Вскоре после переезда на новую квартиру я заболела, у меня подозревали гепатит, так как в детском саду были случаи заболевания, и детсад закрылся на карантин. Меня возили на скорой в больницу, брали кровь из вены, - но диагноз не подтвердился. Моих родителей всегда беспокоило моё здоровье, и раньше мама видела проблему в том, что у меня была пониженная температура - всегда 36,4 вместо 36,6. Этот эпизод с поездкой в больницу вселил в меня страх перед врачами: втыкание в вену иголок и наполнение пробирки тёмной кровью подействовало на меня ужасно, почти до дурноты. Было ясно, что в больнице со мной будут делать подобные этой, неприятные и болезненные процедуры, и, вероятно, что-нибудь ещё более отвратительное. К счастью, мне позволили вернуться к родителям, ожидавшим меня в приёмном покое с вытянутыми и мрачными лицами, и мы поехали домой, так как анализ крови оказался хорошим.
За зиму со мной несколько раз происходили всякие другие неприятности : один раз на прогулке в глаз попала соринка, слетевшая с заборной сетки ржавчина, которую не удалось удалить дома, и мама повезла меня в больницу, где находился травмпункт. Врач вывернула мне верхнее веко и сняла большую чёрную крошку железной окалины. В другой раз я проглотила кость от рыбы, и она вонзилась мне глубоко в горло, - так что снова пришлось ехать в ту же больницу, где мне в горло засунули приспособление, напоминавшее лестницу, и выдернули пинцетом застрявшую кость. А ещё несколько раз из носа у меня начинала идти кровь, причём так сильно, что мне вызывали скорую и прижигали в больнице лопнувший сосуд.
По совету заведующей детсадом Розы Натановна ещё в то время, когда мне было четыре года, мама водила меня к частнопрактикующим еврейским врачам - это были отец и сын - и у них на квартире меня положили на диван, под лампы, - и поставили диагноз: причина частых простуд в том, что имеется искривление носовой перегородки, Лунное дыхание преобладает над Солнечным, - отсюда постоянные переохлаждения. Врачи сказали, что для корректировки необходима операция, но побочным явлением может стать развитие рака. "А что такое рак?" - спросила я, придав голосу наивность неведения (так как на самом деле я откуда-то знала), когда мы с мамой и её приятельницей, отводившей нас по известному ей адресу к врачам, шли по залитой солнцем улице. "Деточка, беги впереди, не слушай наши разговоры, это разговоры для взрослых", - сказала мамина приятельница, и я побежала вперёд, вполне успокоенная, так как услышала краем уха, как мама говорила : "Ни в коем случае, никакой операции мы делать не будем."
Однако, причиной болезней на новой квартире стало, видимо, другое, - отравление некачественной краской,которая никак не хотела сохнуть и продолжала испаряться. Краску содрали с пола и перекрасили только в большой комнате. В маленькой комнате, где я спала, её менять не стали, - бугристый пол здесь был не на виду, и папа махнул рукой.
Когда у меня начали меняться молочные зубы, пришлось идти к зубному врачу лечить кариес, - и этот опыт показался мне совершенно мерзким. Мало того, что мне рассверлили три зуба, которые вовсе не болели и были вполне здоровыми. Может, на них и имелись первые признаки кариеса, но никаких дырок не намечалось. Придя домой от врача, я к тому же не могла есть, так как запломбированные зубы ощущались как неживые, и теперь мне было больно жевать. Папа сидел за круглым столом и молча читал газету, он был против этого ненужного лечения, а мама поставила тарелки, положила мне еду и строгим голосом потребовала, чтобы я не канючила, а ела. Я с отвращением жевала ставшую безвкусной, как бумага, пищу, и глотала её вместе со слезами. Папа считал совершенно бесполезным рассверливание мне зубов, он говорил, что у него в детстве тоже был кариес, и никто его не лечил, - а потом зубы поменялись и были совершенно здоровыми.
Той же зимой я сильно простыла, и с температурой под сорок лежала вечером в постели в маленькой комнате. Мне было ужасно плохо, особенно от реакции родителей, которые меряли мне температуру и приходили в ужас. Я знала, что при температура больше 40°С человек умирает, а у меня было почти 40°. Но не так страшна была болезнь, как появление врачей. Я очень боялась, что мне вызовут врача и отвезут в больницу, и умоляла маму не звонить в скорую. Обращение к врачам всегда было связано для меня с дополнительными мучениями, а их лица - напряженные и злые, их громкие и требовательные голоса - никак не облегчали, а усугубляли состояние. Всё, что мне нужно было, это спокойная обстановка и присутствие рядом моих родителей. Мама отправила отца в ночную аптеку за лекарством, и разогрела мне банку с китайским мандариновым компотом, - и этот сладкий тёплый сироп с дольками мандаринов, которым она поила меня с ложки, приговаривая, что всё пройдёт, оказался самым лучшим лекарством. Я до сих пор помню его вкус.
На следующее утро я была почти здорова, и остался лишь кашель, который позже решено было лечить способом, который кто-то посоветовал. Вечером мама вскипятила огромную кастрюлю и насыпала в неё соды. На кровати была устроена пещера из одеял, и в этой пещере мы с мамой сидели в темноте, в жуткой жаре вместе с кастрюлей при открытой крышке. Мне было очень трудно вытерпеть эту процедуру, я немного повыла, но положение спас папа своими рассказами про Толика. На этот раз он рассказал о том, как наступил на гвоздь и проколол ногу. Рана нагноилась и поднялась высокая температура, которая не спадала. А вылечила его заячья шкурка, которую дедушка привязал ему на ночь к ноге. Наутро гной вышел, и Толик был здоров. Я сидела обливаясь потом под одеялами, мама была рядом, - для того чтобы кастрюля с кипятком не перевернулась, - и заставляла меня глубоко дышать, хотя дышать было почти невозможно из-за горячего пара. Такой метод лечения был варварским, я чувствовала себя полузадохшейся и едва не начала отчаянно вырываться из пещерного плена, и только крики матери, что кастрюля может опрокинуться и обварить кипятком, остановили меня. Через пятнадцать минут эта пытка была закончена, одеяла сняли, меня переодели в сухое и на взъерошенные мокрые волосы был повязан платок, обёрнутый вокруг шеи, точно удавка. Мама крепко завязала его на узел, чтобы я не стащила его с головы.
Ужасное для меня лечение повторили ещё два раза в последующие дни.
Именно оттого, что моё здоровье считали слабым, решили отдать меня в музыкальную школу, чтобы у меня в запасе была специальность, не связанная с физическим трудом, - на эту тему несколько раз говорили с бабушкой, - хотя, конечно же, не только поэтому. Маме нравилась идея дать мне музыкальное образование, так как это было престижно.
В шесть лет меня начали обучать музыке. Купили пианино. На шестой этаж его тащили несколько человек, и поставили у стены, смежной с кухней. Мама не разрешала трогать инструмент, так как кто-то сказал ей, что пианино надо прежде настроить, иначе можно испортить слух, - музыкальный слух надо развивать и беречь, - так считали в семье. Лишь однажды мама подняла крышку и разрешила мне осторожно коснуться клавиш. Их звучание было тихим и стройным. Я чувствовала себя как-то глупо: ведь ничего особенного не было б в том, чтобы понажимать клавиши, раз уж куплено это пианино. Но мама сказала слащаво-строгим голосом, что надо ждать, когда придёт преподаватель. Она была очень довольна тем, что мне куплено пианино, и меня будут обучать играть на нём, - так называемое развитие было главным приоритетом, хотя и стоило денег. Мне было совершенно всё равно, учиться играть на пианино или нет. Пианино стояло с неприступным и отрешённым видом, чёрное, не сочетающееся по цвету и по форме с остальными предметами. Мама каждый день протирала его тканью. Пригласили настройщика. Он вскрыл инструмент и подкрутил несколько винтов. Теперь открывать пианино было снова запрещено : чтобы не расстроить. А также, как сказали маме, надо было ждать, чтобы преподаватель "поставил руку".
Мне было неловко от такого преувеличенного внимания к этим мелочам, и оттого, что меня собирались учить играть. Слово 'играть' означало лёгкое и приятное времяпрепровождение. Но, оказывается, оно имело совсем другой смысл и должно было восприниматься всерьёз, а не понарошку.
Наконец, однажды вечером пришёл преподаватель. Он был очень высокий и едва помещался в нашей маленькой прихожей, когда раздевался и снимал обувь. Ему приходилось нагибаться, чтобы не задеть головой притолоку. Он прошёл в комнату в носках и сказал:. "Здравствуй, Ирина." Меня посадили на стул, преподаватель Валерий поставил мои руки на клавиши и принялся нажимать моими пальцами, играя какую-то песенку. Повторить я не смогла. Тогда мне было предложено заучить отстукивание всего одной ноты - это "произведение" называлось "Андрей-воробей". Правильно поставленной рукой, "как будто ты держишь яблочко", надо было одним пальцем стучать, как по барабану : "Андрей-воробей, не гоняй голубей". Мне также дали задание выучить ноты первой октавы. Так начались мои занятия музыкой с Валерием, который был кларнетистом в оркестре и подрабатывал уроками.
Не могу сказать, что играть на пианино нравилось и хотелось. Я была равнодушна к этим занятиям. Так захотела мать, чтобы я занималась музыкой, и я должна была слушаться, чтобы не огорчить её. Когда мама была мною недовольна или чем-то огорчена, она переставала со мной разговаривать, и тон её голоса менялся. Именно это и принуждало прислушиваться к её настроению, подстраиваться под неё и стараться ей угодить. Мне становилось очень некомфортно и грустно, когда она строгим голосом называла меня 'Ирина' - вместо 'Ириша' или изобретённых ею слов 'касавинька' или 'друнечка'. Изобретенные слова произносились с максимальным теплом и любовью, - и мне так хотелось маминой любви! - а "Ирина" звучало холодно и отчуждённо. Строгостей я не переносила, мне становилось тошно жить на свете, я была чрезмерно чувствительна к тому, как ко мне относились другие.
Я занималась с Валерием примерно полгода, и за это время научилась что-то играть и разбирать ноты. Кроме того, Валерий давал мне задания по рисованию на темы тех песенок и пьес, которые разучивались. Видимо, он заметил, что мне не очень интересно, и спросил у отца, чем я увлекаюсь. Тот сказал, что я люблю рисовать. И тогда мне было дано новое задание, и теперь я, сидя за большим круглым столом, старательно рисовала цветными карандашами под контролем мамы. Мама хотела, чтобы я проводила линии аккуратно, и я изо всех сил старалась. Она сидела рядом и сопровождала моё рисование эмоциональными восклицаниями и описанием того, что следовало изобразить, - и это помогало мне, так как я боялась, что у меня не получится, - ведь рисунки будут оцениваться учителем. Мы рисовали злого волка и трусишку зайца, пионеров, купающихся в реке, на берегу которой разведён костёр, и тёмный лес, в котором располагался пионерский лагерь. Посмотрев много лет спустя на эти рисунки, я даже удивилась, насколько они были правильно и аккуратно выполнены, - и Валерий тоже меня очень хвалил, просто восторгался.
Осенью мне предстояло идти в первый класс. Кроме обычной школы надо было поступать в музыкальную, и мама принялась узнавать, что для этого требуется. Для поступления в подготовительный класс музыкальной школы я должна была пройти три отборочных тур, - и всю весну меня водили на эти конкурсные прослушивания. Конкурс был большой, принимали только тех детей, у которых были явные способности, - или по блату. В одну школу меня взяли сразу, так как она была не самой лучшей, - и мама решила вести меня в следующее воскресенье на другие прослушивания. Эти экзамены действовали на меня очень плохо: у мамы всякий раз портилось настроение, когда мои результаты были не столь высоки, как это было необходимо для поступления в более престижную школу, а я боялась её расстроить. Но как сделать так, чтобы меня оценили и приняли, я не знала. Я не всегда угадывала на прослушивании, сколько клавиш нажали, и не всегда могла правильно пропеть звуки аккорда. Я не могла запомнить длинные ритмы и прохлопать их от начала до конца, мне не удавалось вызвать одобрительные возгласы у комиссии. Кроме того, было очень страшно выходить при всех к инструменту и подвергаться этим проверкам. Но мои слабые протесты и даже плач при возвращении домой не принимались во внимание. Я чувствовала, что мама не довольна мною: она реже улыбалась и не так часто разговаривала, как это бывало в другие дни. Обстановка в доме становилась гнетущей в дни этих музыкальных экзаменов, ставших для меня первым испытанием и настоящей пыткой. Конечно, меня по-прежнему любили и баловали, но теперь от меня требовалось соответствовать новым задачам, и я очень волновалась на каждом экзамене. После того, как меня не взяли в музыкальную десятилетку при Консерватории, где сновали маленькие сухонькие женщины с пышными волосами, и отбор был самым строгим, решили пытаться поступить в ДМШ #1. Эта школа считалась самой лучшей в городе после десятилетки, программа занятий была рассчитана на семь лет. На прослушивании, которых было два или три, детей ставили в кружок, и мы шагали под музыку, а также выполняли несложные движения и хлопки руками. Это занятие называлось 'ритмикой'. Ритмика мне нравилась больше, чем проверка слуха, но никто не объяснил мне, что движения должны быть в такт, и я вряд ли двигалась правильно. Но зато я немного успокоилась, так как рядом со мной были другие дети, и рыжеволосая преподавательница нас подбадривала и хвалила. Затем, как и в других местах, нас стали вызывать к роялю, чтобы проверить музыкальный слух. Мне пришлось спеть комиссии песенку, - кажется это была песенка про Сашку и Гришку, которые сделали дуду, - и преподаватель с внешностью, которая поразила меня своим удивительным безобразием (выделяющиеся надбровные дуги, нависшие над глазами, лохматые волосы и ярко накрашенные красные губы) приятным голосом спела мне мою песенку немного иначе, с интонациями, так как я пела очень тихо и невыразительно. Она хотела, чтобы я повторила, и я попыталась пропеть громче, но так весело, как у неё, у меня не получилось. Потом она прохлопала ритм, потом опять на рояле, стоявшем на сцене, нажимали аккорды, и нас вызывали по одному на сцену, и очень красивая женщина с чёрными волосами и стрижкой каре, с черными глазами и нежным овалом лица, плавными движениями брала звуки, которые надо было правильно пропеть. Её называли Галина Писаренко, я запомнила её из-за её красивой внешности. Результаты объявляли сразу же, и меня опять не назвали. Когда я вернулась к маме, сидевшей в зале на стуле у стены, вид у неё был грустный, и я сказала ей, что меня экзаменовала преподавательница, похожая на обезьяну. Мама велела мне замолчать. Она подошла к столу, за которым составляли списки прошедших конкурс детей и спросила обо мне. Рыхлая рыжеволосая женщина, высокая и полная, посмотрела в тетрадке и сказала, что слух у меня неплохой и на вопросы я отвечала, но они предпочитают брать детей побойчее, я слишком робкая и у меня медленная реакция. Другие преподаватели подтвердили, они разговаривали доброжелательно и спокойно, давали советы, и мама повела меня домой с надеждой добиться своего.
Последнее лето перед школой я провела у бабушки в Т., и оно запомнилось мне запахом сена, большую копну которого устроили во дворе, довольно прохладной погодой, так как дело было к осени, и частыми застольями с гостями, на которые меня не брали, и я проводила время на улице. Появились новые подружки из соседних домов, новые игры - в классы - на пыльной дороге мелом рисовали десять квадратов, в которые надо было прыгать, не наступая на черту, - и так е же классы, но иной формы, назывались "вертолетики", - почти то же самое, но с иначе расчерченным рисунком. Вскоре за мной приехали родители, и мы вернулись в С...
(Продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/05/438)