В дверь каюты постучались, и сердце Фрумели, которая лихорадочно содрогнулась, сжалось в груди до ничтожных размеров. В следующее мгновение ей пришлось столкнуться со шквалом панических мыслей, что тайный побег с Никелем не удался. Казалось, каждая чешуйка на ее теле встала дыбом только от единственного осознания, что по другой причине в каюту просто не могли постучаться. Густой страх окутал все ее естество, но развеялся одним уверенным взглядом Никеля, укрывшего ее холодным полужелезным крылом. Он ничуть не выглядел взволнованным и держался достойно, практически спесиво, что не могло не объяснить его готовность встречи с неведомым. Готов ли он был совершенно ко всему – Фрумели не знала. Ей было незнакомо чувство полной безопасности. Слишком долго Фрумели лелеяла и выращивала свои страхи, предпочитая им доверять свою жизнь. Она верила, неотступно верила, что когда-нибудь дрожь тела или ощущение пронизывающего холода спиной спасут ей жизнь.
Никель поднялся, Фрумели быстро лишилась защиты его грубого железного крыла.
– Давно пора! – преувеличенно-беззаботно протянул Никель, дождавшись второй звучной просьбы войти в каюту. – Уж об этом забыть просто неуважительно, – посмеялся он. – Мы хоть и не люди, а питаться должны своевременно.
Фрумели не услышала последней фразы. Ей не был понятен его энтузиазм, так ее воображение настойчиво рисовало чересчур детализированную пьесу с неестественно алыми декорациями, где властелин Стаган кровожадно впивается ей в шею в залитой кровью каюте, при этом не прекращая читать нотации о чистоте крови пепельных драконов. И он смотрит ей точно в глаза, получая садистское наслаждение от ее умерщвления. По всей видимости, антракт, в который включена жестокая трапеза, составляет наибольшую часть пьесы.
– Кто это? – выдавила из себя Фрумели, едва вытягивая согласные надтреснутым от испуга голосом. – Кто там?
– Успокойся, – попросил Никель, окинув ее теплым, покровительственным взглядом. – Вот, отлично. Я рядом. Перекусим перед отплытием. Что скажешь? Ну вот и хорошо. Входите!
Фрумели услышала Никеля, но не поверила своим глазам. Пожалуй, она вовсе думала, что это происходит не с ней, ибо ее воображаемая версия все еще пестрила куда более яркими красками, где преобладали свежие оттенки красного, вытеснившие все остальные. Она прижалась к плечу Никеля и замерла.
В каюту шагнул статный человек в сморщившейся от морской соли рубахе и с огромным подносом в руках, с которого свисали два огромнейших по людским меркам ломтя хлеба, так и норовящие сползти с горы разнообразных кушаний. Он остановился, кратко поинтересовался, где будет им удобно трапезничать, а затем, отвесив поклон, поспешно удалился.
– Ты не представляешь, – посмеялся Никель, удивительно плавным движением тяжелой мускулистой лапы приглашая Фрумели присоединиться к пиршеству, – насколько тяжел был тот мешочек с золотом. Это, – он обвел глазами внушительный поднос, – входило в условия договора с этим… с капитаном. Полноценные обеды, ужины и все такое... – Никель уселся и, уловив своими широкими ноздрями букет соблазнительных запахов, облизнулся совсем как пес при виде свежих обрезков и костей. – О Матерь всемогущая, я совсем не помню вкус винограда! Столько сезонов прошло. А его тут столько, сколько я за всю свою островную жизнь не видел. – Он устало повел плечами. – Моему отцу было не до удовольствий. У торговцев он закупал только самое необходимое. – Он поднял взгляд на подругу и ухмыльнулся. – Но даже пепельные драконы не питаются железной рудой и каменным углем. Они питаются обещаниями властелина Стагана. Это их любимое блюдо, которое нам не понравилось. Ведь верно? Именно поэтому мы здесь.
Фрумели, наконец, на некоторое время совладала со своими внутренними монстрами, когда первой ухватила сочный плод фруктового дерева. Его теплая кожица с множеством мельчайших шелковистых ворсинок дала выход чувству постоянного недоедания. Близость реального желания утолить голод одержала верх над маловероятными иллюзиями неблагоприятных стечений обстоятельств. При легком сжатии плод тут же обзавелся трещинкой на кожице, из которой показался ароматный сок, тут же затопивший каюту медово-дынными ароматами. Может, все обойдется, и они без происшествий покинут берега Механических Земель? Или зов вулкана – протяжный и громогласный – будет преследовать Фрумели в кошмарных снах до конца жизни, лишь иногда уступая ее трагической гибели от полуторных когтей властелина Стагана? Или один укус этого плода разом исцелит ее тревожный разум? Доходит до смешного, что прием пищи зачастую вытесняет из головы всякую мятежную мысль. Чему тогда удивляться, если от депрессии самым действенным лекарством считается излюбленная пища.
Какое-то время они ели молча. Но вскоре Никель не выдержал. Говорить с набитым ртом было для него чуть ли не вековой традицией, которой он не мог пренебрегать. Кроме того это оказалось замечательным предлогом, чтобы не заметить, сколько было им съедено.
– Корабль должен отплыть с минуты на минуту. Уж я-то знаю, когда в этих унылых землях начинается рассвет. Мы отправимся прямиком к континенту. Не уверен, что он встретит нас с распростертыми объятиями, но без занятия мы пробудем не долго. Я тебе обещаю. Послушай… Ты так ешь, будто это предсмертная трапеза. Дыши глубже и спину держи ровней. Если ты боишься смотреть в сторону этого проклятого острова, смотри на меня. Ты сама говорила, что это помогает.
Фрумели ела с охотой, но после одного плода, куска мяса и ломтя серого хлеба она сдалась, с удивлением отметив, что ее желудок полон. В чем крылась причина быстрого насыщения? Стремительная смена обстановки? Непривычно свежая, приличная на вид пища после вяленой, вечно пересоленной рыбы и сушеного мяса, что Никель получал со склада в качестве ежедневной нормы? Или по-прежнему находящиеся на дне желудка питательные страхи, которые, вероятно разбухали, как сухари в воде, каждый раз, как Фрумели к ним обращалась, продолжали безустанно кормить? Когда же она научится хотя бы частично их игнорировать? Когда она освободится от оков своих тревожных фантазий, разрушительно действующих на ее трепетное сознание? Когда она позаимствует хоть немного бесстрашия Никеля, который все время старался быть поблизости?
– Ты почти ничего не съела, – не мог не заметить Никель, уже в одиночку опустошающий поднос. Он так давно не наедался, что остановился в тот самый неловкий момент, когда уже было нечем насыщаться. – Тебе тревожно? Ты еще не веришь, что это не какой-то безумный сон?
– Немного верю, – ответила Фрумели, переминаясь с лапы на лапу. – Я просто пытаюсь понять, что с нами будет дальше. Вот прибудем мы на континент, ступим на берег, но... Куда мы пойдем? Кому мы нужны? Где наше место?
Никель, прожевав остатки хлеба и оранжевого, почти как радужки глаз его спутницы, сыра ободрительно улыбнулся. Подле его лап скопились хлебные крошки, напоминающие гигантских белых муравьев, собравшихся для массового пиршества.
– Как – что? Мы проберемся вглубь континента и попробуем разыскать моих старых...
– Это я понимаю, – нетерпеливо вздохнула она. – Я в том смысле, чему мы посвятим себя? – Ее глаза с огромными бусинами зрачков излучали странное замешательство, понятное ей одной, ибо Никель был неспособен его разгадать и понять. Он все еще мог полагать, что этот искусственно-глянцевый блеск глаз объяснялся ее впечатлительностью от той злополучной прогулки, после которой она лишилась задней лапы. – Я ведь совсем ничего не умею, способностей у меня ни к чему нет, я...
– Не забывай, – горячо возразил Никель, нависающий над серебряным подносом, как спасительный от леденящего ветра утес, – что у тебя есть крылья. И если торговцы с континента не лгут, то они будут очень нужны там, где летает только каждый третий дракон. А еще, – Никель улыбнулся, – у тебя очень мягкий голос, которым ты ловко орудуешь, когда поешь. Клянусь Матерью, ты чудесно поешь! Вот мы и подыскали тебе занятие, к которому лежит твоя душа. Или я не прав?
Фрумели, в глазах которой вспыхнул огонек призрачной надежды, уставилась на одно из своих полетных приспособлений, подаренных природой, а затем полушепотом взяла несколько куплетов ранее исполняемого «Крыла надежды». Никель был очарован этим порывом забвенности и нежности. Он с благоговением слушал, так и не дожевав. Кончив, Фрумели сложила крылья и устало опустила голову. Песня, на которую она так рассчитывала, не помогла ей отвлечься. Выдалась тяжелая минута для раздумий о несчастных представителях рода, которые были лишены примитивного драконьего дара – умения летать. Ее ужаснула чумная мысль, что часть драконов была от самого рождения привязана к земле и никогда испытывала чувство истинной свободы, полноты одухотворенной жизни. Этим несчастным приходилось скрывать под беззаботной улыбкой свою удовлетворенность жизнью, украдкой и с горячими искорками зависти в глазах взирая на гордых существ, чья и без того непредсказуемая судьба крошилась, словно песочный кулич, как только счастливцы с распростертыми кожистыми и перьевыми крыльями взмывали в тяжелое облачное небо. Несмотря на большой риск, они были ближе к солнцу, они приветствовали Матерь, пусть даже та не отвечала на их приветствия, они были ближе к ее лику, если священные писания не лгали о существовании храма Матери где-то там, среди смолянистых туч. Скорее всего, будучи легкомысленными птенцами, обладатели крыльев не осознавали глубины дарованной им возможности. Дар был чем-то большим; он не сваливался им за какие-нибудь заслуги, будто снег на голову, а присутствовал, рос и развивался вместе с ними. Он предвкушал блаженное воссоединение со своей половиной, когда те готовились подняться в воздух. Он раскрывался, цвел и плодоносил, пока крылатый выполнял свои обыденные задачи. И он возносил хвалебные песнопения каждый раз, когда дракон расправлял крылья. Дар был незримым духом, душевной опорой тем, кто поддерживал связь со своей создательницей. Он был обязан ей своим появлением, а дракону – своим существованием.
"Счастье не может быть измерено пинтами", – вычитала Фрумели из единственной книги, хранившийся в убежище Никеля и, скорее всего, не входивший в список обязательного чтения. Впервые коснувшись дрожащей лапой ее липкой почерневшей обложки, которая была выполнена из крепкой толстой кожи, пригодной скорее для изготовления седла или доспеха, драконица с трудом раскрыла ее на случайной странице. Листы были пропитаны старостью долгих сезонов, слипались от масляных пятен и утратили достоверную ясность изречений. Буквы сливались в вечном объятии и таяли, пока читатель на них не смотрел. "Счастье не может быть измерено пинтами" – единственная фраза, которая не подчинилась разрушительным воздействиям ужасных условий хранения в царстве ржавчины и остатков нефтепродуктов.
Счастье не может быть измерено пинтами. Чем же оно тогда измеряется? Способностью летать? Или в каждом отдельном случае его можно было измерить лишь одной составляющей?
В день находки Никель был слишком увлечен поддержанием в горне адской температуры, чтобы уделить книге должное внимание. Найденная в куче ржавых гвоздей, получивших в шляпках экспериментальный разрез под невиданный инструмент – отвертку, – она являла собой затвердевшую половую тряпку, об которую как раз-таки вытирали гвозди, пролежавшие в масле для возврата им прежнего, серебристого вида. В свое время Никель был публично высмеян собственным отцом, властелином Стаганом, что решился предложить отказаться от проверенных суровыми условиями острова заклепок. Изначально, когда Фрумели показала возлюбленному сомнительный источник знаний, Никель принял его за стальную болванку с влажно поблескивающей гранью. Фрумели содействовала невероятным и, порой, провальным на самых первых стадиях воплощения идеям Никеля, вместе с ним воздавая железной руде должное в ее конечном, преображенном в полезную вещь варианте. Книга, найденная во время подобного всплеска озарений, произвела на Фрумели неизгладимое впечатление, но совсем не заинтересовала Никеля. Звук отлипающих друг от друга листов, режущий и мелодичный по сравнению с рокотом неспокойного соседа, первая попавшаяся на глаза страница, резкий аромат мазута... Когда-то аккуратно и щепетильно выведенные для потомков буквы расплывались, будто норовя соскользнуть с листа и затеряться среди кучи хлама. Разобрать можно было только отдельные смутные символы, утратившие свою сущность стать хранилищем мыслей. И среди этого криптографического хаоса Фрумели увидела одну целехонькую фразу, удивившую наличием отчетливой точки в конце.
Счастье не может быть измерено пинтами.
Что это значит? Как расшифровать это так, как было задумано автором? Может он и вовсе не хотел, чтобы его безобидную фразу так настойчиво пытались пошатнуть, вывернуть наизнанку и разорвать до состояния бессмысленных завитков и закорючек? К чему столько хлопот и из-за какого-то изречения?
– Фрумели? – Никель с тревогой вглядывался в мордочку спутницы. – Все в порядке? У тебя такой вид, будто ты покинула собственное тело!
Сотрапезница подняла взгляд от блестящей поверхности подноса.
– Я только сейчас подумала, – заговорила она; ее голос предательски дрожал, – как несчастны бескрылые дети, которые видят, как их сверстники, хлопая слабенькими крылышками, впервые поднимаются в воздух. – На ее глазах проступили слезы. – Я тут сижу, маюсь над несуществующим горем, а в этом мире страдают и умирают... Да будь я проклята Матерью! Что со мной не так?! Почему я не могу вернуться к нормальной жизни?!
Фрумели наклонилась вперед, словно падая, и зарыдала так громко и неистово, что Никелю пришлось ее утешать. Он небрежно оттолкнул поднос в сторону и обнял свою хрупкую, глубоко сентиментальную подругу, которая первой прильнула к нему, ища в его твердых и уверенных прикосновениях поддержку и покой.
– Тише, Фрумели, тише, – приговаривал Никель своим самым мягким тоном, на который бы он перешел только после бочонка дроби и целого вечера откровения в тесной дружеской атмосфере, да и то только ведя беседу через лоскут ткани, сложенный вчетверо. Железнокрылый ничего не мог поделать со своим громыхающим голосом, доставшимся от отца, но вид плачущей спутницы оказывал смягчающее воздействие, какое оказывает смазка на заржавевшие детали. – Тише, милая! Соберись. Будь сильнее, смотри на все проще. Избавься от ненужных мыслей. Ты все равно не поможешь им слезами.
Фрумели понемногу успокаивалась. Прижавшись к широкой груди Никеля, будто испуганный и вымокший бельчонок, она зашептала:
– Вот видишь, в чем дело? Я все равно обливаюсь слезами, хоть и пытаюсь относиться с состраданием к... – Она не договорила, сделав сокрушенный вздох. – Бессмыслица какая-то. Ведь слезы мои и впрямь бессмысленны. Я плачу о неизбежном, я роняю капли на очевидное.
– Я впервые вижу, – честно признался Никель, – чтобы вот так переживали из-за проблем тех, кого они ни разу не видели. – Он наполнил огромные легкие живительным воздухом, в котором все еще витали ароматы спелых плодов и корабельной древесины и медленно выдохнул на Фрумели уже горячим дыханием тела. – И не могу поверить, что меня это ничуть в тебе не отталкивает. – Никель был удивлен, что произнес это вслух. – Наоборот, мне приятно видеть рядом с собой такую чувствительную, такую…
Его комплименты исчерпались. Да и стоили они того? Фрумели подняла свой солнечно-оранжевый взгляд. Она постепенно приходила в себя, ее встряхнули теплые слова спутника, но не в ее силах вот так просто перескочить с одной темы на другую.
– Как родители объясняют бескрылому малышу, что он не сможет летать вместе с друзьями, с которыми играл и бегал?
Никель был явно не готов к подобному вопросу, как и к непредсказуемому выбросу эмоций спутницы. Поднятые надбровья говорили о его замешательстве куда отчетливей, нежели бы он поведал об сам. Ему хотелось перевести разговор в удобное для него русло, где он бы чувствовал себя смелее и уверенней.
– Я не знаю, Фрумели, – капитулировал он, нарочно обращаясь к ней по имени, чтобы скрыть свое неведение в вопросах отношений между родителями и их отпрысками. – Но я знаю, что мы скоро...
– Отдать швартовы! – прогремело над самым потолком каюты. – Чего уставились, беспозвоночные прохиндеи! Я сказал – отдать швартовы, грызуны трюмные!
Голос, как предполагала содрогнувшаяся Фрумели, принадлежал капитану в облике человека, закаленному изнурительными плаваниями в дикий шторм на корабле, перешедшем по наследству, в камзоле с многосезонными пятнами от морской соли. Скандирующий тон первого человека на судне, где улавливались нотки басистого хрипа, заставил Никеля с одобрением глянуть на Фрумели.
– Вот видишь? – сказал он. – Скоро часть проблем останется позади, в Механических Землях. Мы уже отплываем.
– Ты правда веришь, что я смогу забыть это место? – Глаза Фрумели все еще блестели в свете масляной лампы, а зрачки увеличились чуть ли не до размеров радужек. – Трусливости мне не занимать.
– Как и уверенности. – Никель ободрительно улыбнулся. – Ты решилась бежать со мной, а этого достаточно. Мой отец нас не остановит, – уже спесиво заявил Никель, и Фрумели почувствовала, что он крепко сжимает ее плечи. – И плевать, что ему вдруг станет известно о нашем побеге. Я не собираюсь перед ним отчитываться. В этом ведь нет никакого толка, когда тебя не слушают. Особенно, если не слушает собственный отец.
Фрумели все еще пыталась совладать с несчастными дракончиками, рожденными без крыльев. Они выстроились в многотысячный ряд, застя пышущий пламенем вулкан, но только вот думать о преследующем гневе властелина Стагана ей хотелось еще меньше. Никель крепко держал ее за плечи и не сводил настойчивых глаз. Фрумели пришлось сдаться.
Шум с палубы усиливался. Команда ярых матросов не хотела испытать на себе гнев бравого капитана, который наверняка махал кулаками так же искусно, как обращался со штурвалом. Постукивание каблуков по намытым доскам было преувеличенно-нервным, что можно было объяснить желанием пунктуального капитана отправиться точно в срок и обезопасить от вулкана свое времяпрепровождение на гордом посту.
Грозный вулканический житель Механических Земель никогда не был скуп на пепел и непрекращающиеся реки лавы, самая крупная из которых рассекала единственное, но очень крупное поселение острова надвое. Мост был, но о его ремонте обычно вспоминали, когда он, не выдерживая адской температуры, разрушался до основания. А когда раскаленная река набирала свою силу, булькала и оглушительно шипела, многие предпочитали не высовываться из прочных металлических и каменных строений, уповая на кратковременность неожиданной активности наикрупнейшего гнойника планеты.
Красноносый юнга в дюжину скачков спустился с самой верхушки мачты и очутился перед своим рослым капитаном. Он каждые полминуты вытирал рукавом льняной рубахи свой покрасневший, как раскаленный уголь, нос и отбивал худым сапогом какой-то легкий мотив кабацкой песенки.
– Ты продрог? – выдавил из себя капитан и тут же зашелся смехом, схожим с хрюканьем, от высшего сорта собственных острот. – Да, малость зябко, не так ли? – Он, сотрясаясь от хохота, кивнул в сторону лавовой реки. – От нее веет стужей, не находишь, мой гуляющий на месячное жалование чертенок?
Юнга в миг покраснел, и его нос перестал выделяться на фоне смугловатого, еще мальчишеского лица.
– Кондиментат, я только...
Предприимчивый капитан одним плавным движением своей жилистой руки закрыл рот юноше.
– Я знаю мотив этой песенки! – раздраженно бросил он. – Мы в опасности и все такое, но... Но! – Он поднял палец вверх. – Этот щедрый дракон заплатил очень кругленькую сумму, от которой перепадет и тебе. – Он быстро вынул из кармана что-то блестящее и подкинул в воздух. Юнга оказался не промах, раз так ловко лазал по канатам, и поймал подаяние. Им оказалась золотая монета с символикой Механических Земель – остроконечной шестерней. Такая денежная валюта была ценна не только благородным металлом, но и весом. Одна золотая монета весила почти три унции! – Ради такого стоит рискнуть, а? – лукаво подстрекнул капитан. – Ты в курсе, что по прибытию на континент получишь еще две?
– Еще?! – юнга задыхался от восторга. – Две?!
– Да! – хлопнул его по плечу первый человек судна. Но вдруг, за доли секунды он изменился в лице, размахнулся и уже с такой злостью наградил подчиненного оплеухой, что тот едва не потерял равновесие. – Но если еще раз назовешь мое полное имя, я... я не знаю, что с тобой сделаю! Сколько раз я говорил звать меня Конди, малолетний заморыш! Ты меня слышишь, трутень юродивый?! Конди! Только, черт подери, Конди!
– Да, Конди, – шепотом только и выдавил юноша, потирая рукой несчастное ухо. – Я понял, Конди.
– Не слышу, Матерь тебя побери!
– Конди! – скандировал юнга через силу, сжимая в обеих руках монету. – Конди!
– Зачем ты так?
Суровый капитан обернулся. Перед ними стоял невиданных размеров человек: он подмышкой держал винной бочонок, рубаха, казалось, на глазах рвалась от могучей груди, но на крупном чистом лице красовалась желтоватая родинка, разместившаяся возле складки левой щеки. Гигант добродушно улыбался и не сводил глаз с капитана.
Конди решил не умерять свое раздражение.
– Я ненавижу свое полное имя! – вскипал он, потянувшись рукой к уху юноши. – А-а-ть! Куда припустился, неблагодарный подлец! Я уж тебя...
– Зря ты так, – упрямо молвил здоровяк, водружая одной рукой бочонок на ящик. Его голос без труда брал чуть ли не самую низкую ноту, но в отличие от никелевского был мягче, ровнее и лишен металлического звона. – Прошлый раз он спас нас от рифов. Кораблик только благодаря ему и уцелел. – Он пошарил в широких залатанных штанинах и извлек два красноватых яблока. – Будешь? Почему? Зря, моя дорогой брат, зря. Я своими руками срывал их перед отплытием сюда. Они сладкие как мед.
Конди фыркнул и скрестил руки на груди.
– У тебя все ассоциируется с медом, который ты лакаешь пинтами? А?
Добродушный исполин опустился на широкое, как лавочка для отдыха в садах Глоуна, колено и постучал по стальному обручу своей ноши.
– Я люблю мед, – говорил он. – И это видно. Но наш отец отдал корабль тебе, потому что ты равнодушен к игристым напиткам, а я пошел к тебе в матросы, чтобы видеть, в чьих руках оказалась семейная реликвия с косым парусом. Ну а под мед любой сатрап похож на безобидного котенка.
Конди сделал шаг по направлению к прямолинейному крепышу.
– Не забывай, Путерник, что ты сводный брат.
Исполин с крепкими руками только улыбнулся на столь обидные слова. Скорее всего, он не впервые их слышал.
– Тем крепче я люблю нашего отца, Матерь его храни. Он сперва стал мне самым близким другом, а только потом – мудрым отцом.
Конди круто развернулся и застучал каблуками по вычищенной палубе. Он прекрасно понимал, что ему совсем не обязательно в очередной раз показывать свое превосходство над простодушным братом. Он, Конди, капитан этого крупного торгового корабля и этим все сказано. А Пут всего лишь простой глупый матрос без амбиций, нашедший свой конечный смысл в бочонке меда и радостях прошлого.
Пут беззлобным взглядом проводил брата и тотчас же задрал голову.
– Эй, сорванец! Не желаешь моего скромного общества? Да оставь ты эту проклятую монету, потом посмотришь. Тут медок стынет.
У юноши горело адским огнем распухшее ухо, но он был не прочь разделить оскорбление с добрым колоссом, чьи руки были толще его ног раза в четыре, а голова по меньшей мере не уступала по размерам ведру. Он спустился так же быстро, как и спасся от дополнительной взбучки своего капитана.
– Держи кружку покрепче. Ага, обеими руками. Ну-ну, полно тебе. Нечего тратить слезы на злых людей. Ну вот, вот так. Пей, дружище, пей до дна. Тебе полегчает. Алкоголь – дрянное средство, но на некоторое время помогает.
Юнга опустошил деревянную кружку одним махом и заплакал. Здоровяк удовлетворенно вздохнул, но не позволил себе рассыпаться в бесполезных утешениях.
– Вот так, – сказал Пут. – Эти уже не удержать, они для того и нужны, чтобы чуть- чуть окропить тяготы жизни. – Он нацедил полную, с пенистой шапкой кружку меда и осушил ее в два глотка. – Хорош мед! Большинство предпочитает дробь, а я очень люблю мед не только обращенный в напиток, но и настоящий полупрозрачный мед с цветков фруктовых деревьев. Настоящая кладезь полезных веществ и профилактика хвори. Ты можешь надо мной посмеяться, но я вымахал до таких размеров только благодаря меду, который съедал каждый день по две ложки натощак с самого момента, как мать перестала вскармливать меня грудью. Вот, вот! Ты улыбаешься, а значит идешь на поправку. Плесканем тебе еще кружечку и, пожалуй, все. Ты не подумай, что мне жалко, просто... Да сколько тебе на твой вес-то нужно! Мне, например, по-прежнему нужен зоркий, с ясным сознанием юнга. Ладно? Договорились!
– Неужели капитан не боится властелина Стагана? – спросил юноша, поднимаясь на ноги, которые подавали первые признаки неустойчивости и непослушания. – Взять золото и закрыть глаза на драконью ярость. Это же... его единственный сын! Он сожжет корабль дотла!
Пут с особым, почти умиротворенным спокойствием опорожнил четвертую кружку. По его жиденьким усам потекли капельки ароматного меда, которые кажутся лавовыми в свете масляных ламп.
– Конди не дурак. – Он смотрел на капитана, сводного брата, гордо возвышающегося над красивым лакированным штурвалом. – Риск оправдан. Властелин Стаган не станет добиваться возвращения сына. Мудрый правитель скорее воспользуется…
– Неприязнью людского рода? – не выдержал юнга, вероятно, всегда жаждущий иметь в беседах и жарких дискуссиях право на слово. – Хочешь сказать, Пут, он заодно с Людскими Землями? Он хочет объединить усилия?
Добрейшей души гигант был занят наполнением очередной кружки и изображал присущую его мускулистому телу медлительность как в движениях, так в полете мыслей. Он повернулся к юноше и только тогда соизволил продолжить плетение нити разговора. Наградив собеседника приятной улыбкой крупных мясистых губ, он поскреб свободной рукой гладко выбритый подбородок.
– Сложно вот так просто строить из себя ведуна, – сказал Пут. – Я никогда не спешу с выводами, друг мой. Если чему и можно научиться у сладкого меда, – он указал своим толстым пальцем на кружку, – то это терпению. Непростительно пить такой напиток, едва вынув на свет из старого дубового бочонка.
Юноша рассмеялся, а широкоплечий матрос удивленно захлопал глазами. Он, по всей видимости, ждал, что проворный юнга рассердится на него за это поучительное отступление, как обычно молодое поколение грешит на старших за их навязчивое наставничество.
– И все-таки, это возможно? – спросил юноша после недолгого молчания.
– А давай-ка спросим у самого Никеля, – предложил Пут, нарисовав пустой кружкой плавную волну, будто театральным образом призывал к революционному перевороту. – Поинтересуемся, что да как.
– Но ему нельзя показываться наружу!
Огромный матрос вздохнул.
– Я зачем тебе про мед-то распинался? Научись у него терпению. Мы спустимся к Никелю в каюту сразу, как только бочонок опустеет.
Юнга наигранно застонал.
– Так долго?
Пут душевно рассмеялся, подставляя кружку под бронзовый краник.
– Так скоро?