Ох и доля у Евграшки, ох и доля, судьбинушка лютая. Думал, ведет под венец лебедушку милую, оказалось – лихо пучеглазое. Года не прошло, как Гликешка женой его стала, а будто вековину горевал.
Латает Евграф прорехи на рубахе, а сам на Гликерию поглядывает, жена у сундука возится, наряды перебирает, бусами поигрывает, в гости собирается на крестины.
Сразу после венца, еще в батькином доме, показала себя сноха молодая: как работать - хворая, за столом – первая. Урезонить пытались, куда там. Разлютовалась Гликешка, схватила ухват да пошла крушить: мужиков в овине заперла, баб в подпол загнала, посуду, утварь – в черепки и щепки, холстины – в лоскутки. А попробуй, останови, все одно, что молнию обратно в тучу повернуть. У Гликешки каждый кулак больше телячьей головы. После погрома отделили их родители, а попросту выгнали, выселили в пустующий домик на самой окраине села. С тех самых пор не живет Евграшка – горе мыкает, кашу, вместо соли, слезами заправляет. В поле еще братья и родители помогают, а дела домашние все на его плечах: и скотинка, и по дому все. Научился муж молодой и коров доить, и каши варить, и масло сбивать. А женушка целыми днями или на печи валяется, или на гулянье какое прихорашивается. Эх, позвали родственники, а мужику и надеть нечего – последняя рубаха на решето похожа.
Не стали лошадку запрягать, идти-то всего версты три, лесок да речку глубокую перейти. Как ступили на мосток, видит Евраф, дело плохо, доски гнилые прогибаются, не выдержат его молодушки. Стал мужик уговаривать Гликешку домой воротиться, да спорить с бабой строптивой, что увещевать весну и зиму местами поменяться. Оглянуться не успел, видит – руки кулаками пудовыми над водой машут. Пока за дубинкой бегал, и кругов не осталось.
Недолго горевал вдовец, а, сказать по совести, и не горевал вовсе, полной грудью задышал. Тихо, мирно стало дома, некому скандалы затевать, некому ухватом размахивать.
Наработается за день мужик, а ночью никак уснуть не может, чудится, будто дышит кто на печке, стонет. Не выдержал, поднялся, зажег лампу, батюшки светы… Сидит на лавочке чудо чудное, диво дивное: худое, в лохмотья обряженное, голова в колтунах да водорослях. Мужик ли, баба – не разобрать. Сидит, качается да поскуливает псом цепным.
Оробел Евграшка, к двери пятится, а сам глазами рыщет, чтобы тяжелое прихватить.
А чудо нежданное вдруг заговорило: «Не гони меня, Евграфушка, худо мне. Кикимора я, в речке, где твоя жена утопла, обитала, любимой женой Водяного была, за Русалочками приглядывала. И все у нас тихо – мирно, пока Гликешка не заявилась порядки свои устанавливать. Ох и натерпелись мы: Русалочки исхудали, ни шутят, ни резвятся. Сам Водяной закрылся в своем омуте, не вылезает. Да и как вылезешь, у Гликешки рука, что капкан на медведя, ухватит - враз бороды лишишься. Беда. А уж как меня завидит, раковое войско на меня натравливает, видишь, как поистрепали клешнями-то. Как жил с ней, как терпел, бедовый? Ты дай мне время, погощу у тебя недельку, в себя приду, а там службу тебе сослужу, мы с тобой вроде родственники по несчастью».
Стала она в доме жить. Днем по углам хоронится, как бы не приметил кто, а ночью горшками гремит. Встанет утром вдовец, а дом прибран, на столе пироги да каша, щедро маслом сдобренная. Через неделю Кикимора собралась от вдовца уходить. Как ни уговаривал мужик остаться, как ни упрашивал - ни в какую.
«Нельзя мне, Евграфушка, нельзя. Уходить надо, а тебе новую женку искать. Только впредь осмотрительней будь. Хочу я тебе подарочек на прощанье оставить. Через недельку поезжай в город, по площади базарной походи, разговоры послушай. Как прослышишь, что в доме богатого купца нечисто стало, смело берись от напасти избавить. Да за дело триста рубликов проси», - проговорила и исчезла, будто и не было.
Шумно, весело в рядах базарных. Зазывалы, приказчики, рабочие, все куда-то бегут, торопятся. А покупатели без спешки прогуливаются, в лавочки заглядывают, прицениваются. Бродит Евграшка, прислушивается. Только ничего странного не слышит: все больше о ценах да товаре толкуют. Забрел мужичок в трактир, заказал рюмочку да пирожок на закуску. А за соседним столом – пир горой, приказчики гуляют, новости базарные обсуждают. Тут и услышал Евграшка, что в доме купца Семенова будто бы нечисть завелась: мебель крушит, чашки, тарелки на осколки переводит. А минувшей ночью еще и самого купца покалечила, аккурат в голову подсвечником угодила.
Дом купца найти несложно, вон как по-барски на пол-улицы раскинулся, колоннами подперся, мол, видишь, прохожий, самого состоятельного хозяина? Стучит мужичок, а сам робеет, а ну обманула нечистая? Темно, страшно в доме, что-то скулит, воет, обломки стульев по залам летают, под ногами не ковры, а мусор – щепки да камни. Купец с семьей во флигеле закрылся, в доме лишь слуги по каморкам прячутся. Как услышал хозяин, с чем гость пожаловал, обрадовался, на цену не скупится, лишь бы морок незримый извести. Выгнал Евграшка всех, тут ему и Кикимора открылась.
«Принимай подарочек, да только больше в дела мои не лезь», - сказала и вылетела в трубу печную.
Одарил купец Семенов, как и обещал, триста рубликов копеечка в копеечку отсчитал. Уходил Евграшка из дому голью перекатной, а вернулся состоятельным человеком. А на такого жениха богатого и невесты в очередь. Сосватали ему новую женку, милую да покладистую. Зажил Евграф, хозяйство крепкое, скотинки полон двор, от хлеба закрома ломятся. И все бы хорошо, да только молва без ног, а шустро бегает. Дошли слухи, что в городе опять нечисть лютует, теперь у купца Кириллова промышляет. Подумал Евграф, с женой посоветовался, и решил еще раз деньги за изгнание Кикиморы взять. А на те деньги перебраться в город, открыть лавочку да чаи из самовара попивать. Запряг лошаденку и к вечеру на месте был. Купец Кириллов избавителю обрадовался, не триста, а все пятьсот обещает за услугу. Вошел Евграф в дом, не успел дверь притворить, как его знакомая прямо из стены выходит.
«Не послушался, жадность одолела. Пожалела тебя, а, видно, зря», - сказала и расхохоталась. И от хохота потолок в доме рухнул, прямо на Евграшку.
Бездыханным привезли мужичка в дом родной. А Кикимора исчезла, никто с той поры ничего о ней не слышал.