Г л а в а 2.
Город был разукрашен транспарантами и флагами. Многие разрушенные здания своевременно огородили, и теперь на длинных, покрашенных извёсткой заборах ярко пламенел кумач с первомайскими лозунгами и призывами.
Улица Сталинградская была особенно оживлена. Она тянулась от центральной площади к парку, и жёлтое, недавно надстроенное здание Дома культуры казалось застывшим у причала двухпалубным теплоходом.
Народ валил в распахнутые двери. Сосредоточенные контролёрши уже устали надрывать билеты, а люди всё шли и шли. Они толпились в фойе у скудных буфетных стоек, поднимались по крутой деревянной лестнице на второй этаж, чтобы занять удобное местечко на балконе. Ещё свежи были в памяти дни войны, ещё не зарубцевались раны на телах и душах, но жизнь брала своё, и люди охотно подчинялись её велениям.
Анна Сергеевна с Надюшкой и Яковом сидели в третьем ряду партера. Пока они добирались до своих мест, многие с любопытством разглядывали их. Город был небольшой, все знали друг друга, а вдову Акима Шмакова, тем более. Солдат же, сопровождавший её, был неизвестен, и Яков, косясь по сторонам, всё чаще перехватывал пытливые взгляды, обращённые на него.
Многие мужчины продолжали щеголять в военном. Они ещё не успели привыкнуть к своему штатскому положению, и те из них, кто вместо кителей и гимнастёрок облачился в довоенные пиджаки, чувствовали себя в них неуютно и стеснённо.
Глядя на мелькающие перед ним лица, Яков привычно отметил, что женщин и тут больше, чем мужчин. Некоторые из них, возбуждённые предстоящим зрелищем и праздничной датой, обмахивались перламутровыми веерами, которые в их огрубевших за минувшие годы руках выглядели неожиданно и нелепо. Яков понимал, что сохранили они эти веера, может, как единственную память о прошлом, и не осуждал их. Он видел, что наивные перламутровые безделушки возвращают им иллюзию неутраченного счастья. Разве они виноваты в том, что их женские судьбы растоптала война?
Арина Сергеевна тоже смотрела в зал, улыбаясь знакомым. В ответ на их приветствия она кивала головой, будто подтверждая, что жива и здорова, чего и им желает в их повседневной нелёгкой жизни. Она видела здесь друзей своего Акима, постаревших, ссутулившихся, но ещё держащихся молодцами.
И они глядели на неё, вспоминая её молодой и красивой. Они вспоминали юность и революцию , годы Гражданской, когда носились по стране с маузерами в руках, с беспощадными шашками в ножнах. И всё дальше уходили от них годы в пыли, летящей из-под копыт коней, в грохоте индустриальных и аграрных побед, в музыке пятилеток и партконференций, в обожжённых кровавых сражениях Великой Отечественной. А когда, наконец, вспыхнула рампа, они не сразу отрешились от своих дум, продолжая затуманенными глазами смотреть на сцену.
Женя стояла перед занавесом, чувствуя, как внезапно пересохло у неё в горле. Она пыталась облизать губы, но язык отказывался ей повиноваться.
«Провал!- отчаянно думала она.- Провал… Но нужно собраться, взять себя в руки. Чего я боюсь? Кого?»
Из крайней кулисы высунулось обречённое лицо худрука. Он жестами показывал её что-то и шипел, как рассерженный кот.
-Объявляй!- донеслось до её слуха.- Объявляй же, чёрт побери!
Женя взглянула на него и отвернулась. Пауза затягивалась. Зрители, по-своему понявшие её, зааплодировали.
-Не подмажешь – не поедешь!- авторитетно заявил румяный старичок из первого ряда.- Актёры, они такие! Им подай аплодисмент, иначе ни-ни… А ну, давай дружнее! Давай, давай!
Женя улыбнулась и тут увидела мать. Арина Сергеевна , держа на руках уснувшую и ни на что не реагировавшую Надюшку, смотрела на дочь, удивлённо подняв брови.
«Что с тобой?»- взглядом спрашивала она.
«Ничего,- так же взглядом ответила Женя.- Уже прошло…»
Аплодисменты нарастали.
-Да чего они тянут?- возмутился чей-то петушиный тенорок.- Резинщики!
«Сам ты!»- в душе огрызнулась Жены, и, словно в омут падая, шагнула к микрофону.
-Композитор Дунаевский, стихи Лебедева- Кумача. «Песня о Родине»!
Занавес распахнулся, и на сцене возник хор из любителей всех возрастов. Любители заметно волновались, лёгкий трепет колыхал их сплочённые ряды.
Дирижировал ими бывший соборный регент, из-за общего неверия покинувший Бога и ныне подвизающийся на скудной ниве непрофессионального искусства. Одетый в чёрный фрак, одолженный у метр* д* отеля ресторана «Волга», регент чувствовал себя, по меньшей мере, Тосканини, или Леопольдом Стоковским.
Хор почтительно следил за движениями его рук, подчиняясь их рассчитанному зову. Песня сменяла песню. Дирижёр впал в экстаз, и руки его приобрели совершенную самостоятельность. Словно крылья, они взлетали над ним, стараясь оторваться и уплыть куда-то вверх, в недоступные сферы софитов и падуг.
А затем выступали танцоры, акробаты и начинающий иллюзионист, всё в том же ресторанном фраке, который был ему велик и неудобен. Все его фокусы были шиты белыми нитками. Зрители без труда разгадывали их, а он очень огорчался из-за этого и переживал. Наконец, поняв, что Кио из него не получится, он плюнул на эксперименты и стал небрежно собирать реквизит. Однако зал проводил его овацией, и он, счастливый, несколько раз выскакивал на поклон, пока худрук не поймал его за фалду и, чуть не оборвав её, не вытолкал со сцены…
Слободка гуляла. Изо всех дворов неслись звуки гармоней и патефонов, голоса захмелевших женщин и лихое покрикиванье мужиков.
Арина Сергеевна тоже принимала гостей. Пришла старшая дочь Наталья с мужем Степаном, пришёл сын Пантелей с женой и тёщей. В комнате сразу стало тесно. Но угощение было приготовлено ещё с вечера, и Арина Сергеевна, сокрушаясь, что запаздывает её средняя дочь Вера с молодым мужем Иваном, пригласила гостей к столу.
Первый тост, как положено, подняли за погибших и пропавших без вести. Арина Сергеевна настроилась на слезу, но дочери её успокоили и провозгласили следующий тост за живущих .
-За Победу! За мир! За детей наших!
-За то, чтобы войны больше никогда не было!
Затем женщины заговорили о мануфактуре, о картошке и огородах, а мужчины, воспользовавшись этим, перешли на военные тем: кто и где воевал. Сами они давно уже выяснили это, но Яков среди них был человек новый, и они, перебивая друг друга, обрушили на него лавину воспоминаний.
-Да перестаньте вы,- наконец не выдержала Женя.- Пристали к человеку, будто он войны не видел. Ох, уж эти вояки! Только знают своим геройством хвастаться!
Она завела патефон и вытащила Якова из-за стола.
-Дамский вальс! Девочки, приглашайте кавалеров! Наташа… Шура… Прошу!
Но «кавалеры», оскорблённые в лучших чувствах, заартачились, и Женя с Яковом стали танцевать одни.
-Вы уже устроились?- спросила девушка.
-Да… начальником столовой в воинской части.
-То есть, можно сказать, поваром?- изумилась она.- Разве не нашлось другой работы?
-А я и не искал. Мне мой бывший командир именно это предложил. Потому что, во-первых, до войны я окончил кулинарные курсы. А в войну танкистом стал. Но после трёх ранений, какой уже там танк. Ну и определили меня, зная мою штатскую специальность, кашеварить в нашем полку. А это иной раз труднее было, чем в окопах. Солдат врылся в землю, его не видать. А ты весь как на ладони. Огонь и дым – отличный ориентир. У нас, если хотите знать, повара чуть не каждый месяц из строя выходили.
-А вы?
-Что – я?
-Вам тоже доставалось? Уже после танков?
-А как же,- улыбнулся Яков.- Война не смотрит, маршал ты, или кашевар. Угостит фугасным , и – будь здоров! Кому как повезёт.
-Значит, вам повезло?
-А как же! Всего три ранения, и контузия.
-Всего…- Женя покачала головой, и вдруг лукаво прищурилась.- А вы… хороший повар?
-Да как сказать,- Яков пожал плечами.- Солдаты не обижались. Я сначала в погранвойсках служил, у нас в Молдавии. А потом, когда отступать стали, в окруженье попал. Много нас таких оказалось. Два месяца пробивались к своим. Затем проверки, формирования и – танковый полк. Пол-Европы прошли, и уже в Вене в очередной раз нас подбили. Снова госпиталь. А после него, куда? Только демобилизация. Но мой комполка меня не отпустил. И приставил командовать кашеварами. А я и рад, что снова с ним. Мы с первых месяцев войны с ним были неразлучны. Я его дважды из горевших танков вытаскивал, так что, можно сказать, навеки побратались. А теперь он генерал, командир дивизии. Вот и вызвал к себе сюда, на сверхсрочную. Из Вологды. Жена там у меня была, в госпитале работала…
-Я знаю. Мне мама рассказывала .
Пластинка окончилась, но Наталья поставила новую , и они продолжали танцевать, не замечая ни шума голосов, ни звона тарелок и рюмок.
«А он симпатичный»,- неожиданно подумала Женя, вглядываясь в твёрдоскулое смуглое лицо квартиранта.
-Вы любили её? тихо спросила она.
Яков нахмурился.
«Разве об этом спрашивают?»
-Раз жил, значит, любил,- отчуждённо ответил он.- Как же иначе?
Женя почувствовала его настроение и покраснела.
«Обиделась,- понял он, провожая её на место.- Девчонка…»
«Очень ты мне нужен,- думала, между тем, Женя, незаметно наблюдая, как он ест и пьёт, как толкует с мужчинами.- Вдовец, под тридцать уже, а гонор, как у молодого. Вообразил, Бог знает что! Сейчас мужики вообще носами крутят. Вроде Пантюшки нашего. Изменяет Шурке на каждом шагу, а она держится за него, дурёха, боится потерять. Да я бы дня не жила, враз - от ворот поворот!»
Слободка гуляла. Звон тальянок и весёлые голоса носились над вечерними улицами.
Женя накинула на плечи кофту и вышла из комнаты. Дом стоял на горе, и с крыльца хорошо виден был весь город. Присев на ступеньку, она долго смотрела на рассыпавшиеся по склонам и отражающиеся в Волге огни. Сейчас в темноте их было особенно много, и создавалось впечатление, что город лежит перед ней прекрасный и новый, каким суждено ему стать в недалёком будущем. Но пока только огни создавали этот мираж, и Женя знала, что наутро она пойдёт по изувеченным кварталам, где над каждой развалиной с заделанными кирпичом провалами окон кричат транспаранты:
«Возродим родной Окраинск!
Сделаем его ещё прекрасней, чем до войны!» Она будет идти на работу мимо восстанавливаемых корпусов знаменитого судоремонтного , и у проходной, как всегда, её будет ждать Жорка. Он крикнет ей: - Привет, старуха! А она ответит церемонным кивком. И тогда он заорёт от восторга и скроется в проходной, а вечером будет стоять на том же месте, приглашая её в кино или на танцы. Она пойдёт с ним, будет щёлкать семечки в полутьме зала, сплёвывая шелуху в бумажный кулёк, и будет отталкивать от себя Жорку, который полезет к ней с поцелуями, не обращая внимания, ни на экран, ни на зрителей, сидящих в соседних креслах.
«Дудки!- зло решила она. – Пусть только посмеет! Я ему такое «кино» устрою, до смерти не забудет. Ишь , моду взяли…»
Из окна, заглушая голоса, полились громкие торопливые аккорды. Это Пантелей растянул свой трофейный «Хохнер» и натужным голосом завёл «Застольную».
-Вы-ы-ыпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и сно-о-ова нальём…
Дверь отворилась, и кто-то неслышно остановился у порога.
Не поворачивая головы, Жена поняла, что это Яков. Он переминался с ноги на ногу, покашливал, а затем нерешительно присел рядом с нею
-Не помешаю?
-Сидите,- как можно равнодушнее ответила она.- Места много.
Он закурил папиросу и, слегка коснувшись её руки, спросил:
-Вы обиделись?
-Да нет… на всё обижаться , здоровья не хватит.- Зябко передёрнув плечами, она поднялась.- Знобит что-то, пойду…
Яков смотрел на город и мысли его, словно огни, вспыхивали и угасали. О чём он думал сейчас, и сам не смог бы объяснить. О себе, о Надюшке, о Зое, о Жене. Всё это сливалось в один запутанный тесный клубок, и не было ни сил, ни желания его распутывать.
А песня, окончившись здесь, зазвучала в другом конце улицы, и многоголосый слаженный ансамбль подхватил её. Над домами, над склонами, над весенней землёй разносилось широко и торжественно, во всю мощь здоровых российских глоток:
Вы-ы-ыпьем за Родину, вы-ыпьем за Ста-а-алина.
Вы-ы-ыпьем и сно-о-ова на-а-альём….