Ежедневно с двух до пяти пополудни длился у них «мирный час». Такой порядок установила Зося в самом начале их совместного проживания. Юста приняла это как игру и легко согласилась. Никто ж не узнает, что две старухи сознательно впадают в детство, спасаясь от унылого одиночества. Юста даже себе не хотела признаться, что эта спесивая «пани Зося» каким-то непостижимым образом подавляет ее некогда напористо-общительный нрав. Достаточно одного взгляда, ухмылки или короткого «гм-гм...» — и Юста сквозь поток своих слов уже ощущает поражение.
«Мирный час» их сближал, можно сказать роднил, не тем чувством родства, которое должно бы у них присутствовать как у сватьев, а глубже, душевней, но и короче, постепенно тая, как пар над остывающим супом. Зосиным супом... Зосиными котлетками с ароматной подливой... Зосиным пудингом и малиновым киселем.
Стряпню с первого дня взяла на себя Зося. Поселившись в одной квартире — Юстиной, между прочим, они сразу распределили роли. Зося — только в обиде Юста звала ее «пани» — решительно постановила:
— Я буду стряпать, а ты бегать. За тобой, сватья Устинья, покупка продуктов и уборка квартиры. Ты юркая, а у меня одышка. Кухня — моя, и не суйся.
Юста поверила: да, так и надо. Грузная, непомерно большая против щупленькой Юсты, Зося едва ль одолеет ступени до их четвертого этажа. Лифта в пятиэтажной «хрущевке» не было, Зося считала такое жилье «плебейским» — ее словечко. Она и Юсту наверняка считала «плебейкой», а как иначе — всю жизнь барабанила по клавишам пишущей машинки, теперь пальцы скрючились, приличную чашку взять невозможно, чай пьет из эмалированной кружки. Зосину трехкомнатную квартиру улучшенной планировки они сдали в наем. По их мерке — задорого. На эти деньги и жили по-человечески, а смехотворных пенсий едва хватало на оплату коммунальных услуг.
С двух до пяти пополудни они лежали на скрипучих кроватях в узкой — паровозиком — спальне. Зося мостила под голову несколько перьевых подушек — и почти сидела, вглядываясь издали в занавешенное тюлем окно. За белой кисеей можно было разглядеть лишь верхушки тополей во дворе да поодаль, за соседним домом, блестящие купола храма. Картина была одной и той же изо дня в день, но Зося изучала ее пристально, словно это была тоже игра — «найди десять отличий». Юста, не понимающая смысла установленной Зосей «сиесты», искрутившись, измаявшись, брала с тумбочки пульт и включала телевизор. Зося терпела, не моргнув глазом, лишь губы поджав, и скрип Юстиной кровати, и скачки по каналам, и намеренно громкий звук телевизора. Юста, простая душа, жаждущая общения, наполнялась негодованием против этой гонорливой «пани». По каким бы дорогам и тропам ни катилась когда-то их жизнь, но пришли-то они к общему итогу. Две старые клуни доживают свой век бок о бок, боясь почему-то ворошить свое прошлое. А чего бояться? Жизнь есть жизнь, у каждого она состоит из глупостей, но понимаешь это лишь с возрастом, оглядываясь назад. Понимаешь — и делаешь новые глупости, на каждом шагу. Посмейся над ними — и они рассыплются мелкими камушками, а если их собирать и прессовать — получится такой валун, что не потянешь.
Сегодня в телевизоре по всем каналам пугают экономическим кризисом. Когда пугают, Юста пугается. Она помнит времена, когда не пугали — успокаивали, а выходило, в конце концов, страшно. И войну помнит, и голод, и кризисы разные. А уж если пугают...
— Зося, — скосив глаза на сватью, позвала Юста. — Ты вот грамотная, образованная, и муж у тебя был образованный, царствие небесное... Как ты считаешь, нам с тобой этот кризис чем угрожает?
Зося повернула голову, не отрывая ее от подушек. Юста краем глаза увидела, как голова сватьи перекатилась набок, точно пнутый кем-то полосатый арбуз. Надо же так седеть — не целиком, не местами, а ровными прядями.
— Я считаю, что нам с тобой хлеба хватит, на наш век. У нас тыл обеспечен. Да плюс пенсия...
— Зось, они говорят по телеку, что пенсию прибавлять будут по несколько раз в году. Ужель правда? Только я в процентах не понимаю, сказали бы в рублях — трудно, что ли?
— Не трудно, а стыдно. Нельзя же такие суммы на всю страну с гордостью объявлять. Пока ты этих рублей дождешься — глядь, а цены их уже съели.
— Это-то я понимаю, не совсем дура. Но вот что скажи. Ведь пенсию нашу из той, «совковой», плохой жизни частично украли, и на ней десятки лет строят новую, хорошую жизнь. Строят-строят, а она рассыпается, как дом без фундамента. Может, они про фундамент забыли — а, Зось?
— Не нашего ума дело. Радуйся, что у нас с тобой и дом есть, и фундамент. А там когда-нибудь разберутся.
Юста согласно покивала головой. Но тревога ее не прошла, и вскоре она опять обратилась к Зосе с вопросом:
— Как думаешь, а детям нашим и внукам — там, в Германии, — хлеба хватит? Кризис-то вон какой — международный! Как они там, горемычные?.. — всхлипнула, не сдержавшись.
Тема была запретной, из того перечня неприкасаемых тем, который они раз и навсегда утвердили. Юста ждала отповеди, но Зося даже не гмыкнула, и Юста, заложив руку за голову, опершись на локоть, доверчиво посмотрела на сватью.
— И зачем их понесло на чужбину? Это лишь кажется, что чужие пироги слаще. Ну бурлило тут, ну перебурлило же, кто с головой да хваткой — и разбогатеть успел. А наши драпанули, и куда — к немцам. Слышь, Зося, — к немцам! Тебе бы в сорок первом такое сказали...
— Уехали бы к французам, ты бы восемьсот двенадцатый вспомнила.
— Чего меня-то упрекать, чего меня?.. — загорелась Юста. — Ты сына своего упрекни, это была его идея. Моя Лилька — как ниточка за иголочкой... А детки-то, детки — может, и языка родного не знают. Ох, Боже ж мой, Боже...
Тут поплакать бы вместе, по-матерински, тоску слезами излить. Но пани Зося не из таких. Встала, на ощупь сунула ноги в тапочки и выплыла из спальни. Ну, прямо — Екатерина Великая.
Юста выключила телевизор, прислушалась. Может, Зося в туалет пошла, всего-навсего. Какое-то время стояла полная тишина, но вот сквозь нее просочился тоненький звук: у-у-у... Так и есть, пани Зося в кухне психует. Юста вздохнула: вот барыня на мою голову, — и нехотя пошла в кухню. Она знала все, что произойдет дальше, и от этого ей было скучно. Но не пойти она не могла — у Зоси больное сердце, так, по крайней мере, принято было считать. И слабые нервы — ну, тут сомнения нет. Избалованная прежней привольной жизнью с мужем-профессором, который носился с ней, как с писаной торбой, она не умела — и не хотела! — мириться с той участью, которую уготовила к старости ей судьба. А куда денешься?..
— Зось, ну чего ты, ей-богу, ну... — Юста пыталась поднять ее голову, уроненную на сцепленные руки, вытащить из-за стола это дряблое неподъемное тело. — Виновата я, виновата, язык мой что помело. Твой Ванечка, Янек твой, он хороший — а то бы я за него Лильку выдала? Да ни в жизнь! Я ж ее, считай, сама-одна вырастила, красавицу. Ты же в курсе — мой Костик пил. Пил, пил — а потом и вовсе сгинул. Я заявляла, сказали: ищем. Да кто таких ищет? Пусть не врут. Я ж, Зося, знаешь кто? Я соломенная вдова, вот кто я. И мозги у меня соломенные. Что и скажу — не бери до сердца.
— И-и-и... — еще раз подвыла Зося, потом резко вскинула голову, подняла руки и плашмя бросила их на стол. — Не могу больше, не могу. Точка. Достала ты меня во как, — резанула по шее краем ладони. — Найдешь ранку — и ковыряешь ее, и ковыряешь, чтоб побольней. «Янек хороший, Янек хороший...» Где ты Янека видишь? Нет его, нет. Хорошие матерей не бросают. И про Лильку свою молчи. Охмурила парня своими «небесными глазами», мозги ему затуманила, он решил, что перед ним ангел. Это Лилька — ангел? Под венец с пузом пошла.
— Однако внука ты любишь... — нараспев проговорила Юста. — Спасибо скажи. Внучку-немку нам уже вряд ли покажут. Разве что Лилька моя из повиновения выйдет. Она может закусить удила, может... Я б не хотела, чтобы они из-за нас пересобачились. Пусть поживут единым дыханием как можно дольше — это самое высшее счастье на земле. Я так считаю. А ты?
— У тебя, сватья, чутья нет, о чем можно спрашивать, а о чем, не зная ситуацию, лучше не заикаться.
— Чутья, Зося, не всем в одной мере отпущено, надо мириться. Мы с тобой зачем «мирный час» придумали? Не «тихий», как в больнице или в детском саду, не «мертвый», прости Господи, а «мирный». Это ты придумала, Зося, я себе не присваиваю. Ты хорошо придумала — и давай соблюдать, давай... Поднимайся, вот так. Еще навоюемся, день до вечера долог. Я со слепу в углу пыль не вытру или блюдце из кривых пальцев уроню — накричимся. А сейчас помолчим. Полежим, подумаем о своем. Эх, спать по-людски мы с тобой разучились. После обеда вздремнуть бы, а мы душу рвем.
Юста устроила сватью на горке подушек, но сама ложиться не стала. Села на свою койку и наблюдала, как сходит багровость с Зосиного лица.
Молчали долго — минуты две, а то и все три. За это время Юста мысленно пролистала всю свою жизнь. Какая она, оказывается, короткая и — бессмысленная. Уместится в одну фразу: «Труд мой — батюшка, работа — матушка». Те горы машинописных отчетов, планов, справок, указов дирекции завода — где они, кому они нужны сейчас и нужны ли были тогда? Она никогда не знала судьбу всех тех бумаг, которые прошли через ее руки. Да и где теперь тот завод? Канул в небытие, превратился в пристанище для множества фирм и фирмочек сомнительного происхождения. И только больные пальцы ее да шейные позвонки, скованные остеохондрозом, помнят цену этого труда. И Костик, муж ее, — не знаешь, как и помянуть, живым или мертвым, — работал на том же заводе. Когда началось это лихолетье девяностых годов, Юста уже вплотную подобралась к пенсионному возрасту. А Костик вконец потерялся, потерял себя. Шаг за шагом все вниз и вниз. Пока не сгинул. Она приучила себя не думать о том ужасе, в который превратился ее муж. Ужас этот затмил облик того Костика, за которого она выходила, и тут права пани Зося — нельзя ковырять саднящую рану. У каждого она своя, и всем больно. Юста не сдержала вздоха. Зося зашевелилась на своих подушках, словно только и ждала знака.
— Устинья, — позвала, — Устинья, ты не держи на меня зла.
Это было так ново и так неожиданно, что Юста даже приподняла пятерней со лба вялые, обесцвеченные химией кудряшки и во все глаза уставилась на Зосю.
— Мы с тобой ни в чем не виноваты, — продолжала та, вглядываясь по привычке в саму себя. — Виноваты те, кто разрушил Систему. Понимаешь, для поддержания порядка — в семье ли, в стране или в мире — нужна система. Как бы тебе объяснить... Вот, например, система поведения в быту или в обществе — она помогает человеку сориентироваться, защищает его личность от разрушения, может быть даже, от безумия. В рамках сызмальства затвержденной сознанием системы ценностей человеку удается сохранить свое достоинство. А у нас — пришли ушлые мальчики, нахрапом разрушили прежнюю систему и не создали новую. Более того, создали хаос, отрицательную энергетику. Энергетика душ — это не физика, Юста, отрицательный заряд одной души притягивает к себе только отрицательную энергетику другой. Это цепная взаимосвязь — и вот мы имеем пшик.
Юста как открыла рот в начале этой пламенной речи, так и застыла на своей койке.
— Ты, кажется, со мной не согласна? — хохотнула Зося.
Эту ехидцу сватьи Юста хорошо поняла, но обижаться было не ко времени, разговор захватил ее. Точнее сказать, сам факт, что Зося пошла на разговор. Давно бы, давно бы так — как бы они распрекрасно друг с другом зажили!
— Зла много на свете, Зося, то правда. Но у него есть враг — добро. Если на зло отвечать злом, оно торжествует и множится. А добра зло боится, аж пищит.
— Это откуда ты набралась такой философии?
— Батюшка наш в проповеди говорил.
— Так и говорил — аж пищит?
— Нет, ну... это я от себя. Какая ты, однако... Я — о доброте, а ты, знай, спицы вставляешь.
— Ладно, ладно. Что еще твой батюшка говорил?
— Много чего... Вот мы у жизни спрашиваем, почему она такая... несправедливая к нам — почему? А не мы с нее должны спрашивать, это она от нас то и дело ответа требует: как поступил, как справился, какое решение принял? Но мы не слышим, умом глухие.
— О-хо-хо, жизнь спрашивает с человека при жизни, Бог спрашивает с него после жизни, а человек такой маленький, даже если толстый, как я. Вот у тебя, Юста, спросит Всевышний: «Что доброго, раба Божья Устинья, свершила ты на земле?» Как ответишь?
— Он не спросит, потому что знает. Он покажет все твои земные свершения и все грехи. Если же ты сам ведешь счет своим добрым делам, для отчета, то это добро из корысти, а не от чистого сердца. Не веди счет добру, а твори его без счета.
— Так-так, скоро ты меня в свою православную веру обратишь. Я и не думала, что в тебе столько всего таится.
— Отчего же таится — на, бери, черпай хоть ложкой, я не жадная. А сама ты, сватья, какой веры будешь — поди, католической?
— Никакой. Папа был русский, а мама полька, на вере так окончательно и не поладили. Да и времена были безбожные. Я все по книгам, по науке ответы искала. Тоже некую философию для себя вывела, с тем и живу.
— Грех это, ох, грех...
Внезапный звонок в дверь прервал сетования Юсты.
— Лежи, — сказала она, — сама открою. Может, пенсию принесли.
— Да вроде рано еще, время не подошло.
— Рано не поздно, — отозвалась Юста уже из зала.
Она узнала эту молодую красивую пару — Зосины квартиранты Антов и Марина. Раз в три месяца они приносили деньги за жилье.
— Проходите, проходите, ребятки, чайку попьем, о житье-бытье потолкуем. Нам, старым, любопытно на мир вашими молодыми глазами взглянуть.
— Спасибо, но мы спешим, у нас мало времени, — отказался Антон.
— О, у вас его много, еще много, деточки, это у нас мало. А вы живите, живите.
— Надеюсь, наша хозяйка здорова? — вежливо побеспокоилась Марина.
— Здорова, здорова. Лежит, у нее «сиеста», по-нашему «тихий час». Сейчас кликну.
— Не надо, — как-то слишком поспешно остановила Марина. — Пусть человек отдыхает. У вас же с ней общая касса, да? Возьмите, — она протянула деньги, — передайте и... Антон? — обратилась, будто за помощью, к мужу.
— Да, и ключи, — он достал из кармана связку, — ключи от квартиры. Мы, видите ли, съезжаем, нашли поскромней жилье. Сами понимаете — кризис, пока не до жиру. Так что спасибо... Там все в порядке, не беспокойтесь. Я оставлю свою визитку, если что-то не так, мы устраним.
— Хорошие вы люди, удачи вам, и берегите друг друга.
Она закрыла дверь, прислонилась плечом к косяку. Почувствовала, как обдало жаром, и тут же тело под теплым фланелевым халатом покрылось противным холодным потом. Вот и к ним в дом постучался этот «экономический кризис». Не зря пугали. Да разве к этому подготовишься?
— Юста, — донеслось из спальни, — ты куда провалилась?
— Иду, иду. — Она опустила ключи в глубокий карман халата и с деньгами в руке направилась к Зосе. — Гляди, мы с тобой опять богатеи. Квартиранты твои приходили, плату за квартал принесли. — Она положила деньги Зосе на грудь, боясь выдать дрожь в руке.
— Ты им сказала, что кончается срок договора, надо новый контракт заключать?
— Сказала, сказала, а как же... Ты это... Ты давай, отсчитай «гробовые», я спрячу на антресоль.
— «Вечные». Не «гробовые», а «вечные». Мы же условились. Сто раз тебе повторять... Слова, Юста, имеют свойство — воплощаться в реалии. Не надо им зависать в атмосфере нашего дома.
— А «вечная память» тебя не смущает? — Юсту раздражали сейчас эти вымыслы пани Зоси, сейчас, когда катастрофа уже ступила на их порог. — Нет вечных денег, в наше время тем более они не вечны, они — быстротечны.
Зося покосилась на нее, но не сразу нашла достойный отпор. Отсчитала несколько купюр, протянула сватье:
— Прячь иди, поэтесса без политеса. — Зосе так понравилась эта ее находка, что она заколыхалась вся, зашлась квохчущим смехом.
Юста метнула в нее осуждающий взгляд. Эх, сказать бы тебе, пани, правду... Да как скажешь, подготовка нужна, чего доброго, удар хватит, избалованная. Она сунула деньги в карман, словно на них налипла Зосина язвительная насмешка. Ключи глухо звякнули, но Зося из-за смеха не расслышала этого.
Деньги себе на погребение они откладывали в потертую коробку из-под обуви, спрятанную на антресоли в прихожей. Юста принесла из кухни табурет, примерилась, как поставить, чтобы одной рукой упереться в стену, а другой дотянуться до дверцы антресоли. Разгибаясь, она неловко повернулась — и острая боль как ножом полоснула в заплечье. В следующую секунду Юста поняла, что ее скрутило — ни двинуться, ни шевельнуться.
— Зося, Зося! — закричала она. Слава Богу, голос остался живой. — Зося, скорей, помоги мне...
Кровать заскрипела всеми своими пружинами, и Зося в страхе выкатилась из спальни. Она сразу поняла, в чем дело, не в первый раз. Кое-как дотащила Юсту до дивана, уложила животом вниз.
— Потерпи, сейчас уколю, отпустит... До чего ж ты костлява, девушка, уколоть негде.
Рука у Зоси была легкой и точной. А язык остер, как игла.
— Найдешь, — огрызнулась Юста. — Всегда жалуешься и всегда находишь.
— Кусаешься, значит, жить будешь. Давай-ка руки из халата выпростаем, я тебе поглаживающий массаж сделаю, с хондрокситом, хоть он и воняет до одури.
— Хорошая ты, Зося, спасибо тебе, — чуть не прослезилась Юста.
Зося покачала головой:
— У тебя все хорошие. Но так не бывает. Кажется, Достоевский писал, что человек — натура противоречивая, в одном человеке уживаются и идеал содомский, и идеал мадонны. Чистая правда, тут не поспоришь. — Она поглаживала Юстины плечи, сдобренные вонючей мазью, а взгляд ее снова был не здесь, а где-то далеко-далеко, куда другим путь был недоступен.
— Ты много читала, Зося?
— Много. Но бессистемно. Профессорская жена должна соответствовать статусу мужа, то есть знать хоть понемногу, но обо всем. Это единственное, что от меня требовалось на людях. А дома я была королевой.
Юста помолчала, переживая свое. Вздохнула:
— Мой Костик поначалу тоже много читал, в основном техническую литературу. Наверное, тоже хотел «соответствовать» в своем инженерном обществе. Читал-читал и запил. Может, от скуки, а? Надо ж, уже шучу, и не больно... — удивленно сказала она.
— Вот и прекрасно, — по-своему поняла Зося. — Я тебя потеплей укрою, полежи спокойно, к вечеру все пройдет.
— Посиди со мной, Зося, поговори. Мы так редко беседуем, чаще гнобим друг друга за какую-нибудь мелочь. Зачем?
— Посижу. А потом, на ужин, блинцов тебе испеку. Хочешь блинцов? Молока чуток еще осталось. Завтра сама за продуктами пойду, тебе даю выходной, а себе — увольнение в город. Воздуха свежего хлебну. С балкона воздухом не надышишься.
— Зось, а я тоже блинцы печь умею. Почему ты меня в кухню не допускаешь, злишься да прочь гонишь? Брезгуешь, что ли? Скажи, я не обижусь.
Зося вспыхнула, шея пошла пятнами.
— Ляпнешь — как в муку пернешь. Не допускаю, потому что с советами лезешь, под рукой вьешься. Две хозяйки на одной кухне, сама знаешь, — гремучая смесь.
— Тихо, тихо, видишь — я немощная, беззащитная. А помру — так и поплачешь, пожалеешь меня.
— Я те помру, старая колымага.
— И ты, придет час, помрешь. Что тут такого? Ты боишься помереть, Зося?
— Помереть не боюсь, помирать страшно, когда в сознании. А тело, говорят, всегда умирает раньше сознания.
— Кто говорит?
— Читала где-то.
— Расскажи. Жутко интересно. Жутко, но интересно. Расскажи, не трусь.
— Ну, — смущенно пожала плечами Зося, — есть мнение, что тонкий мир разделен на множество сфер — по плотности свечения человеческих душ. Какова душа, в такую сферу ее и притянет — высокую или низкую. Это и есть рай или ад. В низших сферах страсти, обуреваемые человеческой душой, неутолимы, так как они не были преодолены в земной жизни. Души горят в своих личных муках. Внешнее материальное тело после смерти сменяется на мысль, и мысленный мир в каждой сфере наполнен сознанием. Там все — свет: цветы, деревья, птицы... И всякая мысль открыта для всех, не спрячешься и не схитришь. Твоя душа является светом столько времени, сколько вне тела способна пребывать твоя мысль, а это зависит от того, насколько сильна была твоя вера, насколько добра и чиста твоя душа. Примерно вот так...
— А потом, потом? — умоляюще подстегнула Юста.
— А потом душа уходит в Кристалл, то есть в Вечность.
— Да-а... Что ж, возможно и так. Все возможно. Но и правда — лучше не знать. Не наше это людское дело знать Божий промысел. Мы и без того сумасшедшие. А с другой стороны — я теперь представляю, в какой сфере может обретаться несчастная душа моего Костика. Надо же — его страсть к выпивке и там неутолима. Была бы могилка известна, я бы ее вином окропила, прости Господи, — родная ж была душа.
Зося обреченно махнула рукой и поднялась, опрокинув невзначай табурет.
— С тобой, сватья, — пропыхтела, согнувшись, — ни согрешить, ни покаяться. Давай-ка я «гробовые», то бишь «вечные», спрячу. Где они?
— В халате ищи, в кармане.
Зося встряхнула скомканный в спешке халат, из кармана вывалились ключи и шлепнулись на пол. Брелок отсвечивал цветом морской волны. Зося оторопела:
— Откуда? Это ж мои... Это ключи от моей квартиры! Юста, почему они здесь? Что ты скрыла, чертова баба! Отвечай, отвечай мне сейчас же!..
— Ах, ты опять ругаться! Ну так щадить не буду! Эти ключи тебе кризис принес, да-да, в образе твоих квартирантов. Отказались они от найма, клади зубы на полку, благо они у тебя вставные.
Зося заохала, схватилась за сердце, стала ловить ртом воздух. Потом медленно, как потревоженное тесто, осела — мимо табурета, мимо дивана, на пол.
— Это кара, неизбывная кара за мой грех. Она снова... снова настигла меня... Я думала — расплатилась...
Теперь Юста, как могла, взволакивала сватью на диван, бестолково искала лекарство. Наконец нашла нитроглицерин, засунула Зосе под язык. Постепенно Зося приходила в себя, силилась что-то сказать, но Юста категорично махала руками — молчи.
— Я вызову «скорую». Потерпи, потерпи, прорвемся, не такие уж мы и пани, чтобы сразу сдаваться. Мужицкая косточка у нас тоже имеется. Мы с тобой еще побранимся...
— Погоди, — слабым голосом остановила Зося. — Сядь, успеешь меня в больницу упечь. Мне уже лучше, лучше, сядь говорю, мне спросить надо... Что твой батюшка — не рассказывал? — человек может свою вину, грех свой еще на земле искупить?
— А как же, только на земле и может. Чтобы не страдать на том свете, мы страдаем на этом. Грех отпускается только тому, кто искупил его на земле. Так что живи, пани Зося, коли вину за собой чуешь, живи и страдай, не ропщи. А не отстрадаешь — Господь скажет тебе: «Мне отмщение, и аз воздам». И воздаст, на полную катушку воздаст.
— Вина моя, значит, и жить не дает, и умереть не пускает. Во как! Исповедаюсь тебе, сватья, как на духу, может, и впрямь полегчает. Ты слушай, не перебивай. Янек мой не за медом к немцам подался — он от меня, от матери, отступился. Не простил мне... той беды не простил... — Она отдохнула от длинной речи и вновь заговорила: — Не буду скрывать, мужем своим, Георгием, я помыкала почем зря. И чем дальше, тем больше меня заносило. А и пойми: профессор — должность не такая уж денежная. Тогда жены моряков шиковали, а мы так, на престиже перебивались. Иногда думала: на что мне его звания, если гвоздь в стену вколотить не умеет? Нанимать кого стыдно, вроде при муже. И сын в него пошел — у кого ж научиться? Так что намучается твоя Лилька. Ну вот... Приспичило мне карниз поменять. Я и взяла Георгия в оборот. Унижением, думаю, своего добьюсь, пусть хоть простые мужские дела по хозяйству освоит. Так довела, что он схватил дрель, влез на стремянку, нацелился. А как сверло встрепенулось, как дрель в руках дернулась — так он с перепуга со стремянки и свалился, вместе с дрелью этой... Ой, выхаживала его долго после операции, научилась уколы ставить, повязки менять, судно подкладывать... Всему научилась, да без толку, за жизнь он не цеплялся. Похоронила — и такая тоска взяла, хотела руки на себя наложить, но в последний момент струсила. Если б не ты, может, со временем и решилась бы, от пустоты существования.
— Что ты, что ты, один грех другим не прикроешь. А в «скорую» я все ж позвоню, не перечь, это мой долг. — Юста вышла в прихожую и вскоре вернулась. — Ну вот, с минуты на минуту будут, к «сердечникам» они торопятся... Подлечишься — да и темные мысли уйдут. «В здоровом теле — здоровый дух» — помнишь, в нашу молодость поговорка была? А о деньгах не думай. Приспичит — в крайнем случае, квартиру твою продадим.
— Не продадим, — тихо сказала Зося, — я дарственную на Янека оформила.
— Как... зачем? А если Янек твой не захочет... если он сюда никогда не вернется?
— К живой не вернется, к мертвой приедет. Не зверь же он. Ты, если что, вызови, обязательно вызови — слышишь?
Юста вглядывалась в осунувшееся лицо Зоси и мысленно торопила «скорую помощь»: быстрее, быстрей... Может быть, впервые в своей жизни она так постыдно растерялась. Все ее неумелые хлопоты сейчас бесполезны.
— Юста...
— Да, Зося, здесь я, здесь, рядом с тобой, не волнуйся.
— Юста, я хочу жить... жить... Я буду жить, правда?..
Юста не успела ответить — в дверь позвонили.