М. М. Кириллов Деревня Пестово Очерк

    
М.М.КИРИЛЛОВ

ДЕРЕВНЯ ПЕСТОВО МИЩКИНСКОГО РАЙОНА
(ОСЕНЬ 1941  ГОДА)
Дополненный  фрагмент  из книги  «Мальчики войны»
      
     Началась война. Когда оставили Смоленск, нас, семьи военнослужащих,  эвакуировали из Москвы в Челябинскую область. Это было 28-го июля 1941-го года. Отец, начальник производства оборонного завода, остался в Москве.
     Товарным поездом ехали долго. Но вот уральские горы кончились, начались бесконечные леса и поля. Стоял еще не убранный хлеб. Ночью проехали Челябинск.
     Где-то 7 – 10 августа утром выгрузились на станции Мишкино. Это был районный центр Челябинской области (теперь это уже Курганская область). Оказалось, что это и есть то место, где начиналась наша эвакуация. Нас выгрузили на привокзальном перроне. Какое-то время мы сидели посреди своих чемоданов и узлов. Мы – это наша мама Мария Аркадьевна Кириллова, я – Миша, 8 лет,  брат Саша, 6 лет, и братик Вовочка, двух с половиной месяцев.рядка двадцати человек На станции был кипяток, крестьяне продавали горячую вареную картошку. Старший по поезду что-то согласовывал с местными властями, распределяли прибывших по местам их последующего жительства, подгоняли телеги, запряженные лошадьми. На телегах была настелена солома. Наш обоз состоял из порядка двадцати человек и полутора десятков телег. Наконец, часам к 6 вечера обозы тронулись, каждый по своему маршруту.
      Ехали медленно, так как на телегах уместились не все, а только женщины с маленькими детьми. Какое-то время я шел пешком вместе со взрослыми. Потом подсаживался, менялся местами. Ехали долго, наверное, километров тридцать.  Когда въехали в деревню, было уже совсем темно. Остановились на площади. Вокруг нас молча стояли местные женщины, ожидая команды по нашему размещению. В домах кое-где был виден свет от керосиновых ламп.
      Руководил нашим расселением председатель сельсовета, одна нога его была деревянной. Говорили, что он был ранен еще в гражданскую войну. Очень быстро всех  развезли по избам. Мы были определены в дом, где жила семья из трех взрослых женщин, из которых одна была совсем старенькая старушка, и двух девочек. Нас разместили в светлой горнице с тремя окнами. На  большой высокой кровати возвышалась гора подушек. У стены  стоял еще и диванчик. А хозяева оставались в комнате, где стояла большая русская печь. Над ней виднелись просторные палати. В прихожей стояла кадка с водой. Над ней висела кружка. Из нее пили все. В темных сенях на соломе лежали корова и теленок. Туалет был во дворе.
     Наш адрес был таков: Челябинская обл., Мишкинский район, деревня Пестово, дом Баевых.
      Мы познакомились с хозяевами и, намучившись за день, даже не разобрав свои вещи, легли спать. Так началась наша жизнь на чужбине.
     Первые впечатления были связаны с незнакомой нам, городским ребятишкам, деревенской жизнью. Я проснулся утром и встал первым. Мама, Саша и малыш крепко спали. Было рано, а хозяйские женщины и девочки уже ушли на работу. Оставалась только старушка. Она молча сидела на скамье возле печки, опершись о палку и отрешенно глядя перед собой. Я попил воды из кадки, вода была холодной и вкусной.
      С крыльца был виден двор, окруженный забором из бревен. Скотины уже не было, видно, она ушла с пастухом. Ворота во двор были открыты. Сразу через дорогу размещались огороды, а за ними простиралось житное поле. Через него, по тропинке, ведущей к дальнему лесу, гуськом шли колхозницы в белых платках с косами на плечах. 
     Знакомство продолжалось. Навстречу мне по тропинке, вдоль по улице, шел высокий старик с бородой. Я прошел мимо, но он остановил меня и сделал замечание: «Мальчик, ты должен здороваться с каждым встречным, даже если он тебе не знаком». Я поздоровался, то есть пожелал здоровья. В Москве такого правила не было.
     Избы были высокие, все из толстых бревен, кое-где поросшие мхом. Людей было мало, особенно мужчин. Недалеко от нашего дома стояла двухэтажная школа.      
     Все последующие дни большую часть времени я и Саша проводили во дворе и в доме. В конце августа было еще тепло, и мы изредка выбирались на запруду, по которой из одного конца деревни в другой шла дорога. Речка была маленькая, но перед запрудой накапливалась, превращаясь в вертящийся омут, и с противоположной стороны  сливалась вниз в глубокий овраг. Как-то мы с Сашкой улеглись на плотине и, упершись руками о ее край, смотрели вглубь воды, наблюдая за рыбешками. Вдруг Сашка  нечаянно оперся об меня, и я от неожиданности чуть не свалился в омут. Каким-то чудом я сохранил равновесие и не упал. Плавать-то я не умел, а людей поблизости не было. 
       Другие семьи, приехавшие с нами, разместились в разных концах села. Виделись редко. У кого дети были постарше, матери устраивались на работу – учетчицами на ферму, кухарками в ясли, в аптеку и т.п. Большинство из них были с высшим образованием. Для них это было подспорье.  А наша мама не могла никуда устроиться: у нее на руках был маленький.  Ждали писем из Москвы от отца и аттестата (документа, по которому нам выдавались деньги). Те деньги, что были с собой, уже заканчивались. Первое время мама покупала у хозяев молоко и картошку. Делала пюре. Покупала еще морковь. Хозяева тоже жили бедно. Трудодни не оплачивались. Их отец уже был на фронте. Конечно, они понимали,  каково маме с тремя ребятишками, жалели. Иногда пекли оладушки и угощали нас. Пригодилось нам и шоколадное печенье, привезенное из Москвы. Мама давала его нам по штуке вечером, да и Вовочка с удовольствием сосал его. 
       Иногда забегал председатель на деревянном костыле, помогал, чем мог, а главное, строго  спрашивал с хозяев, чтобы нас не обижали.  В соседнем доме жили женщина средних лет и ее сын – восьмиклассник. Они выписывали газету «Правда» и делились с мамой новостями. Они очень переживали наши военные неудачи. А у кое - кого из наших хозяев эти неудачи вызывали злорадство. Это было непонятно. Мама мне объяснила, что они из раскулаченных, то есть, по их мнению, в прошлом обиженных советской властью.
     В середине августа из Москвы, от отца, стали приходить письма, чаще всего, в виде треугольничков и открыток. На них стоял знак цензуры. Пришёл и денежный аттестат.
    Вот первое из писем (от 5.08. В это время мы еще ехали в теплушке). «Дорогие мои! Если бы вы знали, как мне не хватает вас. Утешение одно – много работы Можно работать сутки и всего не переделаешь. Живу на службе.  Гитлеру проклятому за все скоро голову свернем и тогда опять будем вместе. Машенька, скажи Мише, он уже большой мальчик, ему надо маму слушаться и помогать ей во всем….». Мама писала ему в эти же дни: «Дорогой папка! Все никак не можем дождаться от тебя письма. А мы тебе уже много писем послали. Душа болит, потеряла я надежду, что выращу Вовочку, кожа да кости. А со вчерашнего вечера 38,5 без видимых причин. Голодает он, питается только грудью. Я попыталась рискнуть на прикорм, так как сейчас он совсем ослаб. Маленький, смеется и гулькает, хорошо знает меня. А я не могу смотреть в его глазки…»   
     Уже спустя пару недель Саша ушел в деревенские дела с головой, обзавелся друзьями и приходил домой только поесть. Маму не слушался. Как-то днем хватились его и нигде не нашли. Я обегал всю деревню. Темнело. Мама застыла на крыльце, не зная, что предпринять. Подсказали, что, может быть, он еще утром ушел с пастухами, пасшими колхозное и частное стадо. И действительно, под рев коров и свист кнута, в пыльном вечернем облаке появился наш счастливый и голодный Санька. Ругай не ругай, что с ним поделаешь. Отмыли, накормили и спать уложили. Ему только что исполнилось шесть лет.
      1-го сентября я пошел  во 2-й класс. В большой комнате  на втором этаже школы одновременно занимались семь учеников, начиная от первого до шестого класса. Учительница была одна на всех. Темы и задания у всех были разные. Она успевала, была внимательна и терпелива. Дело двигалось. Она тоже была из приезжих. Когда у меня возникли трудности, я несколько раз занимался у нее дома. Не хватало учебников, тетрадей и бумаги. Вечером уроки приходилось делать при свете керосиновой лампы. Отец, отправляя  нам посылки (шапки, теплые вещи, валенки), вкладывал туда и тетради. 
      Трудности материального характера нарастали. Это совпадало с тревожными письмами отца. Несмотря на цензуру, было ясно, что выпускают они не только артиллерийскую оптику, но и противотанковые снаряды. Москву бомбили. Многие заводы были вывезены за Урал. Отец изыскивал возможности, чтобы не голодать самому и в то же время переслать нам побольше денег. Он писал маме (22 сентября): «Насчет кажущейся «победы» фашистских гадов, не верь никому. Их экономические и политические силы слабеют и придется им также молниеносно сматываться, как они думали победить советский народ. Ленинградцы дают Гитлеру хороший отпор, тоже делает и Одесса. Эти собаки получат на нашей земле собачью смерть». Мама читала его письма нам вслух. Мы гордились отцом и очень скучали по нему.
     Где-то уже в октябре умерла старушка. Тихо и незаметно. Я тогда впервые увидел мертвого человека. Гроб стоял на широкой лавке, старушка, похожая на маленькую девочку, лежала в платочке, словно заснула. Ей было за девяносто, она пережила всех своих сверстниц, и провожать ее было почти некому. В углу комнаты висела икона. Люди молились. Я узнал тогда, что мы с Сашей были крещеные. Родители в Бога не верили, и бабушка наша нас окрестила тайно. Но как это было, я не помнил.
      И мама, и Сашка, и Вовочка страдали от поносов. А Сашка еще и от чесотки, которую он где-то подхватил. Из-за этого его не взяли в детский садик, который открыли в деревне для москвичей, а это помогло бы маме. Она послала меня как-то в аптеку и попросила купить что-нибудь, что посоветует аптекарь. Я и спросил таблетки «от живота». Продавщица долго смеялась и объяснила мне, что есть таблетки от болей в желудке, а не от живота. А я и не знал, что в животе есть желудок. Она тоже была из эвакуированных.
      Многие местные, в том числе ребятишки, именовали нас «выковыренными». Так им было проще и даже понятнее.
        В октябре мы стали мерзнуть в нашей горнице. Она отапливалась печкой, встроенной в стену, из прихожей. Узнав об этом,  председатель выписал нам сколько-то кубометров дров, дал телегу с лошадью, и мы, в том числе и мама, прихватив нашего соседа восьмиклассника, оставив Вовку на хозяев, поехали в осинник за селом. Деревья были уже спилены, но их нужно было погрузить на телегу и закрепить веревками. Навалив стволы деревьев  на телегу, и кое-как привязав их, мы тронулись в обратный путь. Саша, конечно, уселся наверху. Не проехали мы и пяти метров, как укладка развалилась, и бревна, а с ними и Санька, посыпались с телеги. Слава Богу, Санька не ушибся. Пришлось загружаться вновь, но уже более удачно. Довезли до избы и сложили у крыльца. Это был наш вклад в отопительную систему. А ведь их еще нужно было распилить и поколоть. Я и мама за несколько дней потихоньку справились. За эти месяцы мы вообще с ней стали большие друзья.
     У мамы было много стирки: и детское белье, и простыни. Когда мы въехали, хозяева дали нам свое чистое постельное белье. А как воду разогреть? В холодной мыть мама с ее здоровьем не могла.
     Было много непонятных слов. Например, «тянитолкай» или «нетхудабездобра». Первое было из книжки. Лошадь с двумя головами и длинной спиной. Непонятно было, как она двигалась, какая голова была главной? Этого даже мама не могла объяснить. А второе слово, как объяснила мама, состояло из 4-х слов, но почему-то их собрали вместе? Мама сказала, что они означают надежду. Но все равно это оставалось непонятным.
      Как-то уже в октябре я забрел в хозяйский огород. Почти все там было убрано, валялись только капустные листья. Увидел на высоких стеблях какие-то удивительные изящные коробочки с шляпками. Взял одну из них в руку, а она и треснула, такая была хрупкая. Из нее посыпались мелкие черные крупинки. Я не знал, что это такое. Попробовал на язык, оказалось приятно. В это время сзади меня окликнула хозяйка, приход которой я совершенно не заметил. Она не ругалась, видела, наверное, что я сделал это не нарочно, и объяснила, что это коробочки мака, его кладут в тесто и делают с ним пирожки. А так есть их вредно, можно заснуть. Они, деревенские, видели наше незнание жизни, нашу неприспособленность к решению житейских вопросов и, как правило, тактично старались быть полезными. 
     В конце октября выпал снег. Наша жизнь и наши беды продолжались. Особенно беспокоил Вовочка. Что бы он не съел, возникал понос. Он очень ослаб и не мог сидеть, а ведь ему было больше пяти месяцев. Письма отцу часто писал я со слов мамы, которая сидела рядом, держа на руках малыша. «Здравствуй, дорогой папочка. Пишу под мамину диктовку, она держит Вовочку. Уже две недели, как он болеет, у него понос и рвота, он кушает только грудь, и нам его очень жалко, мама боится, что он умрет. Я учусь на отлично. У меня 21 отл., 4 пос., а хорошо, не знаю, сколько. У нас днем минус 22 градуса, а утром в комнате – плюс 10 градусов. Бей фашистов! Пиши нам. Твой Миша К.».
     Отца очень беспокоило наше положение, и он написал письмо для председателя сельского совета, который к нам приходил. И просил маму передать  письмо ему. Вот оно: «Пишу Вам, как человек, привыкший и на производстве, и в быту, и в общественно-политической жизни организовывать помощь наиболее слабым. Я и сейчас, работая инженером и имея у себя в подчинении людей, не могу, проходя мимо, зная, что кто-либо или болен, или находится в материальном затруднении, не помочь такому человеку. Это делаю не я один, это делаем мы все, советские люди. 
      Я обращаюсь к Вам с просьбой: помочь моей жене, которая живет в доме Баева, Кирилловой Марии Аркадьевне. У нее трое детей, один из них у вас учится, а двое других - малыши. Она по своей натуре недостаточно хорошо приспособлена к практической жизни. И я боюсь, что, находясь в незнакомой среде, она подорвет свои силы, даже моральные. Она культурный, отзывчивый человек, но когда вопрос касается ее, она промолчит. Она может сидеть голодная, но все отдаст не только своим детям, но и соседу по общежитию или по работе.
        Я ей даю оценку не как жене, а как человеку вообще. Она очень скромна. Если другие на ее месте, приложив больше энергии и смелости, оказались теперь в лучших жилищных условиях, то она не сумеет этого сделать. Другие, я в этом уверен, и в этом нет преступления, сумеют целесообразно использовать свои вещички, которые привезли, а она сделать этого не сможет. Короче говоря, я обращаюсь к Вам с просьбой - познакомьтесь с ней и окажите ей моральную поддержку. Если можно, прикрепите к ней кого-либо из старших детей. Она сейчас находится в большом затруднении. Работать ей не дают дети, которые к тому же болеют». Далее стояла подпись.
        Письмо это мама председателю не передала, постеснялась. Отец ее потом за это ругал. Но, наверное, и сам одноногий председатель все наши трудности видел, часто заходил проведать и помогал, чем мог, когда нужны были дрова или нужно было отвезти в участковую больницу. Я об этом письме узнал много-много позже.
       Конец октября. Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать интересную сцену. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы ее были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания. Она вывела почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та ее послушалась, женщина, скорее всего, мама, вернулась в баню.  Как все просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое! Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, точно повторявшую мое детское наблюдение.
     В ноябре, когда проходила активная фаза наступления немцев на Москву, завод, где работал отец, получил приказ о перебазировании в Петропавловск-Казахстанский. Вероятно, оставаться в Москве даже заводу, выпускавшему снаряды, было небезопасно. Петропавловск располагался восточней Челябинска по той же железнодорожной ветке, километрах в пятиста. Мы с мамой тут же нашли это место на карте. Стали ждать от отца вестей.
      Наконец, пришло письмо. «Пишу из-под Молотова (ныне Пермь). Прошло уже 14 дней пути, а мы только еще тут. Все было бы ничего, но вот мерзнут ноги. В продаже валенок не видать, да и купить не на что: денег у меня наличными 50 р., не считая долгов. Едем мы пятеро в вагоне (надо думать, остальное место было занято оборудованием). Когда усиленно топим, ничего. Когда встретимся, не знаю. По приезде в  Петропавловск работы будет много. Вообще жить вместе придется не раньше весны, повидаться, может быть, удастся пораньше. Целую вас. Папа». Конечно, это нас не порадовало, хотя мама понимала, что едет он туда станки разворачивать и гнать снаряды на фронт.
    В начале декабря было еще два события. Первое: я заболел ангиной. Пришлось просить председателя сельсовета отвезти меня в участковую больницу, к врачу. До больницы было километров пять, ехали на санях, закрытые тулупом. Меня осмотрели, назначили лечение и отвезли домой. Так здорово было ехать на санях! Я быстро поправился.
        А второе могло оказаться серьезным. Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего, за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама!
       Надеждой на встречу с отцом стали жить. Письма того времени – просто мольба. «3.12. «Здравствуй, папка. Я пишу тебе то, что хочется маме. Приезжай скорее за нами, мы тебя очень ждем. У нас очень голодно. Кроме литра молока, мама ничего не может достать. Уже 3 недели нет мяса. Мы купили шерсти 2 фунта. Мы уже укладываем вещи, только не во что. Привези мешки и веревки и, если есть, то суровые нитки. Вовик еще слабенький, а Саша все дома и дома. Приезжай, дорогой, скорее. Целуем тебя крепко все. Миша К.»
      «Здравствуй, дорогой папка мой, Михаил Иванович! Как ты доехал и как устроился? У нас Вовочка еще больной, но скоро поправится. Саша очень хочет ехать к тебе. Я выполнил свое обещание, а Саша – нет. Я учусь на отлично, а Саша не хочет учиться. Я просил  учительницу, чтоб она дала ему букварь, а он не знает даже буквы «А и У». Мы тебя ждем. Миша, Саша, Вова и мама».
       К этому времени отцовский завод уже прибыл в Петропавловск. И мы рассчитывали, что отца отпустят, и он нас заберет отсюда.
     Письмо от 6.12. Написано красным карандашом. «Здравствуй, дорогой папка. Приезжай к нам скорее, а то мы подохнем с голоду. Когда ты приедешь, я покажу тебе мои тетради, и ты увидишь, как я пишу, и сразу скажешь: «Как я !». Ждем. Мих. Кириллов». И мамина приписка: «Забирай нас скорей, замерзаем мы, да и голодно. Будем голодать, если что, так уж вместе».
      И выдержки из письма мамы, по-видимому, последнего до отъезда в Петропавловск: «Я переживаю сейчас очень тяжелые дни. Вовочка все же выкарабкается. Верно, не захотел умирать, не повидав папку, но какой он жалкий. В полгода, а еле-еле головку держит. За болезнь набаловался и сейчас совсем не лежит, а все на руках – торчком. Саша тоже больше 2 недель ходит по 10-15 раз в сутки одной водой и картошкой. Лечились, лечились, а к врачу надо тащиться за 5 верст. Вовку оставить не с кем. Питаемся одной картошкой, ни мяса, ни молока. Хорошо выдали по 200 гр. сахару. Дорогой мой, скоро я тебя увижу, обниму, мне даже неловко перед другими за свое счастье. Я очень похудела и состарилась. Возле рта морщины. В комнате у нас тепло, но очень сыро, со стен течет. Из-за этого головные боли. Не могу писать, грипп, верно, у меня. Постараюсь подготовиться к отъезду, но очень трудно. Дети не слушаются совершенно. Приезжай, родной. Твоя Маша».
      27 декабря 1941-го года за нами приехал отец! Радость была такая, что я сейчас ничего вспомнить не могу. У нас было полдня на сборы. Я попрощался с учительницей, оценки у меня за полгода были отличные, и мне выдали справку. Собрали вещи в мешки, которые привез отец. Попрощались с хозяевами и соседями, сели в сани с глубоким дном, закутались в хозяйские тулупы, чтобы не продуло по дороге. Отвозил нас председатель до самой станции Мишкино. Очень хороший, честный, человек. Если бы не он, нам бы в эти полгода было бы не продержаться. Мама говорила, что он и есть советская власть – и по должности, и по совести.
        28 декабря мы были уже в Петропавловске.
         Я по памяти написал книжку «Мальчики войны», где рассказано и об этом,   издал её в 2009-м году и послал её по почте в деревню Пестово, завучу тамошней школы. И позже писал туда, поздравляя с годовщиной нашей Победы, но ответа не получил. Жаль, конечно, но, наверное, то время ушло, а для нынешних людей пережитое тогда уже не больно.
 Сентябрь 2016-го года.