго доктор Захаров добросовестно навещал больного Петеньку, следил за его состоянием и, если требовалось, менял лекарства. Понемногу стали очевидны положительные результаты. Мальчик повеселел и радовался приходу доктора.
 - Ну-с, молодой человек, как наши дела? – спрашивал Антон Михайлович.
 - Я сегодня катался на пони! – сообщал мальчик. – Ты видел моего пони? Пойдем, я тебе его покажу…

 Они перешли на «ты», и доктор поощрял такое обращение. Ему необходимы были доверительные отношения с Петенькой. Они вместе отправлялись на конюшню и кормили Рафаэля хлебом с солью, который любил это лакомство больше других . Захаров незаметно наблюдал за мальчиком, прощупывал пульс, как бы держа просто за руку, прислушивался к частоте дыхания, посматривал на цвет лица, словом, замечал все, что касалось физических нагрузок, соотнося это с реакциями Петеньки.

 Илья Чохов, видя такое положение вещей, воспрял духом и умерил свои разгульные действа, даже перестал пить сверх меры. Антону Михайловичу он все время обещал, что при полном выздоровлении сына вознаградит его так, как если бы он лечил самого престолонаследника. Работники в доме и прислуга ходили в приподнятом настроении, шутили и радовались улучшению здоровья мальчика. К тому же хозяин был на удивление снисходителен и щедр.

 Все было так, только самого доктора что-то настораживало и внушало сомнения. Взять хотя бы то, что мальчик был чересчур бодр, будто его что-то разогревало изнутри. После полудня, часам к трем у него слегка повышалась температура и щеки его горячил румянец до самого вечера, а к ночи, напротив, он становился неестественно бледным и вялым.

 К сожалению, опасения доктора в скором времени подтвердились, Петенька занемог и снова слег в постель. Сам Чохов словно сбесился: гонял работников взашей и лупасил прислугу. На Захарова купец смотрел косо, с трудом сдерживая негодование и злобу. Последний в свою очередь заявил, что обострение болезни он предвидел и теперь следует тщательно обследовать мальчика.

 Спустя неделю, получив ответы лабораторных анализов Петеньки, доктор беседовал с Чоховым в его кабинете. Тот выглядел плохо, потому как накануне сильно пил и его мучило жуткое похмелье.
 - Видите ли, – начал Захаров медленно, проведя рукой по лицу, словно смахивая невидимую паутину, – загадочная картина получается…
 - Что, не можешь вылечить? – грубо прервал врача рассерженный отец.
 - Не знаю как вам объяснить, – продолжил доктор твердо, словно бы не замечая повышенного тона, – только мальчик ваш… совершенно здоров.

 Чохов вытаращил мутные глаза и приоткрыл рот, да так и застыл с нелепой придурковатой миной на лице.
 - Да, да, вы не ослышались, – продолжал Антон Михайлович, стараясь как можно яснее изложить свое заключение, – все внутренние органы мальчика вполне жизнедеятельны, а тем не менее он слаб и страдает. Жизненно важные показатели, правда, несколько подавлены, но с физической стороны развития ему ничего не грозит. Опасность здесь в чем-то другом…
 - Но в чем же, поясните, любезный, – притворно вежливым тоном процедил хозяин, громко икнув при этом.
 - Я бы рекомендовал позвать священника.
 - Соборовать? Ты же сказал, что он здоров. Ах ты шарлатан! – взвился Чохов и едва не задушил доктора, вцепляясь в его сюртук, но тот с неожиданной силой пнул его в кресло.

 - Сядьте и внимательно выслушайте меня. Недуг вашего сына происхождения необъяснимого с точки зрения медицинской, но мне известны случаи, когда источником несчастий становится духовная сфера… Вы наверняка не причащали мальчика давно и не водили в церковь.

 Илья Исаевич задумался. Он не мог не признать, что доктор был прав. Сам он бывал в церкви только на покаянии и в часы особых затруднений. Однако делал крупные пожертвования и считал достаточным, что его духовник, отец Сергий, служит заочные молебны за него самого и болящего Петеньку.

 - Если вы искренне заботитесь о сыне, а я в этом нисколько не сомневаюсь, – продолжал Захаров, – то вам самому следует сейчас же пересмотреть и изменить свою жизнь. Я убежден в том, что ваш безвинный сын искупает грехи всего вашего рода, может быть, даже родовое проклятье. И потому вам следует немедля направить усилия на добродетель, очищение и искупление содеянного прежде.
 - Да что ты несешь, лекаришка несчастный! – взревел Чохов. – Мне проповеди читать не нужно. Вылечишь моего сына, или нет? Отвечай! – и он с силой ударил кулаком по столу.
 - Я, Илья Исаевич, сделаю, что смогу. Но одно только мое лечение желаемого результата не принесет. Здесь надобно ваше старание. Запомните: содеянный грех – это бумеранг, который разит безвинного искупителя.
 Антон Михайлович сухо простился и ушел, оставив купца в глубокой задумчивости.

 Буря чувств всколыхнулась в его страстной душе. Не он ли привечал доктора щедрой платой, не он ли принял его девку-француженку и создал ей все условия для прекрасной жизни подле Петеньки? Не он ли потратил целое состояние на забавы своего мальчика, придуманные доктором, не говоря о самом лечении? Так чем же он плох как отец? А этот дрянной докторишка смеет ему морали вычитывать! Эдакий сморчок в пенсне, дохляк тщедушный, а как кичится своим благородством, какие доводы приводит: вы, дескать, животное и дрянь, Илья Исаевич, и прокляты вы до седьмого колена. А тебе что за дело до этого? На что глаза замыливаешь мне, купцу Чохову? Лучше признавайся, что никудышный ты лекаришка, ни черта не смыслишь в серьезных болезнях и Петю вылечить не можешь. Так нет же – Исусика из себя изображает, о душе разглагольствует! Прихлопнуть бы тебя разок по башке, вдавить в переносье пенсне, да живым затоптать в землю сапогами… Черные эти мысли овладели купцом, и он завыл волком от дикой злобы на доктора и на весь мир, вмиг опротивевший ему. Кто, какой тать вытравливал из его сына душу?..

 Ночью он кликнул к себе Глашку и терзал ее всласть. Баба стонала, раскинув ляжки, а потом становилась по-разному, вертелась белкой, и он загонял ее, как козу драную, до седьмого пота. Напоследок запросилась, заныла, тогда барин пнул ее ногой в плаксивую красную рожу и выгнал прочь.

 Между тем Петенька лежал, совсем ослабевший, отказывался от еды и лишь изредка играл с серой любимой кошкой Мурлышкой, которая не сходила с постели мальчика, согревала его собой и, тихо мурлыча, тыкалась носом в его ладошки. Француженка вся с лица спала, выхаживая Петю и маясь, просиживая около него в кресле долгие бессонные ночи напролет. А Чохов злобно поглядывал на нее странным каким-то горящим взглядом, не удостаивая при этом ни единым словом, и казалось, вынашивал недобрые планы. Бедной женщине хотелось бежать без оглядки из мрачного гнездовья порока, да жаль было мальчика, к которому она искренне привязалась.

 Однажды Захаров сделался невольным свидетелем безобразнейшей сцены в купеческом доме. Пьяный Чохов яростно и беспощадно избивал в чем-то провинившегося слугу. Повалив с ног, он забивал мужика сапогами. Лишь подоспевший Рогозьев смог утихомирить обезумевшего истязателя и, оторвав от жертвы, увести восвояси.

 Окровавленного мужика сволокли на задворки, там обмыли слегка и оказали первую помощь. Захаров осмотрел пострадавшего, у которого были сломаны ребра и вывихнута челюсть, вправил челюсть, сказал, что нужно делать и ушел, даже не осмотрев Петеньку, ради которого и наносил визит.

 Через несколько дней Чохов получил официальное уведомление от врача о том, что последний слагает с себя всякую ответственность за здоровье мальчика и приостанавливает дальнейшее лечение. Еще доктор сделал приписку, в которой предупреждал, что теперь за жизнь ребенка в ответе только он один, Чохов, его родной отец.

 Купец воспринял такой оборот дела как неслыханное оскорбление и прямую угрозу своей неприкосновенной личности. Никто и никогда не смел перечить ему с такой дерзостью, а вот Антон Захаров посмел! И без сомнения жестоко заплатит за это. Мстительный купец жаждал большой крови, как раненый зверь. Перед ним стоял смертельный враг в образе лекаря, и врага этого он решил уничтожить.

 Немедля Илья Исаевич явился в дом Захарова в сильном подпитии и, отшвырнув слугу, ворвался в гостиную, где застал самого хозяина. Осыпая того неслыханными угрозами и грязными оскорблениями, он требовал продолжать лечение сына, грозя увезти доктора с собой силой. Однако последний нимало не растерялся и сказал тихо, но с большой твердостью:
 - Вы пьяны, сударь, вам следует проспаться. Подите вон из моего дома, – и указал пальцем на дверь.

 В дверях же стояли два дюжих молодца, и Чохов вынужден был ретироваться, в который раз униженный самоуверенным доктором и обозленный до безумия.

 Одержимый местью купец денно и нощно думал, как проучить ничтожного лекаришку. Натаскивал на того Рогозьева, и верный его подельщик не подвел и на этот раз. Он вскоре свел знакомство с женой доктора Лидией на благотворительном вечере в пользу сирот из дворянских семей и, расположив даму к себе крупным пожертвованием, выведал невзначай, что не так давно Захаров купил для семьи большой дом, однако средствами достаточными он не располагал и рассчитывался за покупку «длинными» векселями, сроком погашения на десять лет.

 Оборотистый Рогозьев распустил слух, что доктор будто бы чернокнижник и знается с дьяволом. Дескать, по ночам у него горит свет до утра, а больных он исцеляет исключительно с помощью оккультных манипуляций и нечистой силы. Затем пройдоха разузнал, кто кредитовал доктора, и через подставных лиц скупил все векселя. Чохов в два счета предъявил их к оплате и, ославив доктора на весь город как шарлатана и несостоятельного должника, через подкуп выиграл скорый суд, и судебный исполнитель наложил на недвижимость арест. Доктору пришлось срочно освободить дом и выехать загород, где у него была деревянная дача.

 Темная слава расползается, как проказа. Вскоре от услуг Захарова стали отказываться именитые пациенты, не желая более привлекать к себе пристального внимания сплетников и, тем самым, делаться соучастниками разразившегося скандала. Хотя многие разгадали гадкие интриги Чохова, но все же не очень-то сочувствовали доктору, поскольку считали, что следовало тому быть осмотрительным, прежде чем связывать себя обязательствами по отношению к темной личности разбогатевшего непомерно купца. Образ же самого невинного Петеньки, страдавшего от неизвестного недуга, как-то выпадал из внимания городского бомонда, и все будто бы позабыли, ради кого согласился Антон Михайлович посещать злополучную резиденцию.

 Рогозьев тоже не сидел без дела, он усиленно развивал роман с женой доктора и немало преуспел на этом пути. Лидия оказалась женщиной романтического склада, давно обделенная вниманием занятого врачебной практикой пожилого мужа (Захаров был старше ее на пятнадцать лет), и легко подалась любовным фантазиям, вызванным откровенными ухаживаниями привлекательного тридцатипятилетнего человека, щедрого и благородного мецената. Словом, они стали встречаться, произошло объяснение и тут же последовала любовная связь.

 Любовники прелюбодействовали весьма активно, встречаясь на той самой даче, где нынче поселилась семья доктора. Сам же Антон Михайлович практиковал, ничего не подозревая, в семи верстах от своего дома, в маленькой станционной больничке, находясь там практически круглосуточно. Там он принимал больных с пригорода и никому не отказывал в помощи, хотя теперь лечил в основном людей малого достатка, а то и вовсе бедных.

 Подготовившись основательно к черному делу, однажды Чохов решился нанести окончательный удар. Он крепко выпил и приступил к исполнению преступного плана. Отправив вечером Рогозьева на свидание, он вошел в комнату француженки с бешеными глазами и потребовал немедленно ехать к доктору, чтобы сообщить тому, что, дескать, дома у него происходят странные вещи и надобно ему немедленно туда возвращаться. Девица приходилась доктору какой-то дальней родней, всполошилась конечно же и немедленно отправилась в больничку. Примерно через час одержимый дикой злобой купец свистал своих головорезов, кулачники повскакали в пролетки и помчались на дачу к Захарову. Там окружили дом и затаились.

 Вскоре показался Антон Михайлович, который торопливо шел по дорожке в сопровождении француженки. Он поднялся на крыльцо, позвонил у двери, потом отпер своим ключом и вошел внутрь. Можно, конечно, обрисовать в воображении картину, представшую его глазам в собственной спальне, однако никакое воображение не могло бы нарисовать того, что произошло дальше на самом деле.

 Кулачники со своим главарем ворвались внутрь и, скрутив доктора, сперва выбросили из спальни голого перепуганного Рогозьева, а потом принялись издеваться над женой Захарова и ни в чем не повинной девицей-гувернанткой. Полного удовлетворения, впрочем, истязатель не получил, поскольку с доктором сделался удар, он хрипел, закатив глаза, и изо рта у него шла пена. Бандиты оставили истерзанных женщин и принялись крушить все подряд, ломая мебель и разбивая посуду. Между тем доктора привести в чувство не удалось. Тогда Чохов, сатанея от ярости, схватил со стола тяжелую вазу и опустил ее на голову обреченного. Затем он стал молотить ею с такой силой, что лицо доктора превратилось в кровавую отбивную, а затем, отшвырнув орудие мести в сторону, хрипло скомандовал:
 - Жги! Все жги!

 Наконец бездушные разбойники, опьяненные кровавым побоищем, покинули дом, привалили двери тяжелым брусом, закрыли ставни на железные засовы и подожгли. Через пятнадцать минут все было кончено. Деревянный дом сгорел дотла.

 К утру следы гнусного преступления сгинули в пожаре. Под дотлевавшими головнями обуглились тела замученных женщин и зверски убитого врача Антона Михайловича Захарова.


                11.

 Три дня Илья Исаевич пил беспробудно. Все газеты пестрели заголовками об убийстве семьи Захарова, однако никто не побеспокоил ни самого Чохова, ни кого бы то ни было из его домочадцев. Таинственно исчез из города и Рогозьев. Последнего тоже не шибко искали, некому было об нем беспокоиться.

 Только на четвертый день произошло чудо: шатаясь с сильного похмелья, вышел на дворовое крыльцо Илья Исаевич и вдруг увидел бегущего Петеньку, а метрах в десяти стоящего рослого монаха. Тот раскинул руки, подхватил мальчика и стал подкидывать кверху. Петенька заливался чистым смехом, и Чохов, узнавший в монахе Алешку, тотчас понял, что сын его выздоровел. То есть не просто пошел на поправку или получил облегчение в болезни, а именно выздоровел совершенно!

 - Папа! Мне сегодня Богородица приснилась, она мне сказала во сне, что я здоров! И Алеша приехал. Видишь, как хорошо мы играем?

 Чохов стоял, словно молнией сраженный, часто моргая воспаленными глазами и отмахиваясь рукой, как от наваждения. Однако Алеша, держа на руках ребенка, сделал к нему несколько шагов, и личико  сына поравнялось с его собственным, невероятно обрюзгшим, почти утратившим человеческие черты.
 - Вижу, Петя, вижу, – отвечал Чохов, с трудом ворочая языком и одновременно кивком здороваясь с Алексеем, – а ты к нам надолго?
 - Да вот, проведать отпустили на праздник… Завтра же Рождество Богородицы.
 - О-ох! – простонал Чохов и отступил вглубь крыльца.

 В глаза грешного купца полетело, как крылатая голубая птица, высокое небо и раскололось посередке, и стало распадаться на части. Беспамятного унесли его в спальню. Неотлучно ходил за бывшим хозяином Алеша и молился над его постелью так усердно, окропляя слезами его грудь и лицо, что едва сам не слег подле без сил, однако спустя неделю, Чохов стал поправляться.

 Трудно было узнать в нем прежнего сильного и жестокого человека: стал он походить на свою тень. Алеша тотчас же отбыл к себе в монастырь, заверив на прощанье Илью Исаевича в том, что до конца жизни будет возносить молитвы к Господу за его, Чохова, просветленье и покаяние.

 Илья Исаевич, исповедовавшись и во всем сознавшись, в свою очередь, дал монаху обет построить церковь «Всех скорбящих радость» и при ней странноприимный дом с больницей для неимущих, а на том месте, где совершил жестокое преступление, – поставить часовню в память о великом целителе-мученике Захарове.

 И купец Чохов сдержал данный обет. В тот же год он нанял лучших архитекторов и инженеров, которые в короткий срок составили проект благотворительного квартала, затем пригласил известных зодчих и мастеровых, и к Св. Пасхе 1880 года была возведена часовня, заложена церковь и возведен фундамент под больничные постройки в прекрасном парке, выкупленном купцом по случаю у потомков разоренного боярского рода Люберских.

 Спустя десять лет, в построенной отцом церкви «Всех скорбящих радость» венчался Петр Чохов на девице Захаровой Анастасии Антоновне, круглой сироте, взятой на воспитание двоюродной теткой и нежданно вскорости облагодетельствованной неизвестным богатым меценатом, назвавшимся бывшим пациентом ее трагически погибшего отца.

 Неизвестный попечитель давал на содержание девицы достаточные средства для приличного образования, а затем назначил богатое приданое, однако при условии, что девица Анастасия согласится на брак с неким молодым человеком, которого ей укажут доверенные лица благодетеля. Им оказался Петр Ильич Чохов, очень приятный и застенчивый молодой человек, который с первого взгляда влюбился в Анастасию, она же, в свою очередь, ответила юноше взаимным чувством. И дело было слажено. На венчание приехал старинный друг семьи Алексей, бывший к тому времени в высоком монашеском сане, и благословил молодых.

 Когда же стало известно, что Настя затяжелела и ждет ребенка, Илья Исаевич едва вовсе не лишился рассудка от великой радости. Он прибежал к любимой иконе, рухнул на колени и взмолился:
 - Радуйся, Богородица! Благодарю Тебя всем сердцем за доброту Твою неизмеренную, за прошение грехов и милость Божию ко мне, грешному!..

 Долго еще молился всем сердцем раскаявшийся грешник, обещая Богородице полное свое исправление и изменение жизни, а Всепетая смотрела на чадо свое возлюбленное, и из глаз ее выкатились две благоуханные слезинки… Только ничего этого не видел Илья Исаевич, кладя земные поклоны и горячо, искренне произнося благодарственные молитвы своей заступнице.

 И казалось Чохову, будто все впереди будет хорошо и радужно, так славно, как никогда прежде не было. Рисовал он перед собой светлые дороги, но очень скоро нанесла ему жизнь новый сокрушительный удар. Умер Петя. Он возвратился со своих университетских занятий и пожаловался на головную боль. Выпил успокоительного, прилег на диван и Насте приказал его не тревожить. Только когда хватились – он уж и остывать стал. Мгновенно умер. Во сне.

 Такое потрясение нелегко было пережить всем. Только одно удерживалось в разуме Чохова: невестку надо поддержать, не дать страшному горю сломить будущую мать и, упаси Боже, потерять единственного наследника, которого она носила в чреве уже семь месяцев. Сырая земля уходила из-под ног Чохова, черные тучи клубились над головой, яростная боль разрывала грудь и мутился разум от горя, однако же он нашел в себе силы встать рядом с молодой вдовой, дать ей опереться о свою твердую руку и провести ее через все муки похорон, а затем по-отечески приголубить и утешить, обещая в будущем свою неизменную отцовскую опеку и светлые материнские радости.

 Илья Чохов продолжал заниматься торговыми делами, и держали его в бурной жизни две главные заботы: больница для бедных, устроенная не хуже знаменитой Боткинской, и воспитание внука Саввы, наследника его, Чоховских, капиталов, родившегося после смерти отца своего, Петра Чохова.
 …………………………

 Рукопись была прочитана, и Дмитрий Дмитриевич пролистывал последние страницы, на которых были сделаны разные пометки, среди прочих имелось и маленькое послесловие самого составителя описания жизни Ильи Чохова – учителя словесности Ивана Перушкина. Добросовестный биограф поведал, что составлением оного труда занимался более двадцати лет и в нем слово в слово отображены деяния купца по его собственному устному изложению. Что за это время личность Чохова менялась на глазах и, если бы не горестные обстоятельства, то несомненно он сделался бы добродетельным человеком.

 ****************

  Мысли главврача Чеховки незаметно смешались… Причудливые виражи человеческих судеб выписывали в утомленном мозгу Николаева странные рисунки: ему казалось, что купец Чохов бежит по парку, размахивая полами длинной шубы на волчьем подбое, а с чемоданчиком в руках стоит на пороге приемного покоя Антон Захаров…

 Потом он четко увидел в полевом госпитале своего отца, военного хирурга Дмитрия Николаева, – у операционного стола, с инструментом в руках, и как молоденькая сероглазая фельдшерица отирает ему со лба крупные капли пота… Затем послышались разрывы снарядов, дальше он сам склонился над распоротым животом чеченца и стал зашивать страшную рану…

 За окном светало.
 Тяжело, влажно шелестела листва вековых лип
 и раскидистого террасного дуба на просторной поляне…

 Потомственный доктор, главврач Чеховской клиники Николаев
 спал крепким солдатским сном в своем рабочем кабинете.


                12.

 Если бы Зоя Лещинская хоть в малой мере контролировала свое состояние или, по крайней мере, понимала, что с ней происходит, то возможно, ситуацию и удалось бы держать под контролем. Но от медицины она была также далека, как артисты балета от концессионных перетрубаций.

 Прошлым летом Зоя потеряла единственного сыночка, пятилетнего Митеньку, которого, кстати, крестила ее подруга Виктория Ярова. Мальчик был слаб от рождения, ей советовали родить второго ребенка, но беременность почему-то не наступала. Она обращалась к врачам, к бабкам, гоняла по проверкам Игоря, который ради успокоения жены прошел через всю стыдолбу лабораторных обследований, в сердцах однако заметив, что за все годы семейной жизни от исполнения супружеских обязанностей не отлынивал никогда и даже на курорты не ездил, а все отпуска честно сидел подле Зои, – то хату ремонтировал, то дачу достраивал. Короче говоря, оба трудились в поте лица на семейном одре, но пока что без результата.

 Митенька будто забрал с собой все их маленькие радости, и для Зои померк белый свет. Она стала читать духовную литературу, ходить по церквам, ударилась одно время в паломничество и потащила за собой Игоря. Все можно было бы стерпеть, даже тошнотворные посты, но когда Зоя заявила, что будет «воскрешать» Митеньку, муж попросту взбунтовался. А между тем, что было делать? Не запирать же ее на ключ, в самом деле.

 Сказать, что Зоя искала поддержку или одобрение своих планов у кого-либо, было бы не совсем верно, ибо она хотя и пыталась объясниться, например, с Викой, но с первого же момента осеклась и замкнулась, поскольку ни любимая кумася, ни кто другой, включая собственного мужа, затеи ее не одобрил.

 Более того, Игорь всерьез встревожился состоянием жены, стал побаиваться, что у нее случился «сдвиг по фазе», и осторожно так, как бы в обход, стал намекать Зое, что хорошо бы сходить вместе к психологу (сказал бы уже прямо – в психушку), однако она разгадала маневры мужа, закатила истерику и окончательно замкнулась.

 Семейная идиллия кончилась, Зоя ушла спать в другую комнату, затем оставила любимую работу, а была она инспектором отдела кадров и без живого общения с людьми чахла на глазах. Днями и ночами она медитировала, накупила разной литературы, шлялась по очным и заочным семинарам и вскоре познакомилась с некой знаменитостью – доктором множества наук, академиком шести академий, членом Президентского совета по экологии духа или что-то в этом роде, неким Кириллом Заграевским.

 Этот специалист творил чудеса, рассказывали о нем исключительно в превосходном тоне и только потрясающие истории, вроде того, что он излечил кого-то от рака в четвертой стадии, предотвратил массу аварий на авиалиниях и даже остановил ядерную реакцию в каком-то разогнавшемся не на шутку реакторе. Все это так впечатлило безутешную мать, что она свято уверовала в сверхчеловеческие качества знаменитости и с большим трудом добилась у него аудиенции. Чем закончилась эта встреча нам уже известно.

 Теперь Зоя лежала под капельницей и чувствовала себя относительно сносно, если не считать слабого головокружения и какого-то временного нарушения зрения. Все предметы вокруг нее обретали как бы слабое свечение по контуру и, мало того, свечение это было разноцветным. У Вики, например, вокруг головы она ясно различила три круга: желтый, оранжевый и зеленоватый… дальше, к плечам, контуры как бы сливались и лишь радужно мерцали в воздухе. Воздух тоже переливался, вроде солнечного света под водой на большой глубине.

 Зое хотелось рассказать Вике об этом, но подруга так испугалась, что она решила не волновать ее больше.
 Вокруг нее все итак набегались достаточно, только в чем она виновата, скажите на милость?
 И почему всех так удивило ее состояние во время… во время…

 Ну никак не могла Зоя признать факт своей собственной смерти, хоть и клинической. «Почему же они не понимают, что смерти нет вовсе, – есть только жизнь, бесконечная жизнь, просто другая, не такая, как здесь…» И от этой мысли приятное тепло растеклось по всему телу женщины, и внутри, где-то в подреберье, в области диафрагмы она ощутила легкую вибрацию, опускающуюся все ниже и ниже. Чувство было таким приятным, что его можно было сравнить разве что с приближающимся оргазмом, когда вот-вот, ну еще самую чуточку… Но ничего такого не произошло, и Зоя постаралась для полноты ощущений представить в воображении лишь зеленый луг, и вроде бы бежит она к Митеньке, а он смеется и срывает ручонками луговые цветки…

 Сжавшись пружиной, Зоя совершила мощный рывок, будто невидимая сила толкнула ее кверху и понесла дальше. С немыслимой высоты стала видима вся земля: и глубокие моря-океаны, и желто-каменная твердь в махровой опушке изумрудных лесов, и пыльные города, уменьшенные до игрушечных размеров… Но странно, она была одинока в своем полете. В целом мире никого не было рядом. Она летела и звала Митеньку, он должен был услышать ее! «Нет, нет, – твердила про себя Зоя, – я разыщу его непременно. Мама не оставит тебя, мой мальчик!» Она стала громко звать своего сыночка и кричать изо всех сил…

 …и вдруг увидела Митю в каком-то доме. Он был болен, лежал на постели и прижимал к себе серую кошечку. Животное скользнуло с кровати, вскочило на все четыре лапы, выгнуло спину и уставилось на Зою сверкающими прорезями алмазных зрачков. Зоя прошептала: «Тише-тише, я же его мама и тебя не обижу…», – кошка успокоилась, легла на место, и мальчик тут же прижался к ней исхудавшим тельцем.

 Нисколько не удивилась Зоя тому, что случилось дальше. Шелковистая кошачья шерсть заискрилась ровным сиянием, и это сияние стало как бы обволакивать больного ребенка, обтекать его со всех сторон и через кожу проникать внутрь.

 Она видела, как жизненная сила прибывала в его тельце. «Ты будешь жить, мой любимый», – шептала Зоя, лаская и ребенка, и кошку-донора, возвращавшую дитя к жизни. Ей хотелось остаться подле них, но в доме царил беспорядок, она заметалась по комнатам, и – странное дело! – повсюду мутный воздух вдруг уплотнился, как резиновый панцирь. Ее будто что-то выталкивало наружу.

 Она стала кричать, звать на помощь, – все тщетно! Откуда-то перед ней явился белобородый старик в просторной одежде и с книгой в руке. С плачем приникла Зоя к его груди и стала просить не разлучать ее с сыном, а он гладил ее по волосам и монотонно бормотал что-то вполголоса, водя высохшим костлявым пальцем по своей книге…

 - …???
 - Просыпайтесь, просыпайтесь… Вы видите меня?
 - Как вас зовут? Назовите свое имя…
 - Сделайте вдох, глубокий вдох… еще раз…

 Как бы сквозь сомкнутые веки Зоя увидела сверкающий эскалатор, бегущий над головой, и насупленные, серьезные лица в белых полумасках, склоненные вокруг нее. Слабый шум прорезывался в ушах, наподобие морского прибоя…
 Когда-то, давным-давно она жила на побережье и сейчас вспомнила этот шум…

 Но жить не хотелось… «Зачем все эти люди толкутся вокруг меня? – вяло, с трудом прилепляя слова друг к другу, думала Зоя. – На что я им нужна? И почему вообще люди так цепляются за жизнь?» Ничто не привлекало ее, даже полузабытый шум морского прибоя. Ей хотелось туда, назад, к Митеньке… Хотелось держать его за руку, гладить по головке, шептать ласковые слова… Он там один, с серой кошечкой… Нужно бы быть рядом с ним, потому что он маленький и без мамы не сможет жить.

 А противные врачи тормошили ее, вливали какую-то жгучую гадость в ее исколотые вены…
 - Зоя Владимировна, откройте глаза. Вы же меня хорошо слышите. Не упрямьтесь,
 на счет три – прозреваем! Слушайте меня: раз, два, три…

 Зоя в самом деле интуитивно раскрыла глаза и едва не ослепла от яркой неоновой лампы, висевшей над головой. Она поморщилась, тут же снова сплющила веки и, с усилием разомкнув пересохшие губы, прошептала:

 - Оставьте меня… я жить не хочу…
 Однако назойливые доктора шелестели вокруг халатами и переговаривались между собой.
 - Давление нормализуется… шумы снизились… зрачки сузились в норму… пульс выравнивается…
 - Вытащили, слава Те, Господи!..
 - Минут через тридцать отвезите ее в 13-ю палату… Пошлите за Свириденко,
 пусть займется психокоррекцией…
 - Я не хочу… – сопротивлялась Зоя, не слыша собственного голоса.
 - Дмитрий Дмитриевич, без вас консилиум не начинают…
 - Освобождайте реанимационный зал для пульмонологов…

 И громче других звуков раздавался в ушах Зои стук собственного сердца, будто дятел долбил грудную клетку… Она стиснула веки и решила ни за что, ни под каким видом не открывать глаз. Впрочем, ее никто и не понуждал к этому.

 Санитары легко перекинули женщину на каталку и с шутками покатили далеко-далеко,
 кажется, даже в лифте поднимались на несколько этажей вверх…

 Наконец, Зою оставили в покое по-настоящему, но вот как раз состояние внутреннего покоя не наступало. Она слышала, как к кровати подходил муж, как теребила ее Вика, как убеждала его не стоять больше под дверью, однако упорно не хотела открывать глаз. Ей не было дела до пустой, бессмысленной суеты. Она была там с Митей, и ей снова хотелось к сыну.

 Никто бы ей не поверил всерьез. Конечно, пишут сейчас разные книги про трансцендентальные путешествия и все такое, но какой здравомыслящий человек верит в такие сказки? Здоров ты или нет, живы твои близкие или давно умерли, а если и умерли совсем недавно, то и это ничего не меняет. Главное то, что живой человек боится смерти! И ничего с этим поделать нельзя.
 
 Так размышляла Зоя, ощущая однако странное чувство: у нее больше не было страха. Смерть перестала пугать ее, как это было прежде. Мудрая, невидимая Смерть, словно приоткрыла дверь и показала, куда увела Митеньку. Больше того: она поняла, что там Митенька непременно поправится! Он выздоровеет, окрепнет и вырастет красивым и сильным юношей. Настоящая дрема, легкая и приятная, а не отупляющая наркотическая, сковала ее измученный мозг, и Зоя уснула крепким, вполне земным сном утомленного человека.


                13.

 Случай с Лещинской сбил, в некоторой степени, привычный ритм больничного распорядка. Каматозники хоть и попадались периодически в практике клиники, но не так уже часто. Более всего смущал профессионалов «виртуальный феномен», то есть официально зафиксированные случаи раздвоения личности.

 Центр психологической реабилитации «Надежда», недавно созданный при больнице, имел несколько другое направление, но все чаще вставал вопрос о серьезном изучении аутоскопических процессов. Именно для этой цели на должность ведущего специалиста был приглашен знаменитый биофизик профессор Свириденко, навсегда покинувший свою историческую родину из-за конфликта с властями.

 Профессор изучал в числе прочих и этот феномен. Все сводилось к тому, что, как подтвердили новейшие отечественные и зарубежные исследования, личность как таковая состоит из двух компонентов: материального и энергетического (духовного). Вот этим вторым в биофизических параметрах и занимался доктор психотроники Свириденко.

 Сергей Юрьевич был холост, сорока двух лет от роду, обладал дородной внешностью и великолепным баритоном, бархатные звуки которого могли вывести любую личность не только из каталепсии, а и возвратить с того света. Как раз на предмет последнего он собирался беседовать с Зоей Лещинской в порядке плановой психологической реабилитации после перенесенного послеоперационного шока, вызвавшего каталептический припадок или, проще, летаргический сон, благополучно прерванный врачами, хотя и не без некоторого риска для жизни своей пациентки. Впрочем, спать десятилетиями, как это случалось в прошлые века, сегодня мало кто мог себе позволить, поэтому неизбежный риск был вполне оправдан.

 Дмитрий Дмитриевич после ознакомительной личной беседы с бывшим разработчиком засекреченного психотропного оружия с большой охотой дал свое согласие на зачисление в штат клиники нового сотрудника.

 Сергей Юрьевич оказался эрудитом во многих областях, в том числе еще и прекрасным геральдистом, насчет чего у него тут же состоялся спор с князем – эндокринологом Валерием Львовичем Голицыным, считавшим себя непревзойденным знатоком российского родоведения. Однако же князь был слегка посрамлен, так как Сергей Юрьевич вполне уместно заметил, что и за российскими аристократами водились грешки, вроде разбросанных по державе бастардов, которые на всех фронтах трудились во славу отечества. Голицын, естественно, осведомился, на что намекает новоиспеченный коллега, а тот ответил бархатистыми перекатами своего оперного баритона:

 - Я, дорогой друг, не намекаю, а только хочу подчеркнуть, что двадцатый век смешал все карты… Ваш, например, великосветский пращур, как известно, соблазнил еврейскую девицу Бланк, а ее крещеный в веру отца сыночек сделался дедушкой судьбоносных Ульяновых, вот какие фокусы выписывает генетический код родовитых аристократов.

 Ошеломленный публичным разоблачением сакраментальной тайны последствий неосторожных любовных утех своего пращура, эндокринолог оскорбился безапелляционной ссылкой Свириденко на компрометирующий факт собственной родословной и тотчас покинул кабинет, вспомнив про множество неотложность дел.
 - Гормоны играют, – с улыбкой процитировал Николаев любимую поговорку князя и заключил: – да уж не дано нам предвидеть в развитии этот ваш судьбоносный генетический код.
 - Могу вам возразить на этот счет весьма основательно. Нынче зарубежом  в моде пользоваться компьютерными рекомендациями при заключении браков. Есть специальная программа для этого. Дальновидные люди так и поступают…
 - Вряд ли она поможет молодому поколению с утраченной генеалогией, – возразил главврач, завершая разговор, – и потом, согласитесь, в непредсказуемости – своя прелесть. Скучно, знаете ли, планировать все наперед даже с малым процентом вероятности. Новой жизни всегда нужна свежая интрига! Словом, вам как лоцману психотропных новаций в древней генетике – карты в руки.

 И вот, буквально на следующий день, Зоя Лещинская стала первым пациентом профессора Свириденко.

 Случай был не из простых: женщина отказывалась от пищи и приема лекарств, лежала в прострации с закрытыми все время глазами и не хотела общаться ровным счетом ни с кем – ни с мужем, ни с близкими и друзьями, ни с персоналом.

 При беглом осмотре своей пациентки Сергей Юрьевич отметил про себя, что демонстративная отчужденность есть не что иное, как защитная реакция экзальтированной и впечатлительной натуры от пережитого стресса. Он заговорил с ней своим волшебным голосом, и Зоя тотчас взглянула на вошедшего вполне осмысленно и даже с некоторой долей явного любопытства.

 - Давайте познакомимся, – продолжал доктор, доброжелательно глядя на женщину небольшими внимательными глазами, казавшимися совершенно черными в затененной палате. – Мне про вас многое рассказали, но я думаю, нам есть о чем побеседовать. Итак, славная Зоя Владимировна, мы будем идти к вашему полному выздоровлению рука об руку, – при этом он взял в свою пухлую теплую ладонь хрупкое запястье Зои.

 Рука женщины была ледяной и едва заметно дрожала, однако уже через минуту согрелась и доверчиво замерла. «С половой чакрой у нее все нормально, – отметил про себя Свириденко, – следовательно, психическое равновесие должно быстро восстановиться».

 Сергей Юрьевич прекрасно владел техникой медитации и гипнозом, он мог бы легко вызвать любовный экстаз даже у закоренелой старой девы, однако никогда не пользовался своим даром по моральным принципам. Этот представительный мужчина с черными колкими зрачками и тонкой полоской диктаторских усиков над верхней губой, иронично слегка надломленной, был… романтиком! Да, да, с юных лет он мечтал о девственной невесте и достойном вступлении в брак через венчание в церкви, однако судьба не благоволила к столь претенциозному жениху.

 К тому же, как это ни странно, он был беден. То есть не бедствовал, конечно, но все свои гонорары он истрачивал до последнего гроша на книги и оборудование, без которого не мог совершенствоваться в любимых науках. А кому сегодня нужны интеллигентные образованные мужья без нормального состояния? Словом, невесты случались, но до брака не дотягивали по разным причинам, а время летело стремительно и незаметно.

 Конечно же, у него периодически вспыхивали бурные романы и вызревали скандальные связи с прелестными женщинами, но они быстро обрывались, поскольку ученый муж был чрезмерно страстным любовником. К тому же он практиковал тантрический секс, распаляя в любовных играх санс-энергию влюбленной партнерши, и дамы сбегали от его проникновенных ласк очень скоро, не выдерживая напора плоти и кипения космической плазмы в потоках духовной энергии своего избранника. Сперва он страдал от неудач в личной жизни, но не слишком, так как научные экзерсисы  заставляли забывать его обо всем на свете.

 Итак, Сергей Юрьевич сидел на краю Зоиной койки в палате интенсивной терапии № 13 и держал ослабевшую пациентку за руку.  А Зоя повествовала ему свои астральные приключения в мельчайших подробностях, и оба понимали друг друга с полуслова. Половая чакра умирающей накануне больной раскрылась, очевидно, настолько, что флюиды жизненной силы расцветили ее бледное лицо буквально на глазах: Зоя порозовела, губы ее налились соком, а глаза лучились искристым светом. Доктор внимательно выслушал рассказ Лещинской до конца, согласно кивая в знак абсолютной веры в случившееся, и сказал:

 - Несомненно, пережитое вами также реально, как и мы с вами, находящиеся в этой палате. Есть тысячи подтверждений подобных случаев. Известен, например, феномен Роберта Монро, занимавшегося исследованием тонких тел человека, который собрал массу материалов о путешествиях вне тела. Более того, по моим сведениям, а я - ваш покорный слуга – имел неограниченную возможность изучать его опыт непосредственно в Штатах, так вот, по моим сведениям, он имел прямое отношение к разработкам особого вида оружия, позволяющего погружать человека в транс с помощью звуковых сигналов и вызывать искусственно так называемый астральный синдром. У него отбоя не было от желающих подвергнуть себя аутоскопическим опытам, то есть погрузиться в транс и отправиться в астрал, не желавших принимать во внимание известный риск не вернуться оттуда. Больше того, я раскрою вам трагедию его личной жизни…

 Доктор сделал паузу и отметил про себя, что пульс его пациентки полностью выровнялся
 и составлял сейчас классических 65 ударов в минуту.

 - …он был влюблен в свою жену без памяти, – продолжал Сергей Юрьевич, играя в малой октаве своим чарующим баритоном, – однако Барбара покинула его очень рано, она страдала врожденным пороком сердца и категорически отказывалась от операции. Роберт едва не ушел следом за ней, когда произошло неизбежное.

 Американцы, кстати, очень эмоциональны… Но к тому времени он уже вполне освоил технику трансцендентального перемещения в пространстве и стал встречаться с ней на неком промежуточном уровне между материальным миром и астральным пространством, куда устремляется освобожденное сознание в ментальном теле, кстати в точности повторяющем свое земное, воплощенное в материи тело, только более совершенное, не причиняющее никаких страданий и неудобств в виде увечий или болезней. Он описал свои опыты в трех книгах, в короткое время ставших мировыми бестселлерами…
 
 - Да, да, я понимаю, – горячо прошептала Лещинская, слегка сжав его руку, – раньше со мной такого не было. Только теперь я знаю, что они не уходят совсем… Они… как бы это объяснить?..
 - …общаются с нами телепатически.

 Зоя радостно кивнула, и глаза ее засияли таким брызжущим светом, что доктор невольно заулыбался в ответ. Он отпустил, наконец, ее согревшуюся ладонь и продолжил свою речь, как бы невзначай делая пасы перед лицом Зои, которые легко было принять за безобидную жестикуляцию.

 - Сознание человека продолжает оставаться ясным и деятельным после его физической смерти и, более того, оно расширяется и дополняется хранившейся в подкорке информацией. Мозг утрачивает свои ограничительные функции, и свободное сознание, формируя ментальное тело, устремляется в ноосферу…

 Глаза пациентки буквально пожирали психолога, мгновенно впитывая его слова
 и нетерпеливо ожидая новой лечебной порции.

 - Человеческий мозг, – продолжал он, садясь на своего любимого конька, – это всего лишь компьютер, перерабатывающий импульсы информационного поля вселенной. Да и сами импульсы принимает и сортирует сознание, управляя нашим мышлением, наподобие того, как мы задаем программу компьютеру.
 - Значит, кто-то нажимает на виртуальные кнопки живого компьютера? – робко вставила Зоя.
 - Разумеется. Для меня лично – это понятие Вселенского Разума и вечно живого Сознания. Религии всего мира называют Его – Богом, а сознание – бессмертной Душой. Но вы же понимаете, что слова есть только слова. Важно знать, какие понятия в них вложены. Зоя, вы слышите меня?

 Сергею Юрьевичу на миг показалось, что глаза пациентки смотрят сквозь него, уставившись
 в какую-то невидимую точку. Ему сделалось даже не по себе, и доктор слегка повел плечами.

 - Я вас внимательно слушаю, – опомнилась тут же Лещинская, – просто вдруг представилась
 чернота бездонной вселенной… бесконечность… Боже, как страшно!

 - Ничего подобного, вселенная вполне обжита, если можно так выразиться,
 и обустроена мыслеформами, – возразил Свириденко, – вспомните: «…у моего Отца обителей много…»,
 а возможности сознания беспредельны, для него не существует ни времени, ни расстояний.

 - Понимаю… – быстро согласилась Зоя, – вот ведь только подумаю о Митеньке, как тотчас вижу его живого… И потом, – женщина снова заулыбалась, – я ведь была рядом с ним… Правда, совсем близко… Только не смогла прикоснуться к нему из-за серой кошки, которая охраняла его…
   
 - То, что вы испытали, то есть выход души из своего физического тела, сплошь и рядом происходит у больных под наркозом, при шоковых травмах и во время околосмертных переживаний. Так вот, моя дорогая, – Сергей Юрьевич обратился к своей подопечной так естественно и спокойно, что слова его возымели на больную самое положительное действие, – мне более чем понятно ваше волнение при первом таком опыте. Давайте же вместе определим суть происшедшего.

 И доктор принялся объяснять Зое, как следует правильно трактовать пережитые впечатления. Прежде всего он заявил, что Митенька в самом деле жив, и стал приводить цитаты из Библии, где говорилось, что «у Бога все живы».

 Потом перешел к устройству небесных сфер и всяких оригинальных понятий, приводил множество удивительных примеров, ссылаясь на ученых мужей. Вспомнил даже великого Эмануэля Сведенборга, три века назад проспавшего летаргическим сном 13 лет, а потом подробнейшим образом описавшего устройство Небес, так как во время сна шведский ученый и духовидец был взят туда Ангелами на временное жительство, и они же позволили ему по возвращении рассказать людям о своих впечатлениях.

 Словом, он так обаял Зою, что под конец беседы она цвела, как нежный амариллис, а когда простилась с доктором, то попросила позвать мужа и потребовала принести много еды.
 
 - Все неси, все! – восклицала она, сияя глазами. – Теперь я знаю, что смерти нет, и что Митенька жив. Смерть – это просто переход в другую жизнь, более совершенную. Ну, как ты не понимаешь!..

 Игорь согласно кивал, потом сказал, что ему нужно ненадолго уйти, чтобы принести ей вкусной еды, а сам помчался к главврачу и с ужасом сообщил, что его жена сошла с ума. Наверное. И что новый доктор довел ее до такого состояния. Все.
 
 Николаев внимательно выслушал взбудораженного Лещинского,
 потер пальцами красные после бессонной ночи веки и сказал:
 - Не волнуйтесь, ситуация под контролем. У вашей жены плохая переносимость наркоза.
 Возможно, именно это спровоцировало галлюцинаторный бред. Все пройдет очень скоро, поверьте мне.
 - Доктор, я вас серьезно предупреждаю, – сказал Игорь, – этот человек опасен.
 - Кто?
 - Ваш доктор, ну такой… – Игорь обрисовал в воздухе внушительный силуэт, – с голосом, как у Шаляпина...
 - Да с чего вы взяли? – откровенно возмутился Дмитрий Дмитриевич.
 - Он ей втемящил в башку, что смерти нет.
 - Ну?
 - Что ну?! Учтите, если она покончит с собой, я… я не знаю, что с вами сделаю…
 - Послушайте, вы! Мне уже надоело поить вас успокоительным. Я велю не пускать вас в отделение.
 Вам самому надо лечиться у психиатра…
 - Хорошо, я ухожу. Ладно. Но я вас предупредил!

 С этими словами экзальтированный муж исчез за дверями, а Дмитрий Дмитриевич позвонил в кризисный центр «Надежда» и попросил к себе Свириденко. Однако вместо ученого эскулапа к нему в кабинет влетел без приглашения возбужденный Голицын и выпалил последние новости.

 - Вот, смотрите внимательно! – торжествующим тоном сообщил он, кладя на стол перед главврачом свежую распечатку с Интернета. – Этого типа разыскивает Интерпол. Я так и знал. Ну вы и вляпались, Дмитрий Дмитриевич. Ваш знаменитый разработчик психотропного оружия, профессор Свириденко, кроме всего прочего, член масонской ложи и имеет чин гроссмейстера…

 - Все, хватит! – хлопнул ладонью по столу Николаев. – До сих пор я смотрел сквозь пальцы на ваши электронные забавы, но теперь моему терпению пришел конец. Сергей Юрьевич, – сообщаю это вам лично и конфиденциально, – бывший сотрудник КГБ, полковник медицинской службы в отставке, выполнявший государственный заказ на Украине.

 Он имеет ряд правительственных наград за Особые заслуги перед Отечеством, в том числе и за разработку СВЧ-генератора, способного «выплавлять» электронную начинку современной боевой техники и воздействовать на любые объекты на молекулярном уровне.

 С прошлого года он вышел на пенсию по выслуге лет и теперь намерен заняться исключительно медицинской практикой в области психологии и психиатрии. Безупречные моральные качества этого ученного подтверждены устными и письменными характеристиками моих личных друзей из Центрального штаба Армии. Убедительно прошу вас быть осторожным в своих оригинальных высказываниях в его адрес и не делать поспешных выводов. Вам все понятно?

 - Да… – смущенно отвечал Валерий Львович. – Но поверьте, я только хотел предупредить…
 - Спасибо. Считайте, что вы выполнили свою миссию. Входите, входите! – прокричал Николаев,
 заслышав оперный бас Свириденко в приемной.

 В дверях показалась представительная фигура Сергея Юрьевича.
 Он доброжелательно улыбался, вежливо раскланиваясь с присутствующими.

 - Садитесь, прошу вас, – пригласил Дмитрий Дмитриевич, – как чувствует себя наша пациентка?
 - Прекрасно! – отвечал Свириденко, изображая на крупном лице благодушную гримасу. – Рекомендую вам настоятельно открыть при клинике аутоскопическую лабораторию на базе нашего центра «Надежда». Ко мне уже подходили доктор Цой и кардиолог Оксана Кумеда, они поддерживают эту затею. Кое-что из оборудования есть у меня дома. И главное, конечно же, банк данных, который можно постепенно накапливать. В этом плане опыт Зои Лещинской просто бесценный…

 - Вот еще! – вспыхнул Валерий Львович. – У нас европейский уровень, а вы предлагаете какой-то шаманский шабаш со спиритическими прибамбасами.
 - Ну что вы, мой друг! Вся цивилизованная Европа пользуется информационными картами таких лабораторий. Вот послушайте, что Лещинская мне рассказала…

 И Сергей Юрьевич дословно передал коллегам все, что видела Зоя в своем трансцендентальном путешествии. По мере его рассказа строгое лицо Николаева вытягивалось и выражение его делалось каким-то беспомощно растерянным.
 - Что с вами? – наконец не выдержал Свириденко. – Вам плохо?

 - Нет, нет, продолжайте… Впрочем, я вас перебью. Сегодня я всю ночь читал рукопись учителя словесности Ивана Перушкина. Он описал жизнь некого купца Чохова, который основал на этом месте больницу для бедных...
 - Так, так, так… очень интересно! – оживился психотерапевт. – И что же вас потрясло?

 - А то… – Николаев запнулся, ему было трудно подбирать и выговаривать слова, наконец он собрался и продолжил: – у Чохова был сын Петенька, тяжко больной… И вот, представьте, он тоже был неразлучен с серой кошкой, которая не покидала мальчика во время жестоких приступов неизвестной болезни…

 - Что вы говорите! – воскликнул Свириденко. – Ушам не верю… Надо же такому случиться!
 Это классический трансцендентальный контакт…
 - Вы думаете… Нет, нет, погодите, здесь все-таки не филиал желтого дома, а современная клиника! –
 воскликнул Голицын. – Извините, я вынужден вас покинуть, потому что не могу слышать подобной ереси.

 - Ради Бога! Я вас отлично понимаю. Сам, знаете ли, переживал серьезное возмущение. Однако же…

 Впрочем, Валерий Львович уже был за порогом и плотно прикрывал за собой дверь.

 - Ну и славно, так спокойнее, – резюмировал Свириденко. – Лещинскую через пару деньков
 можете выписывать. Ей надо забеременеть срочно.
 - Увы, срочно не получится.
 - Надеюсь, детородные функции ею не утрачены?
 - Нет, к счастью. Однако месяцев шесть я буду рекомендовать ей предохраняться
 и даже по возможности воздерживаться от активного секса, – сказал Николаев.      
 - И совершенно напрасно. Пусть живет со своим мужем в полное удовольствие
 сразу же после выписки. Коллега, поверьте моему опыту, механизм зачатия включает
 контактные зоны всех энергетических оболочек. Это лучший реаниматор жизненно-важных функций организма,
 гарант благополучного и быстрейшего выздоровления физического и психического в том числе.
 - Должен вас огорчить, муж этой дамы настроен не так оптимистично. Он даже опасается суицида.
 - Не понял?
 - Ему показалось, что жена собирается вслед за сыном отправиться в мир иной… то есть в иную жизнь…
 - Что за ерунда! – возмутился Свириденко. – Говорю вам, выписывайте эту даму поскорей
 и рекомендуйте основательный добротный супружеский секс. Да, да! Под мою ответственность.
 - Ну хорошо, – сдался Николаев, – ответьте мне только на один единственный вопрос:
 вы действительно верите в жизнь после смерти?

 - Разумеется. Это ведь одно из направлений моих научных упражнений, в некотором роде. Реальная жизнь сознания вне физической оболочки уже доказана физиками, биологами и математиками. Вы, друг мой, не следите за информацией.
 - Пожалуй, вы правы. За всем не уследишь…

 Признав откровенно такой печальный факт, главврач встал, проводил коллегу до двери
 и, простившись, занялся, наконец, подготовкой бумаг для комиссии, которая ожидалась
 теперь уже с минуты на минуту.


                14.

 Вкусно и с аппетитом пообедав, впервые за много дней Зоя вздремнула легким, спокойным сном. Ей снились какие-то бесконечные поля, рощи и попугаи. Маленькие волнистые попугайчики, голубые и светло-зеленые разговаривали с ней человеческими голосами, и неразборчивые эти голоса были приятными и нежными. Как будто кто-то шутил и нашептывал скороговоркой что-то на ухо.

 Потом вдруг она увидела… но об этом толком не расскажешь… Она увидела нечто, до дрожи привлекательное и зовущее, и это нечто было само по себе… как бы вроде оживший культовый символ… Короче говоря, ей приснился огромный живой мужской член с крупной мясистой головкой. Член этот был совершенно самостоятельной личностью, то есть как бы сам был «человеком», и очень ее влекло к этой «личности». Ну, жуткая белиберда, хотя и приятная…
 
 Пришла Вика ставить капельницу. Ее сменщица заболела, и Вика дежурила вторые сутки подряд. Пару часов ей удалось прикорнуть в подсобке Ксюши, пока та драила полы и ставила клизмы по назначениям палатных врачей, но это, конечно, была даже не иллюзия отдыха, а просто какой-то фиолетовый кошмар.

 Игорь тоже нудился под палатой, и невозможно было его никуда спровадить. В супермаркете напротив продавалось все необходимое, и он вознамерился, кажется, поселиться жить в клинике на все послеоперационное время, отведенное для лечения Зои.

 Кроме того, новый доктор вызвал у него такой странный и необъяснимый приступ ревности и злости, что Вика стала опасаться элементарного больничного скандала. У них уже был случай, когда один ненормальный выбросил в окно массажиста, приревновав к нему свою пассию. Окно, правда, находилось на втором этаже, но массажист сильно ушиб кисть руки и не смог работать целый месяц.

 Согласитесь, что такой поворот дела никого не мог порадовать. Вика прочитала длинную нотацию своему куму и велела, в который раз, немедленно отправляться домой. К тому же и Зоя чувствовала себя много лучше. Игорь сделал вид, что послушался, однако ушел он на сей раз или нет, никто не знал.

 Пока Вика укрепляла на штативе заправленные «пузыри» для прокапывания,
 между подругами состоялся деликатный разговор.
 - Честно тебе признаюсь, – говорила Вика, – что если мой доктор и сегодня
 вздумает остаться в больнице, я за себя не ручаюсь.
 - Бедный доктор! – улыбнулась совершенно преображенная Зоя; глаза ее сияли,
 а лицо просветлело, словно чудом возвращенные силы прибывали в ней с каждой минутой. –
 И на что же ты, интересно, решишься?
 - Не знаю, не знаю, но он довел меня до ручки… Представляешь, я чувствую его присутствие
 за сто метров. У меня все внутри дрожит…
 - Да ты что?! Тогда в самом деле вам нужно объясниться.

 Зоя задумалась, а Вика стала подкалывать вену, то есть вводить иглу. Она так ловко делала свою работу,
 к тому же подшучивала при этом, что больные часто не замечали неприятного момента,
 и Зоя тоже вдруг шевельнула рукой, позабыв про капельницу.
 - Тише! – прикрикнула на нее Вика, – что за пируэты?
 - Я только хотела сказать, что очень даже тебя понимаю, – проговорила подруга, –
 у меня сегодня был профессор из вашего кризисного центра…
 - Ну, ну, – заинтересованно взглянула Вика, – о нем уже вся клиника говорит…
 - И что же говорят?
 - А то, что он холостяк и полковник медицинской службы в отставке. Что он якобы бывший гэбист
 и разработчик секретного оружия. Может быть, даже бывший шпион. Ксюха наша успела уже отличиться,
 подошла к нему и так прямо сказала: «Возьмите меня к себе в отделение,
 у меня есть парапсихологические способности. Я могу вам ассистировать».

 - Да ну?! Вот отчаянная! А он что?
 - Не знаю, кажется, согласился ее протестировать.
 - Слушай, но ведь он взаправду чудесный доктор, – заговорила Зоя, почему-то
 переходя на шепот, – он точно подтвердил, что я видела Митеньку…

 - Мне пора, – решительно сказала Вика, отводя глаза в сторону, – в другой раз доскажешь.
 У меня куча назначений не сделана.
 - Не веришь, – тихо потянула огорченная подруга, – никто мне не верит… а я там была… –
 и она отвернула голову к стене, обидевшись на подругу.

 Зоя выскользнула из палаты со взмокшим лбом. Волнение Игоря передалось и ей.
 Она не была безбожницей, но и в сказки о загробном мире не верила. Вика считала себя прирожденным медиком, в юности мечтала стать хирургом и точно знала, что человек состоит из мышц, костей и прочих частей, совершенно реальных и осязаемых. Душа же, которая находилась в теле, но была невидима, признавалась ею как бы условно, и жизнь ее была Вике неведома. Не говоря уже о посмертном существовании.

 Что же касалось Митеньки, ее крестника, то тяжко пережив смерть ребенка, она смирилась, как и всякий медик, с состоявшимся фактом и хранила в сердце память о мальчике. Однако же мысли о его посмертном существовании никогда не приходили ей в голову, да и может ли нормальный человек думать об этом?

 Она не могла принять никаких других доктрин, кроме той, что с остановкой сердца и распадом мозговых клеток жизнь прекращается. Духовная же сфера была для нее светлой прекрасной сказкой и не более того. Другими словами, Вика сильно опасалась за психическое здоровье подруги и не могла не согласиться с Игорем, что жену его посещают странные видения.

 Именно об этом на правах подруги и родственницы (как-никак они были кумовьями) она намеревалась поговорить с Николаевым, разумеется, в нерабочее время. После приема комиссии главврач отключил мобильник и удалился в свой личный кабинет-спальню в дальнем больничном крыле, где его никто не тревожил и куда был закрыт доступ для всех сотрудников без исключения, однако о местонахождении которого почти все они знали. Очевидно доктор намеревался и сегодня оставаться в больнице.

 Чистый звон медных колоколов плыл по старому парку, призывая на вечернюю молитву прихожан маленькой больничной церкви «Всех скорбящих радость». По вечерам в церкви бывало многолюдно, – те, кому разрешалось ходить, частенько заглядывали в храм, особенно после больничного ужина. Здесь можно было встретить и кое-кого из медперсонала, а чаще других Голицына. Не секрет, что Валерий Львович считался примером для сотрудников в своем православном рвении, ревностно исполнял посты, часто исповедовался и причащался.

 - Все делаете правильно, мой друг, – похвалил коллегу Свириденко, когда князь поведал ему о своих принципах, – человеческая карма накопила много негатива, а по церковному – грехов. Разумеется, не только своих собственных, а и не отмоленных, не прощенных нашим многострадальным предкам. Молитва – это очищающая медитация. Продолжайте исполнять свои правила, и вы непременно достигнете прекрасных результатов.

 Голицын приблизительно догадался, какие результаты имел в виду Свириденко, но углублять тему не стал, поскольку не мог побороть свою неприязнь к этому человеку никакими благими помыслами и даже ориентируясь на категорическое предупреждение главврача. Оба они стояли на вечерней службе недолго. Свириденко поставил три свечи Николаю-Угоднику, размашисто перекрестился и вышел, не дожидаясь завершения службы. За ним последовал Голицын, тихонечко ретировавшись задом из церкви.

 По завершению молитв, отец Серафим заметил одиноко стоявшего у большой иконы Св. Пантелеймона руководителя клиники Николаева. Тот подошел к протоиерею, поздоровался и склонил голову для благословения. Отец Серафим перекрестил его и сказал:
 - Дмитрий Дмитриевич, не хотите ли чайку попить в моей обители?
 - С удовольствием, – согласился доктор.

 Оба прошли в небольшой домик протоиерея на внутреннем церковном дворике. Отец Серафим был вдов, сыновья его жили светской жизнью, а прислуживала ему в доме послушница Софья, очень скромная и трудолюбивая женщина, которую он приютил несколько лет назад. Сын ее, картежник, продул в карты маленький домик в ближнем Подмосковье, и Софья, решившись уйти в монастырь, сперва отправилась испросить благословения на молитвенный подвиг у отца Серафима, который был ее духовником в последние годы, да так при церкви и осталась.
   
 Послушница включила электрический самовар и вмиг накрыла на стол ужин.
 Был летний, не очень строгий пост, и гостю предложили отведать пирогов
 с грибами и капустой, жареных карасей и чаю с земляничным вареньем.

 - Вижу, Дмитрий Дмитриевич, вы чем-то озабочены. Говорите как есть, мы же люди свои.
 - Да, не стану скрывать, отче, я пришел рассказать вам про удивительные
 обстоятельства, открывшиеся мне прошлой ночью…

 И Дмитрий Дмитриевич пересказал отцу Серафиму историю основания своей клиники, разумеется, особо остановившись на личности купца Чохова и трагической судьбе его рода. Выслушав внимательно, священник покачал головой, как бы стараясь глубоко осмыслить услышанное.

 - Преступление и наказание есть непременные две составляющие нашего бытия, – наконец заговорил он, – ибо сказано в Писании: «…каждый выпьет до дна ту чашу, которую сам себе наливает». Однако же теперь следует принять раскаявшегося грешника в лоно им же заложенной церкви и поминать его постоянно. За добрые его деяния мы будем молиться и за него, и за весь его род, сын мой, не беспокойся. Более нам ничего не дано сделать.

 - Спасибо, – отвечал Николаев, – а как быть с его просьбой о прощении грехов человеком мужеского пола?
 - Простить, – убедительно отвечал священник.
 - Как же? – доктор слегка смутился.
 - Да очень просто. Простить всем сердцем и все. Ибо сказано в Писании: не судите и не судимы будете…
 - Понятно. Конечно же, я простил его… – Николаев умолк и после долгой паузы продолжил: –
 Есть у меня еще один к вам вопрос…

 - Так отчего же молчишь? – в разгар беседы отец Серафим обычно переходил на «ты» с доктором. –
 Говори все прямо, не таись.
 - Прошлой ночью у нас в операционной был случай клинической смерти…

 Протоиерей поморщился, он не любил слушать про то, как люди возвращаются «с того света»,
 однако справился с собой и, взглянув собеседнику в глаза, даже подбодрил:
 - Ничего, ничего, продолжай…
 - Это была женщина с неопределенным диагнозом, ничего толком мы понять не могли,
 хотя сделали все возможное и, слава Богу, спасли ее. Однако через несколько часов
 она впала в кому, и опять все повторилось.

 - А что сейчас с ней? – спросил священник. – Может быть, ее надо причастить и соборовать?
 - Не знаю, – честно признался доктор. – Но только она утверждает, что видела своего покойного сына…
 - Свят, свят, свят! – священник перекрестился. – Извините, но я не могу касаться подобной темы.
 - Отче! – воскликнул доктор. – Неужели вы не видите, что я сам измучен этим кошмаром?
 Мне твердят, что ученые давно разгадали секрет энергии Духа и тайны Тонкого мира и что вера
 в Бога бесспорна, потому что наука доказала Его существование…

 - Сын мой, в Бога нужно просто верить! Наш разум не может объять необъятного
 и вместить великую тайну Вселенной… Для нашего же блага эта тайна закрыта до должной поры…
 Зачем же мучить себя?
 
 - Но человеческий разум и логика требуют доказательств. Мифу о вечной жизни пытливые умы ищут подтверждение. Как объяснить, например, что в одно и то же почти что время я рисовал в воображении картины болезни неизвестного мне мальчика, описанные в событиях, происходивших более ста лет назад, а неизвестная мне женщина пребывала рядом с ним и даже видела серую кошку, которую ребенок не выпускал из рук? Как?!

 - Все это чистая ересь по канонам нашей православной Церкви, прости, Господи! Однако я знал лично людей, переживших нечто подобное и, также как эта бедная женщина, непроизвольно посетивших, как бы это выразить поточнее, – соседний с нами план бытия.

 Некоторым он открывается в состоянии транса или безумия, когда «стенка» ломается и растревоженная душа прорывается в неведомое. Но Творец недаром закрыл для нашего сознания потустороннюю сферу. Как Земля ограждена от космической бездны воздушной атмосферой, так и человеческое сознание ограждено от опасного и туманного астрального мира.

 Конечно, любознательный человек стремится познать таинственное, но вот вопрос: готов ли он к этому? Ведь мы оказались не готовыми исследовать до конца даже структуру атома и сколько натворили бед… Есть экология природы, но есть и экология духа, и потому Церковь возбраняет проникать в сферы запредельного. Человек не готов к познанию тайн мироздания.

 - Но как же быть, если эти тайны всплывают на поверхность, если они воздействуют
 на наше сознание и будят его, заставляют прозревать и накапливать все новые и новые факты?

 - Эти темные знания опасны… соприкосновение с духовными мирами не может пройти безнаказанно. Есть в науке такой принцип неопределенности: когда прибор, в какой-то момент, сам начинает взаимодействовать с тончайшими частицами исследуемого вещества, и тогда результат опыта искажается. Когда человек пытается познавать Тонкие миры, он вступает во взаимосвязь с этими мирами, и что от этого он получит – никто не знает. Однако ноосфера весьма коварна, в ней нельзя орудовать методом проб и ошибок. Ведь вы не станете работать с болезнетворными микробами таким методом, потому что это опасно для окружающих и требуется высокая мера осторожности, а здесь есть микробы зла, есть микробы черного демонического начала, которые не видны в микроскоп, но они могут уничтожить наши души.

 - И все-таки человеку мыслящему свойственно познавать, свойственно стремиться разгадать тайны мироздания. Как же быть? Как втиснуть сознание и разум в одно только материальное, земное пространство? Ведь бессмертная душа – это сознание, оживляющее телесную материю, почему же его нельзя отпускать на свободу?

 - Потому что освобожденное сознание – это смерть телесная. Такова воля Господа. Молись, сын мой! –
 громко приказал отец Серафим, поднимаясь из-за стола и осеняя доктора широким крестом.

 Вместе они опустились на колени перед иконой Спасителя и горячо читали молитвы. Впрочем, читал один отец Серафим, а доктор только шевелил губами и усердно крестился, искренне желая, чтобы Господь не отнял его врачебного дара и позаботился обо всех пациентах клиники, верующих и неверующих. Однако ответа на мучивший его вопрос: могла ли беспокойная материнская душа встретиться с душой умершего сына, – он так и не получил.

 Уже совершенно стемнело, когда Николаев возвратился в свой рабочий кабинет. Ехать домой не имело смысла, вести машину после таких перегрузок ему не хотелось, да и здесь, в клинике, по сути, был тоже его дом.
 В коридоре он встретил вчерашнюю медсестру и поинтересовался, кто ей позволил дежурить вторые сутки подряд?

 - Но вы ведь тоже остались в клинике, – парировала Вика, блестя глазами.

 Из глаз этой женщины исходил ровный светящийся ток. Николаев почувствовал, что он невольно заряжается, как банальный аккумулятор. Рыжеволосая женщина пробуждала в нем чувственный, обжигающий все нутро огонь… Не так уж часто с ним такое бывало, особенно в последнее время, а если уж быть до конца откровенным, то в последнее время не случалось и вовсе…

 - Хотите чаю? – спросила Вика, – у меня есть чудесный чай, королевский купаж.
 - Нет, спасибо, – отрезал доктор, и вдруг неожиданно для себя добавил:
 - я только что ужинал с отцом Серафимом. Разве что позже, через пару часов…

 - Хорошо, – отвечала Вика, в глазах ее кувыркнулись чертики.

 Женщина развернулась и быстрым скользящим шагом стала удаляться по коридору. Николаев стоял как истукан и не мог отвести взгляда от рельефных линий ее безупречной, чуть полноватой фигуры с широкими бедрами, подрагивающими на ходу в ритме поп-моделей. Хорошо, что поблизости никого не было, иначе намерения доктора разгадали бы раньше, чем он смог их сам осознать.   

 Лежа под капельницей, Зоя мечтала о том, чтобы назавтра ее обязательно выписали домой. Она была уверена в том, что Митенька, пережив кризис, непременно поправился и теперь навестит ее дома. Нисколько не казались ей странными такие мысли, потому что и до этого она много читала книг про разные контакты с умершими и даже однажды  посетила спиритический сеанс Заграевского.

 Контактер носился по комнате и вызывал духов в поте лица. Те, в свою очередь, вертелись над круглым столом и отвечали на все вопросы. Иногда духи вселялись в присутствующих и говорили их голосами. Все они утверждали, что живут припеваючи и давали даже рекомендации, вроде того, что следует обязательно умываться на ночь и подавать милостыню просящим. Правда, сеанс частично не удался, потому что один из присутствующих был пьян и распугал всех духов своей бранью в адрес покойной жены, якобы изменявшей ему полным ходом на том свете. Но теперь Зое не нужны были никакие сеансы, она сама побывала там, куда ее так влекло.

 Сложней всего было объясняться с Игорем. Семейная жизнь Зои вообще мало походила на рай. В самом начале ее брак не заладился. Игорь не мог простить, что оказался не первым, хотя она ни за что не признавалась и стояла на своем: дескать, перелазила в детстве через забор и напоролась на штакетину. Даже справку выпросила у какого-то заезжего деревенского фельдшера с замысловатым гинекологическим термином: «травматическая дефлорация», то есть, другими словами, нарушение девственной плевы вследствие травмы на заборе.

 Потом ее мучили слишком длительные половые контакты с мужем, она даже плакала и просила оставить ее в покое. Игорь стал пить, устраивать сцены ревности, совершенно беспочвенные, между прочим, а она тем временем забеременела. Однажды он спьяну избил ее, и случился выкидыш. После она еще дважды скидывала беременность, наконец родился Митенька… Вспоминая свою жизнь, Зоя грустно вздыхала, но между тем волна тихой радости сладко убаюкивала ее. Казалось, что Митенька ожил и играет в цветущем саду… Нет, не казалось: он в самом деле был совершенно здоров и, смеясь, бежал к ней навстречу…

 Почти в то же время в кладовке у Ксюши происходил жаркий спор.
 - А я вам говорю, – доказывал Игорь дерзкой санитарке, яростно жестикулируя жилистыми руками, – что в жизни не встречал идеально порядочных женщин, моя жена тоже не исключение, хотя, конечно, я молчу… у нее справка. Но вот, стоило только появиться этому знаменитому профессору, как моя стервочка вся загорелась до пяточек...
 - Ну что вы такое говорите! – возмущалась Ксения. – Она чуть не умерла ночью, а вы ревнуете…
 - Ничего подобного, ни капельки.
 - Как же! По глазам видно. Вы, мужчины, большие эгоисты и себялюбцы. Сами на баб пикируете, как коршуны, а потом возмущаетесь.
 - Откуда ты знаешь? – возражал Игорь хриплым голосом.
 
 Где-то в мозгу мелькнул шаткий аргумент, вроде того, что «если сучка не схочет, кобель не вскочет», но только почему-то оборонялся он вяло, исподлобья поглядывая на шуструю бабенку, проворно разбиравшую больничное белье.  Пахло карболкой и еще чем-то сладким. Она вдруг распрямилась и не мигая уставилась на Игоря своими вишневыми круглыми зрачками. Во рту мгновенно пересохло. Между ним и Ксюхой возникло в воздухе напряжение, как перед сильной грозой.
 
 - А вот я сейчас сниму трусики и проверю, какой ты стойкий, – шелестящим,
 но очень выразительным шепотом сказала она, механически ослабляя ворот глухого,
 с завязками на спине, коротенького халата.

 Игорь раскрыл рот и вытаращил глаза, а бессовестная девка захлопнула дверь на защелку и наклонилась к нижней полке стеллажа. Взмокнув в одну секунду до носков, Игорь увидел в опасной близости хорошо обрисованную круглую попку под распахнувшимися полами халата и белые крепкие женские ляжки.

 Внутри него словно что-то сорвало предохранитель и распрямило пружину… В следующий миг он сглотнул слюну и хватко сунул пальцы во влажно темнеющую пещерку, а другой рукой молниеносно расстегнул брюки и выпустил голодного зверя, - тот живо проник во внутрь и поймал нужный ритм…

 Через пятнадцать минут Ксюша мыла пол в коридоре, стиснув зубы и прикусив нижнюю губу,
 чтобы не застонать случайно вслух от приятных воспоминаний, а Игорь на рысях спускался в метро.
 Оставаться в гостеприимной бытовке возможности больше не было.


                15.

 - Кто сегодня дежурит в администрации? – спросил Поликарпов у старшей медсестры в приемном покое.
 - Новенький доктор, психотерапевт Сергей Юрьевич Свириденко, – ответила девушка,
 как-то двусмысленно поведя подкрашенными глазками.

 В клинике была введена практика оставлять на ночные дежурства ведущих специалистов в качестве административных руководителей на случай нештатных ситуаций. Например, внезапной эвакуации или массового поступления больных.
 Утвердили график дежурств, и никаких послаблений ни для кого не было.
 Естественно, в том числе и для вновь принятых сотрудников.
 Не минула чаша сия и Сергея Юрьевича.

 С некоторой  опаской ознакомившись с работой громкой связи, он по-хозяйски осмотрел кабинет «ночного директора» и осведомился, можно ли заниматься своей работой, помимо ожидания какого-нибудь очередного ЧП. Разумеется, главврач разрешил ему делать все, что угодно, даже соснуть на посту, если захочется, но тем не менее, держать руку на пульсе, так сказать, и быть готовым включиться в решение проблем, ежели такие возникнут.

 Совершенно удовлетворенный полученными разъяснениями, Сергей Юрьевич расположился за столом и принялся что-то увлеченно писать в толщенной конторской книге допотопных размеров. За этим занятием его и застал Поликарпов, заступивший на пост в ургентной хирургии и мимоходом заглянувший к коллеге «на огонек».
 - Давайте познакомимся, – предложил он, – меня зовут Андрей Викторович, –
 представился хирург, склоняя свою большую лысую голову в галантном полупоклоне.
 - Очень рад, – засветился улыбкой Сергей Юрьевич, в свою очередь представляясь
 и пожимая руку коллеге, – присаживайтесь, времени у нас много, можно и поболтать,
 пока не включилась сирена, – и он указал пальцем на контрольный красный глазок селектора.
 - Будем надеяться, что террористов всех изловили и любимый город может спать спокойно, –
 отвечал гость.
 - Знаете, насчет террористов я бы не зарекался, – серьезно сказал Свириденко, –
 здесь действуют механизмы направленного зомбирования, а это, мой друг, бомба замедленного
 действия, которая может взорваться в любой момент.
 - Не будем о грустном, – остановил его хирург, – стоит ли готовиться к тому,
 что случается или нет помимо нашего хотения?
 - Вы правы, есть много других приятных тем…
 - Говорят, вы специалист по астральным маршрутам? – шутливо спросил Поликарпов.
 - Бог мой, чего только ни говорят бедные люди! – воскликнул ученый.

 - Не такие они уж бедные, – заметил его собеседник, – ваш кризисный центр «Надежда» решено было создать с ориентировкой на поступившие к нам социальные заказы. Французы, например, готовы оплачивать стажировку своих психологов на базе наркологического отделения нашей клиники. В гинекологии теперь работают бок о бок с акушерами сексопатологи и психокорректоры, – таковы нынче запросы самих пациентов…

 - Что же в том удивительного? – красивый излом тонких губ профессора психотроники слегка искривился. – В моей практике были случаи, когда традиционная медицина оказывалась бессильной, тогда как мне удавалось справляться с проблемой довольно быстро…
 - Знаете, я сам не сторонник традиционных радикальных методов, – неожиданно согласился хирург; конечно же имея в виду свое увлечение гомеопатией, однако ничего больше не добавил.
 - Хотите, я расскажу вам пару занятных историй…

 И коллеги увлеклись разговором. Поступления ургентных больных, к счастью, на тот момент не было.

 Поликарпов вскоре узнал, что Серей Юрьевич прошел суровую школу, долгое время был «под колпаком», так как занимался непопулярными санс-энергетическими проблемами йоги и парапсихологией, изучая тончайшие нюансы жизнедеятельности психики человека, пока не согласился сотрудничать с «конторой», где и получил под свое крыло серьезно укомплектованную лабораторию.

 Он провел ряд успешных закрытых опытов, после чего был незаметно, но настойчиво отправлен на пенсию. Теперь же времена изменились, фундаментальными науками подтвердились практически все психотропные и метафизические разработки Свириденко и информация, до недавних пор доступная лишь ограниченному контингенту, сделалась достоянием довольно широкого круга заинтересованных лиц, прежде всего из числа доморощенных нуворишей. Это касалось регенерации клеток живой материи, а проще говоря – проблеме имплантации органов, омоложения организма и продления срока человеческой жизни.

 - Сейчас я более всего интересуюсь родовыми сансовыми связями, – продолжал он, – они дают жизнестойкость, но они же мешают нам развиваться. Новые идеи нуждаются в новой энергетике, а к тебе поступает старая, отработанная твоими предками. Поэтому человеку перспективнее в своей деятельности опираться на санс-поле не своих родителей, а юной подруги, в которой он может встретить большой духовный резонанс.

 Насколько новые идеи зависят от энергоконтактов, проще говоря, от партнерского секса, ярко демонстрируют нам люди искусства. Возьмем хотя бы наших великих поэтов. О Пушкинских «чудных мгновениях» сейчас написаны целые научные исследования, прослеживаются темы, которыми они одарили поэта, разбираются детали его знакомств. Видите, как мы стали прозревать, прослеживая великую роль женщины в творчестве мужчины, и уже почти никто не кричит, что Пушкин был просто донжуаном, хотя подсчитали скрупулезно, что близок он был не менее, чем с сотней женщин. И какой же прекрасной русской поэзией мы обязаны этим милым женщинам! Как не сказать им спасибо за то, что они подарили нам Пушкина…

 Поликарпов увлеченно слушал своего собеседника, почти не перебивая его, а только одобрительно кивал.
 - Древние тоже понимали силу и слабость родовых связей, – продолжал тот своим неподражаемым баритоном, играя бархатистыми переливами во всех доступных регистрах и создавая тем самым как бы своеобразную органно-голосовую музыку, – от них в церковь пришло наставление: «Жена да отлепится от отца и матери своей, да прилепится к мужу своему». «Отлепление» новобрачных от своих родовых контактов и «прилепление» их друг к другу и больше ни к кому – важное требование при создании каждой новой семьи. В противном случае начинаются всякие психические и сексуальные неувязки.

 - Да, да, – оживился Андрей Викторович, – все как по Фрейду. Его «Эдипов комплекс» много чего прояснил медикам, инцест теперь стал объектом психологической помощи, а не только уголовным преступлением. У него было много последователей, толкователей и перепевщиков на Западе, теперь же и русские умы изнемогают от фрейдистской экспансии. «Лолиту» крутят по всем телеканалам чуть ли ни каждый день.
   
 - Хм, – усмехнулся Свириденко, – заставь дурня Богу молиться, он лоб расшибет. Венский врач начинал свою работу не под фанфары. Его первые публикации, по сути разоблачающие благопристойные фасады психических проявлений личностей, открывающие их нелицеприятные, «подсознательные» влечения, шокировали его современников, и они довольно долго третировали его научную практику, нередко сводя критику до заявлений, что, мол, подобная «теория» могла возникнуть только в уме человека, мягко говоря, непристойного, воспитанного в духе распущенной венской морали. Совковые деятели копнули глубже: они сразу же «точно» установили, что фрейдизм мог возникнуть только в буржуазном загнивающем обществе…

 - А как же, психика советских людей никогда не имела никакого отношения к «эдиповым комплексам», – с иронией напомнил Поликарпов.
 - Разумеется, – согласился профессор и продолжил: – у меня имеются работы Фрейда, изданные сразу после революции в Петрограде – тогда в России еще оставались думающие ученые, это позже начали насиловать биологию, распинать генетику, кастрировать евгенику, одублять психологию.

 Да, так вот листаю, останавливаюсь на любой странице и вижу – культурный, думающий автор, наблюдательный исследователь, тонкий аналитик, личность, безусловно, гениальная… Критиковать его было бессмысленно: он сделал свое дело, поднял тему, наметил пути ее решения – на уровне знаний своего времени. О чем здесь спорить? Надо брать его фактические данные и, засучив рукава, работать в этом направлении – только и всего.

 - Значит, вы планируете в своем отделении консультировать пострадавших,
 так сказать, от родственных половых контактов и прочих, в том числе и педофилов
 с нетрадиционной ориентацией? – настороженно осведомился хирург.
 - Совершенно верно, – подтвердил Свириденко. – Взять хотя бы вашу Лещинскую,
 которую я консультировал утром.
 - Она-то тут при чем? – искренне удивился Поликарпов. – Ее сыну было пять лет,
 когда он умер. Какой из него Эдип?

 - Ах, как вы все упрощенно понимаете, мой дорогой! – воскликнул Сергей Юрьевич. – Современные психологи четко выделили в человеке наряду с привычными общепринятыми влечениями и влечение к трансцендентному. В своем глобальном подсознании человек понимает, что его сегодняшнее существование в данной телесной форме всего лишь этап в длинной эволюционной цепи перерождений и дальнейших космических трансформаций.

 Человек понимает, что он не только дитя Земли, но и сын всего мироздания, и что если он уходит с Земли, то для него открывается, как второе дыхание, иное бытие. Отсюда в человеке есть тяга к смерти как к какой-то высшей реализации, и в момент интуитивных прозрений многие это понимают совершенно ясно.

 Йоги, например, описывают совершенно точно все стадии подобного перехода. Хочу обратить ваше внимание на то, что фрейдовское «вытеснение неприятных мыслей в сферу подсознательного» очень верное и тонкое положение, именно ему должно принадлежать краеугольное место в психиатрии. Оно формирует многие психические заболевания, и выведение вытесненных образов в сферу активного сознания всегда дает явные положительные результаты. К примеру, чтобы успешно справиться с наркоманией, нужно, чтобы больной с полной искренностью признал себя наркоманом.

 - Но какое отношение все это имеет к случаю с Лещинской? – стоял на своем Поликарпов.
 - А самое прямое, мой дорогой, – отвечал ученый. – Эта женщина накрепко привязана
 родовой сансой к сыну и потому в состоянии каталепсии совершила трансцендентальный
 бросок, то есть переместилась в место обитания санс-слепка своего ребенка и встретилась с ним.

 Хирург, полностью поглощенный беседой, даже слегка изменился в лице, когда речь зашла о подобном контакте. Он допускал все, что угодно: мистические экзерсисы, фантазии, трансы… но реальную встречу с оживленным «слепком» – этого его материалистическое сознание вместить не могло.

 - Что же, по-вашему она теперь будет стремиться повторить свое путешествие?
 - Безусловно, – отвечал Свириденко, – более того, эта женщина подсознательно
 уже стремится остаться там навсегда.
 - Вы хотите сказать, что она умрет?
 - Возможно, – уклончиво отвечал психолог, – по крайней мере, это не исключено.
 Спасти ее может только партнер по сексу, то есть ее супруг. Если их энергетика
 объединится в половом контакте, это на какое-то время ослабит ее тяготение к трансцендентальным
 опытам, а многожелательная беременность окончательно привяжет ее к родовой сансе мужа,
 то есть «отлепит» от умершего сына.
 
 - Вы потрясающий специалист! – искренне восхитился Поликарпов. –
 Все так просто и, вместе с тем чертовски сложно…

 - Скорее последнее, – задумчиво констатировал психолог. – Супруги могут давать силу друг другу, а могут и лишать ее. Когда воюют тантрические йоги, они ставят себе задачу отнять у противника его шакти. Есть такая легенда: демон Равана пытался отнять у бога Шивы его шакти Парвати, но женщина была очень предана своему супругу и все усилия демона оказались бесполезными.

 Этот мифический образ не так уж далек от жизни. Неуязвимость супругов во взаимной любви и наоборот. Если, скажем, жена идет к любовнику, то в его объятиях она в силу остроты, необычности и редкости ситуации испытывает больший эмоциональный взрыв, чем в постели надоевшего мужа, а в результате сансовая структура мужа, которая в ней отражена, попадает под влияние сансовой структуры любовника, ибо тот энергетически захватил в женщине большую площадь, чем муж, и с этого момента муж начинает автоматически и постоянно отдавать часть своей энергии любовнику.

 То же самое происходит и с женской санс-структурой. Далее наступают нарушения на физическом уровне, и невинный супруг вполне может заболеть и даже умереть. Иными словами половая измена одного из супругов – это прямое покушение на жизнь другого… В этом смысле, если гуляют оба, то по крайней мере в зоне риска они оказываются в одинаковом положении, как бы на поле битвы, нанося друг другу сансовые удары.

 - Иными словами, только супружеская верность и любовь мужа может спасти Зою Лещинскую? –
 уточнил Поликарпов.
 - Совершенно точно, вы правильно меня поняли, – отвечал Свириденко. – Энергетически
 эта женщина предельно ослаблена. Если случится третий трансцендентальный выход, – она погибнет.

 Хирург невольно вздрогнул от мрачного предсказания профессора.
 Ему даже на миг показалось, что тот четко предвидит такой исход дела для своей пациентки.
 Как раз в этот момент его вызвали к поступившему больному и он поспешно удалился в смотровой кабинет.


                16.

 Отделение экстренной хирургии работало в обычном режиме. Три аппендицита, ущемление грыжи и разрыв желчного пузыря остались записанными в историях болезней вновь поступивших, травматологи отрезали две ноги и сложили в гипс шесть переломанных конечностей, в детском отделении царило затишье, слава Богу.

 Николаев отметил про себя, что сегодня поминал Господа едва ли ни на каждом шагу. Было ли это мистическим действием прочитанной рукописи или иным наитием, по существу значения не имело, важным оставалось одно: какая-то неведомая сила наверняка присутствовала рядом и вела его, Николаева, за руку, словно бы предопределяя будущие поступки.

 Он расположился на диване, переодевшись в спортивный костюм, поскольку наступил поздний вечер. Приглушенный вышитым шелковым абажуром (подарок китайского консула за спасение единственного сына) свет настольной лампы освещал часть комнаты, отбрасывая по углам причудливые полутени. Приблудный котенок Чох мурлыкал у доктора на коленях, свернувшись колечком. Раскрытая старинная рукопись лежала на столе, и Дмитрий Дмитриевич задумчиво перелистывал пожелтевшие страницы, бегло просматривая прочитанное накануне.

 Яркая и трагичная судьба грешного русского купца не шла из головы, и Николаев дивился крайностям страстной натуры: то расчетливость и жадность, бессердечие и цинизм сплетали тесные греховные путы, то глубокое раскаяние, щедрость и жертвенность расчищали тропинку к свету. Поистине разгадать тайну русской души никому не под силу, – думал он, незаметно для самого себя переходя мысленно к сегодняшнему дню клиники.

 Кризисный центр «Надежда», где проходили психологическую реабилитацию и психокоррекцию больные с различными острыми расстройствами психики, наркоманы, алкоголики и прочие пациенты, оправдывал себя полностью. В больницу поступали больные, травмированные стрессами. Среди них хватало и суицидных. Стрелялись, вешались и травились разжалованные политики, разорившиеся банкиры и промышленники, их любовницы, жены и даже дети.

 Жуткие размеры принимало распространение наркомании и половых извращений. Что-то нужно было с этим делать, принимая уже не частные меры, а государственные программы, однако сидеть сложа руки и дожидаться подобных перемен глупо, по меньшей мере, потому и решено было расширять возможности кризисного центра.

 Прежняя практика, когда психиатрические больницы и родильные дома строились отдельно от больничных комплексов, устарела. Новое время диктовало новые условия. Николаев поставил перед собой задачу устроить «Чеховку» по лучшим европейским образцам и неизменно следовал к цели.
 
 Дмитрий Дмитриевич поймал себя на слове «Чеховка» и слегка даже растерялся. Интересно, а как отреагируют его коллеги на свежую информацию? И потом, новые факты наверняка подхватят телевизионщики, может, телесериал состряпают про чоховские «страсти на крови». Что же, будем тогда называться «Чоховкой», – решил про себя доктор, хотя и не без искреннего сожаления. Слишком уж привыкли все к «Чеховке», ну как к чайке на занавесе МХАТа.

 Сумбурный ход мыслей главврача прервал тихий стук в дверь, и на пороге появилась Вика с чайным подносом в руках. Аромат свежезаваренного чая заполнил кабинет.
 - Я ждал вас, – приветливо сказал Николаев, однако ничего особенно не переживая при этом. «Женщина как женщина, – подумал он про себя, – очень даже симпатичная… – он слегка устыдился своих пылких ощущений, испытанных недавно, – уж поистине гормоны играют», – завершил доктор свою мысль летучим выражением коллеги.

 Вика тем временем поставила поднос на стол и принялась разливать чай в чашки.
 Николаев достал из шкафчика коньяк.
 - Давайте выпьем, – предложил он.
 - Зачем? – глаза женщины сияли ровным влекущим светом. – Хотите, чтобы я немного расслабилась?
 - Ну да, сегодня был трудный день. И потом, вы ведь на дежурстве вторые сутки…
 - Нет, пожалуй, я пить не стану. На меня плохо действует спиртное, вдруг начну к вам приставать?
 - Ради Бога, – доктор, как мальчишка, слегка покраснел, – да сколько угодно,
 я сам люблю приставать к девушкам…
 - Это не тот случай. Лучше будем пить чай.

 Дмитрий Дмитриевич кивнул и опустился на диван рядом с Викой. Он заметил, что у нее очень красивые руки – округлые, с ямочками на локтях, покрытые мелкими золотистыми веснушками, чуть заметно проступавшими сквозь слабый загар. Однако никаких особых эмоций это не вызывало. «Интересно, о чем она думает? Наверно, рассчитывает, как минимум, на ухаживание с моей стороны». Словно в ответ на его мысли, медсестра сказала:
 - Давайте не будем лукавить.
 - В каком смысле? – насторожился Николаев.
 - Я вас люблю, – твердо продолжила Вика, без тени смущения глядя на доктора
 своими виноградными широко распахнутыми очами с тлеющими в глубине жгучими искрами.

 На минуту Дмитрий Дмитриевич растерялся. Эта женщина нравилась ему, она была привлекательна
 в той степени, которая граничила с известной потерей самоконтроля. Но ее признание,
 как ни странно, возымело обратный эффект.

 - Это никуда не годится, – пробормотал доктор. – Я женат.
 - Ну и что? – Вика выпрямилась, в разрезе ее халата от частого дыхания вздымалась красивая полная грудь, крошечный крестик западал в ямочку, и от этой упругой ямочки трудно было отвести взгляд. – Я люблю вас, – повторила она, – можете меня прогнать, но это ничего не изменит.

 - Зачем же? Оставайтесь… – Николаев разлил в рюмки коньяк и как-то неожиданно сказал, переходя вдруг на дружеский тон: – Ты красивая женщина. Отказаться от такой может только дурак или импотент. За тебя, Виктория!
 
 Он выпил одним глотком, залпом, как пьют по-солдатски водку, взял в рот ломтик лимона и с удовольствием ощутил на зубах прохладный, острый вкус кислой мякоти. Вика покорно опрокинула рюмку следом и, не меняя позы, выжидательно взглянула на своего кумира.
 - Любовь, детка, поганая штука, – заключил он неожиданно, – с ней шутки плохи.
 Это как болезнь, если запустишь – беда. Нельзя нам с тобой амуры разводить.
 - Почему? – очень тихо и покорно спросила Вика.
 - А потому, что замуж тебе идти нужно.
 - Откуда вам знать, что мне нужно? – вспылила оскорбленная откровенным отказом женщина.
 - Я много чего повидал в жизни, Вика, – отвечал Николаев, не отводя грустных глаз, –
 не твой фасон – ночную свадьбу на кабинетном диване справлять. А другого здесь ничего
 случиться не может, потому что мой пасьянс давно разложен. Извини, детка…
 Я ведь вправду серьезно женат.

 - Это вы простите меня… – прошептала Вика, отвернув в сторону побледневшее лицо
 с блестящими, полными слез глазами.

 «Фу, какая-то чушь собачья! Что я, дурень, несу…» – еще секунда,
 и он прижал бы ее к груди, но женщина резко встала.

 Вика понимала, что все кончено. Да, да, все кончено, именно так. Она была тяжко, мучительно влюблена, она грезила «своим доктором»… А теперь до нее наконец дошло, что никогда, ни единого разу он не будет принадлежать ей по-настоящему. Женщина молча поднялась и вышла из кабинета.

 Николаев чувствовал себя хреново не в смысле физическом, а морально и вообще… Но он действительно не мог поступить иначе… И дело вовсе не в циничной морали или супружеском долге. Какая мораль? Чистая физиология, зов плоти, так сказать. Это даже изменой не назовешь в полной мере: трахнуться на стороне еще не значит изменить жене по-настоящему. Однако позволить себе расслабиться, оттянуться на всю катушку, он не мог. Неуставные отношения главврач презирал. Дурной стиль и дурные последствия. Где едят, как говорится, там не паскудят.

 Все равно почему-то жаль было рыженькую дуреху, которая ходила павой нетоптаной и отказывала всем подряд, но зачем-то выбрала его: он особых авансов не выдавал и вообще вел себя с женщинами-коллегами весьма осторожно. Да кто их поймет, этих женщин? Черт-те что такое выдумала: я вас люблю… Правда, если не кривить душой, то приятно, конечно, слышать… Приятно сознавать, что красивая женщина пришла к тебе ночью сама и сказала эти прекрасные слова. Пусть даже и немножко сгустила краски. Все равно приятно.

 Подбодрив себя таким образом, Дмитрий Дмитриевич решил вздремнуть час-другой,
 словом, сколько получится.
 
 Черная, безлунная и короткая июльская ночь широко, вольно пласталась
 за высокими больничными окнами над парком, над городом, над духмяно
 паровавшей землей...   

                17.

 Бессонница мучила Зою, хотя ей невыносимо хотелось спать. Сознание почему-то не отключалось. Она слышала шорохи листвы за окном, изредка доносились одинокие ночные шумы огромного города, ненадолго затихавшего в мимолетные предрассветные часы. Было тоскливо и пусто в кромешной больничной тьме, чуть-чуть разряженной мелькавшими бликами на тревожно поблескивающих окнах, выходящих в сад. Ей захотелось встать. «А что тут такого? – подумала Зоя. – Никто и не говорил мне, что этого делать нельзя». Она оперлась локтями о подушку и немного приподнялась на постели. Ничего не изменилось, даже голова была в порядке и нисколечко не кружилась… Зоя опустила ноги на пол, нащупала пальцами тапочки и, наконец, выпрямилась.

 Она чувствовала, что стоит на ногах довольно прочно, уверенно, без малейшего напряжения, и вполне может передвигаться без чьей-либо помощи. Она сделала шаг, другой, накинула на плечи халат, постояла у окна, затем решительно пересекла палату и толкнула дверь в коридор. Над сестринской светилась единственная лампа в матовом плоском плафоне. Там не было никого. Казалось, что сонная тишина ночи, объявшая больничные пенаты снаружи, проникла внутрь и растеклась по всем уголкам длинного коридора.

 Мраморная, довольно широкая лестница от полукруглой площадки вела вниз и вверх. Зоя решила спуститься в парк и, осторожно наступая на чисто вымытые ступени, двинулась к выходу. Никто не мешал ее намерениям, и она вскоре оказалась на широкой аллее, ведущей к воротам клиники.  По обе стороны каменного бордюра выстроились шеренги причудливо изогнутых столбов с гроздьями печально поникших безжизненных фонарей.
 
 Все тело женщины горело, а внизу живота просто делались какие-то спазмы, ритмично повторяясь довольно часто. Однако ощущение казалось довольно приятным, даже немного возбуждающим. Она невольно пожалела, что отправила мужа домой и не позволила дежурить около нее до утра. Может быть, сейчас бы у них получилось…

 Зачем-то вспомнилась вся ее жизнь. И то, как ушла от строгой тетки, воспитавшей ее вдали от родителей, которых она толком не знала. Тетка проверяла календарь ее месячных, нудила про девичью честь и все прочее, в конце концов Зоя просто возненавидела свою девственность и отдалась незнакомому парню прямо на танцплощадке, посреди зажавших их со всех сторон пьяных подростков.

 По ногам текла кровь, а парень, посадив ее на колени и сильно прижимая к себе, горячо шептал на ухо: терпи… потерпи еще чуточку, а потом натурально трусливо сбежал и оставил ее одну «дотанцовывать»... Больше она с ним не встречалась.

 Затем ушла от сбрендившей окончательно тетки. Сбежала, если честно признаться. Украла всю ее заначку – триста пятьдесят шесть рублей, и уехала далеко-далеко. Устроилась на мебельный комбинат и стала вкалывать по полной программе. Жутко болела голова от запахов лака и красок, но она полировала проклятые доски и зарабатывала неплохо.

 Вот только в общаге жизни не было. Дома стерегла тетка, а здесь напротив – одурела от вольной волюшки. Подружки учили жизни, не раз уговаривали лечь «под старших», делились секретами любви «без последствий». Ломали, перекраивали ее на столичный лад, раскрашивали и втискивали в коротенькие юбчонки...

 Через год познакомилась с будущим мужем, отбила его у лучшей подруги на новогодней вечеринке… Справка-то пригодилась. Сам шлялся по-черному, подруга два аборта от него сделала, а туда же – девочку ему подавай. «Помру, – жаловался, – а ни одной целки так и не поломаю». Жеребец не объезженный. Ну, пришлось доставать справку и объясняться. «Это еще что за операция? – дотошно выспрашивал жених, – разве такая бывает?» Популярно ему разъясняла, что бывает всякое.

 У одной, например, девушки началось сильное воспаление от простуды и открылось кровотечение, а мать не дала сделать вычистку, чтобы девственность не нарушить, под расписку дочь домой увезла. Вот она и истекла кровью, ничего не успели сделать, когда повторно скорую вызвали. Зато девицей похоронили, в подвенечном наряде. Что же, спрашивается, и мне было кровью истечь, когда с забора свалилась? (Прости, Господи, мою ложь, поистине – только во имя спасения!) Словом, облапшила любимого, как смогла, хотя он все одно с подозрением своим не расстался, да и подружки любимые не упускали случая масла в огонь подлить.

 Все в этом мире казалось теперь таким нелепым и грязным, что Зою затошнило самым натуральным образом. И поделом Игорь бил ее, припоминая спьяну все, что нажужжали в уши языки злые да завистливые… Однако же против факта возразить ничего не мог: и справка была с печатями, и до свадьбы не давала понюхать, и пищала под ним, как кукла заводная, вроде как в первый раз. Да и больно сперва взаправду было, потому что корень у мужика здоровенным оказался, и вообще он подолгу любил возиться. Ей тошно уже, а ему только подмахивай. Особенно, когда выпивший до нее дорвется. Бывало, гонит его, пинает изо всех сил, – он и заподозрит свое, накрутит с похмелья мультики.

 Зоя не любила мужа и ничего не могла с этим поделать. Не любила и все. Вроде и собой был хорош, и в постели старался за двоих, и работа спорилась, а сердцу-то не прикажешь. Только Митенька – светлый лучик – изменил их жизнь. Но вот ушел же сыночек, можно сказать, из рук выпал… Зоя тихонечко плакала, а легкий ночной ветерок ласково осушал ее слезы.

 К воротам подъехала скорая помощь, развернулась и затормозила у дверей приемного покоя. Оттуда выскочили санитары, вытащили из машины носилки и закатили внутрь крыльца. В окнах первого этажа горел свет. Зое нестерпимо захотелось заглянуть в эти окна. Как-то подсознательно она вдруг решила, что непременно увидит за одним из них доктора, который приходил к ней утром. Он был необыкновенным, что-то исходило от него, ровная такая энергия, возвращавшая силы. И потом, они понимали друг друга, доктор поверил, что Зоя действительно была там… с Митенькой…
 
 Она пошла напрямик через поляну и вскоре действительно увидела Сергея Юрьевича,
 сидящего за письменным столом и что-то читавшего.
 - Это я, Зоя Лещинская, – вдруг возбужденно прошептала женщина, прильнув к окну, и протянув руку, осторожно постучала по стеклу.
 Профессор повернул голову, слегка прищурил близорукие глаза и вдруг удивленно приподнял брови: светлый силуэт женщины четко выделялся на фоне совершенно безлунного мглистого неба.

 Он с трудом различил черты ее лица, несколько искаженные неровным стеклом,
 и внезапно очень отчетливо вспомнил эти черты…

 …он проходил дипломную университетскую практику в закрытой военной лаборатории почтового ящика на отцовском заводе. Ему тогда исполнилось двадцать три – старик! Он вспомнил своего степенного отца, директора крупного судостроительного завода, с серьезным положением в обществе и связями за границей, вспомнил избалованную капризную мать с химическими кудряшками на голове, первомайскую демонстрацию и девочку-подростка с белым голубем на длинной палке… Девочка была с очень идейной теткой, секретарем партийной организации.
 
 На другой день все поехали на маевку за город, там была куча народа. Они повстречались с девочкой на берегу, далеко от тусовки, начался дождь, настоящий майский ливень, и оба влезли под лодку. Он стал ее целовать зачем-то и не мог остановиться, отлепиться от нее, сжимая в объятиях хрупкое тельце подростка с едва наметившимися женскими формами. До опьянения целовал и гладил неловкими своими руками ее плоские грудки с твердыми шершавыми сосцами, он изнемогал от желания, но… все-таки не тронул девчонку. Пожалел. Или, может быть, просто струсил…
 
 Смешно сказать, но в ту пору у него не было еще своей девушки. Нет, некоторый опыт конечно же имелся. Он пришел однажды к товарищу, а того не оказалось дома и старшая сестра попросила помочь разобраться в анатомии, она училась в медицинском и готовилась к зачету. Стали вместе рассматривать атлас и сравнивать, так сказать, с натуральным предметом исследования... Она сначала взяла малыша в руки, а потом стала целовать… Ну, не железный же он, в самом деле… Хотя перед товарищем неудобно, но тот сказал, что сестра любит оральные шалости, и он сам ей позволяет иногда побаловаться.

 Конечно же, всему есть объяснение, однако тогда он еще не знал ни про Фрейда, ни толком про инцест, – совковое воспитание, ничего такого тогда не было, субботники, правда, были. На одном из них он взял свою первую женщину прямо на голой земле, под кустом пышно расцветшей сирени. Рядом кто-то нагадил, он унюхал экскременты в момент, когда, извините, процесс уже шел полным ходом. С тех пор его и без того не частые любовные утехи неизменно сопровождались отвратительным воспоминанием. В довершение ко всему, самое острое удовольствие он получил от забав сестры товарища, поэтому в дальнейшем стал отдаватьб предпочтение французской любви, так сказать.

 Однако ни о чем подобном в тот майский дождливый день молодой биофизик-дипломант не думал и не вспоминал. Он просто целовал девчонку под лодкой, распластавшись на влажном песке, и мог бы присягнуть, что никогда и ни с кем не целовался так раньше. Девочка прижималась к нему, горячими голыми животами они терлись друг с другом, она дышала всхлипами и дрожала тонкой плотвичкой…

 Как помешанный, он оторвал ее от себя и вытолкнул из-под лодки. Она тотчас вскочила и убежала прочь. Потом он видел, как продвинутая идеалистка била девочку по лицу, затем отвела в сторону, за кусты, и велела раздеться. Девочка с плачем стянула свои трусики и отдала чокнутой карге. Та вроде бы незаметно осмотрела их, понюхала, вернула опозоренной воспитаннице и, развернувшись лоснящейся рожей к разгулявшемуся вовсю народу, сделала вид, что ничего не случилось…
 
 Он все видел, но боялся еще большего скандала и не мог подойти, не мог защитить свою маленькую шакти… Много позже он понял, что именно тогда состоялся его первый настоящий санс-контакт, оба они слились друг с другом на каком-то высшем, духовном уровне. Ничего общего с половым актом этот опыт не имел, но зато на всю жизнь остался энергослепком такой мощи, который запросто перекрывал все остальное.

 Сергей Юрьевич поднялся и вышел навстречу женщине. Зоя почти бежала по коридору
 и, подойдя, рухнула ему на руки. Она горела, щеки ее пылали, губы сохли от жара.
 - Пить! – попросила она, когда доктор устроил ее на диване.

 Он принес чашку с водой и, осторожно поддерживая ее голову, дал выпить.
 - Зоя, ты меня помнишь? – вдруг тихо спросил он, склонившись к лицу женщины.
 - Да, да, – заторопилась она с ответом, и улыбка расцветила ее лицо, – вы же были у меня утром…
 - Нет, не то, – он с досадой качнул головой, – …маевка, берег моря, пустынный пляж,
 лодка… Ну? Вспомнила?..

 Она сдвинула брови, мучительная гримаса скривила пересохшие губы.
 - …это было очень давно, в детстве… больше я не ездила к морю…

 Свириденко вызвал реанимацию и велел отвезти Лещинскую в палату № 13.
 - Не оставляйте меня, я скоро умру, – тихо сказала она доктору, обеими руками вцепляясь в его рукав.

 Он понимал, что она в самом деле умрет, если не принять кардинальных мер.
 Сергей Юрьевич проследовал вместе с бригадой в палату, затем велел всем выйти
 и стал медитировать. Он настроился на сансу умирающей и вдруг с ужасом почувствовал,
 как жизненная
 энергия вытекает через отраженный слепок… ее партнера. «Очевидно, тот изменил ей», –
 успел подумать Свириденко, латая наспех астральный пробой, однако жизнь Зои словно всасывала
 бездонная черная дыра, ментальное тело истончалось, и в следующую секунду профессор
 отчетливо увидел мгновенную вспышку над горлом, в месте разрыва серебряной нити.
 Зоя была мертва.

 Совершенно обессиленный, он и сам упал навзничь без чувств. Привлеченные шумом реаниматоры бросились спасать и доктора, и больную, но в случае с Лещинской, как говорится, медицина была бессильна.

 Свириденко быстро пришел в себя, хотя выглядел расстроенным и смущенным. Он удалился в свой кабинет, предоставив коллегам свободу действий, однако при этом напомнил, чтобы тело покойной не трогали с места два часа. Так и поступили.

 Закончив вырезать очередной аппендицит, к нему зашел Поликарпов.
 - В тринадцатой палате фатальный исход, – констатировал он, – как вы и предполагали…
 - Да… родовая санса… Похоже, ее сын в самом деле нуждался в матери очень сильно.
 Энергопоток был таким стремительным, что меня самого едва не втянул в астрал…

 Андрей Викторович кивнул с умным видом, хотя, честно говоря, ничего не понял из сказанного.
 - Остается только утешиться тем, что мать и сын теперь вместе.
 Может быть, в следующий свой приход на Землю им повезет больше.

 - Вы действительно верите в то, что говорите? – не выдержал Поликарпов.
 - Безусловно, – четко проговорил доктор психотроники и строго посмотрел в недоуменные глаза хирурга. –  Впрочем, это тема специального курса нашего центра. Если хотите, я вас включу в число слушателей бесплатно, так сказать по внутренней квоте для сотрудников клиники.
 - Спасибо, но мне, как практикующему гомеопату, ближе экскурсии по ботаническому саду.
 - Ну, как пожелаете, – пророкотал Свириденко, возвращаясь к своим книгам.

 Светало. За окном моросил грибной дождик.
 Земля паровала, и легкой дымкой стелился в низинах туман.
    

                18.

 Когда факт смерти Лещинской был окончательно установлен, с Викой случилась истерика. Она билась в слезном припадке и твердила, что убила подругу и что если бы была рядом, ничего подобного не произошло бы. Главврач подошел к медсестре, сильно встряхнул и резко выплеснул в лицо стакан холодной воды.

 После этого, поддерживая крепко за локоть, увел в ординаторскую. Сцена была не из приятных, все-таки Вика считалась не новичком в хирургии и умела держать себя в руках. Раньше ничего подобного с ней не случалось.
 
 Вскрытие показало, что Лещинская умерла от внезапной остановки сердца, очевидно компенсаторные силы организма не справились с кровопотерей, все вместе ослабило сердечную мышцу, артериальное давление снизилось, что и привело к необратимым последствиям.

 Совершенно невменяемый муж покойной до позднего вечера шатался по парку, пока сердобольная санитарка Ксения не вызвалась отвезти его домой. Убитый горем, Лещинский покорно следовал за ней, как обреченный.

 Николаев вызвал служебную машину и отправил пережившую сильный стресс медсестру восвояси, он велел предоставить ей все неиспользованные отгулы за многочасовые переработки. Так что Вике теперь предстояло отдыхать две недели. Дмитрий Дмитриевич позвонил в профсоюзы и попросил выделить из своего личного резерва для Виктории Яровой бесплатную путевку в санаторий. Все это должно было помочь кадровому сотруднику восстановить силы и вернуться к прежней работе в хорошей форме.

 В тот же день главврач провел общее собрание и достаточно подробно доложил присутствующим открывшиеся исторические факты основания «Чеховки». 
 Нельзя сказать, что на медперсонал клиники доклад шефа произвел неизгладимое впечатление. Люди как-то устали от сюрпризов прошлого. Голицын даже пошутил.

 - Есть объекты с непредсказуемым будущим, а наша клиника оказалась объектом с непредсказуемым прошлым.
 Но шутка вышла не очень веселой, и Поликарпов заметил:
 - И на кой ляд нам сдался этот Чохов? Он же в покаяние поставил часовню, а потом и больницу. Сначала дел наворотил, людей погубил, а потом принялся каяться. Тогда уж переименуемся в Захаровку, что ли…

 - Сердешные вы мои! – воскликнула с места Оксана Кумеда, позабыв в пылу дискуссии, что обращается не к пациентам кардиологии, а к коллегам, – ну зачем нам такие потрясения? «Чеховкой» называют нашу клинику более полувека, так пусть остается это имечко таким, как есть.

 - Правильно! Пусть остается! – раздавалось с разных концов зала.
 - Тихо! – Николаев поднял руку, прося тишины. – Референдума мы, пожалуй, проводить не будем. Отметим только, что большинством голосов название клиники «Чеховская» перемене не подлежит.

 В зале захлопали, на том собрание и завершилось. Дмитрий Дмиитриевич возвратился к себе в кабинет, разложил бесценные раритеты на полке и подумал, что жалко теперь будет расставаться с заветной рукописью.

 «Попробую уговорить архивариуса передать нам ее в дар к юбилею. В конце концов именно мы нашли рукопись в сундуке. Так пусть она здесь, на виду, и стоит…»

 С такими мыслями доктор переоделся и направился к выходу,
 мимоходом припоминая, что не появлялся дома больше трех суток.

 «Не забыть бы купить цветов…» –
 он улыбнулся, когда представил себя на пороге с букетом.
 Ну, что ж поделать? Повинную голову меч не сечет…

 _____________________


 Одесса – Москва