И вот настал день, когда я пошла в первый класс! Событие было волнительным, меня провожали бабушка и мама, папа уехал рано утром на работу на электричке.
Я помню, как я шла по дороге в школу с тоненьким новым портфелем, красивым и блестящим, покрытым выпуклым рисунком "крокодиловая кожа". Я несла его обращенным замочком к себе, чтобы можно было им непрестанно любоваться. В руке у меня были цветы, букет белых и розовых астр, на голове - белый капроновый бант. Настроение было приподнятым, почти восторженным. Мне часто говорили о школе, и предстоящее время учебы и "обретения знаний" я ожидала с большим интересом.
Возле школы мама простилась со мной, и я пошла вместе с другими детьми, которых построили парами и развели по классам.
Меня определили в 1"В". Мы зашли в класс, и нас рассадили по партам. Я сидела за третьей партой в среднем ряду. На стене висела чёрная доска, на стенах - какие-то плакаты, в комнате было сумрачно, под потолком горели электрические лампы на длинных шнурах. Нашу учительницу звали Зоя Сергеевна. Она была молодой, с красивыми пышными каштановыми волосами, стянутыми заколкой. "Дети, когда я вхожу в класс, все должны откинуть крышку парты и встать для приветствия. Когда я скажу "садитесь", вы сядете. Давайте потренируемся." Она вышла и снова зашла. Мы встали. Потом мы сели. Потом нам велено было сложить руки на парте и поднимать правую руку, чтобы ответить на вопрос. Потом мы достали наши тонкие тетрадки, пеналы, букварь, и началось первое занятие.
В школу я ходила с удовольствием, и спустя месяц Зоя Сергеевна объявила, что сегодня назовёт лучшую ученицу, и ею оказалась я. По всем предметам я получила только "пятёрки", - за старание и аккуратность мне были подарены акварельные краски в маленькой картонной коробочке, на которой учительница написала своё поздравление. Мои первые тетради в косую линейку были исписаны каллиграфическим почерком буквами и упражнениями, и Зоя Сергеевна говорила, что почерк у меня, как в прописях. Моя мама была очень довольна.
Я ходила в группу продлённого дня, и после занятий нас забирали воспитатели и отводили сначала на обед, а потом в другое здание, где обычно оставляли в классе или разрешали поиграть на улице. Один раз нас водили, построив парами, в кино, а в другой - на концерт старших ребят, занимавшихся в разных кружках, - в школе был актовый зал со сценой, - и мне больше всего понравился восточный танец, который исполняли две девочки в длинных пёстрых юбках, и я мечтала оказаться когда-нибудь в таком кружке и танцевать. Но мама отдала меня в музыкальный, который тоже был в школе, для продолжения занятий по игре на пианино.
Прошла первая четверть, нас отпустили на каникулы. Было дано задание переписать из прописей несколько страниц, и я, сидя за круглым столом и под контролем мамы выполняла задание. Получилось очень неплохо, Зоя Сергеевна была в восторге от моего почерка. Снова начались занятия, и я чувствовала себя в школе уверенно, меня хвалили, и мне нравилась школьная атмосфера.
С детьми у меня были хорошие отношения, но подружек пока не появилось. Самой популярной девочкой в нашем классе была Маша с двумя длинными пшеничного цвета косами и большими голубыми глазами. Её назначили санитаркой, и она носила сумку с красным крестом, проверяла чистоту рук и ставила нам в тетрадке оценки. Когда нас водили на какие-либо мероприятия, ей поручали следить за отстающими парами в колонне, и она командовала нами, почти как взрослая, что восхищало и удивляло меня, потому что сама я была совсем не способна руководить другими детьми. Мальчик, который сидел рядом со мной, всегда получал от неё "тройки"за чистоту , и такое же неодобрительное отношение к нему было и у учительницы: он часто либо отвлекался, либо спал на занятиях, звали его Колей. Маша сидела сзади меня, рядом с ней посадили Клима, - это был самый высокий мальчик в классе, вежливый и, как мне казалось, очень умный. Он всегда был спокоен и уверен в себе и немного задавался. Мне очень хотелось с ними подружиться, с Машей и Климом, и я старалась разговаривать с ними как можно чаще. Они отвечали мне дружелюбным отношением, и мы уже даже решили создать свою компанию, - такое предложение поступило от Клима, - так что настроение у меня было приподнятым, и ходить в школу нравилось мне ещё больше.
И тут мама объявила, что переводит меня в другую школу.
Маме не нравилось, как со мной занимаются музыкой в кружке. Она посетила пару занятий и высказала своё отрицательное отношение. Мама не оставила своего намерения добиться, чтобы я училась в ДМШ #1, и она задействовала все свои связи, благодаря чему вышла на директора школы Рожновского, с которым она сначала говорила по телефону, а потом получила приглашение на приём.
Мы пришли в его маленький кабинет, находившийся над крутой лестницей, которая вела на второй этаж, и была рядом с входом в большой зал со сценой и стульями вдоль стен. Деревянные ступени лестницы скрипели и пружинили под ногами. Дом был старым, и звуки поселились в его стенах давно. Казалось, их следы и отзвуки витали в самом воздухе, им было привольно под высокими белыми потолками с лепниной, они раздавались со всех сторон: приглушенное звучание фортепьяно и скрипок слышалось из-за обитых дермантином дверей. Полуглухой добрый старик согласился взять меня в школу, - мама заручилась поддержкой его знакомого, и, таким образом, проблема была решена. Меня не просто взяли в школу, но определили, как сказал Рожновский, к лучшему педагогу, Мироновой Валентине Николаевне, которая работала в школе ещё в ту пору, когда в ней преподавал Генрих Нейгауз. Этот выдающийся музыкант, занимавшийся со Святославом Рихтером, жил одно время в С..., и заложенные им традиции стали основой тех приоритетов и того высокого уровня культуры, которые поддерживались коллективом преподавателей школы. Мама не зря так стремилась устроить меня в эту школу: ей самой повезло заниматься у ленинградских преподавателей в общеобразовательной школе в Т..., куда они были эвакуированы во время войны, и она понимала, как важно общение с людьми, которые способны создать атмосферу духовности и устремлённости к вершинам знаний. Но когда мама сказала мне, что я буду заниматься у Валентины Николаевны, сердце моё упало. У той самой Валентины Николаевны, которая хотела услышать от меня на экзамене более выразительное пение песенки про Савку и Гришку, смотрела на меня давящим взглядом и была похожа на обезьяну. Никакая музыка мне была уже не нужна. А, кроме того, мама собиралась перевести меня в другую общеобразовательную школу, которая находилась совсем рядом с музыкальной, под Воскресенской горкой через дорогу, - и ближе к дому, - так что я могла бы ходить в обе школы сама, без сопровождения.
Мы возвращались домой по улице Тургенева, и у меня было отвратительное настроение. Мне совсем не хотелось заниматься у этой злой обезьяны, - то, что она злая и будет драть три шкуры, было видно с первого взгляда. Возможно, я не знала тогда такого выражения 'драть три шкуры', но понимание чрезмерной требовательности присутствовало, и мне было тошно. Кроме того, мне совсем расхотелось играть на пианино, - ведь в школе было много всяких других кружков, а главное, - там был кружок танцев, о котором я мечтала. Но мама заговорила со мной таким строгим и не терпящим возражения голосом, что сердце у меня упало. "Ну, так что? Ты хочешь заниматься музыкой?" - спросила она. В этом вопросе не было вопроса, она сама решила за меня, чем я хочу заниматься, тон её голоса не оставлял никакой надежды. Я должна была "хотеть", и всё тут, была обязана "хотеть", раз так хотелось маме. Иного ответа она бы не приняла. Она оставалась бы недовольной мной и перестала бы разговаривать, всем видом показывая своё неприятие, - надолго замолчала б, может быть, навсегда. И я тихо сказала с убитым видом, что хочу. Я ненавидела предстоящие в моей жизни перемены, но не видела никакого выхода из положения, кроме подчинения, - ради сохранения маминого расположения. Большего маме и не требовалось, - она сломала меня, и, хотя она понимала, или должна была понимать, что никакого желания переходить в две новые школы у меня нет, её вполне устраивала моя покорность, и больше ей ничего и не надо было. Амбиции её были удовлетворены.
Устроив меня в музыкальную школу, мама отправилась договариваться о том, чтобы меня взяли в так называемый экспериментальный класс в общеобразовательной школе. В школе #45 по улице Шарташской было три первых класса, и только "В" класс занимался по обычной программе. Класс "Б", куда определили меня, был экспериментальным : в нём изучали математику вместо арифметики, по ускоренной программе, и применяли упрощённое написание букв без наклона, используя простую разлиновку вместо косой линейки в тетрадях. В классе уже решали уравнения с "х", и, когда меня привели к учительнице Нине Архиповне, она быстро объяснила мне, в чем суть таких уравнений, и посадила решать, на время беседы с моей мамой. Я почти ничего не поняла, и учительница объяснила ещё раз и дала домашнее задание. Таким образом, мама принялась развивать меня по всем направлениям, и дома только и было разговоров, что о новой программе, о математике и о необходимости стараться изо всех сил, чтобы догнать класс. А мне было так жалко уходить из школы, в которой у меня намечались друзья и компания, где мною все были довольны, школьные успехи были отличными, и всё получалось само собой. "Что такое "компания"?" - спросила я у читавшего газету папы. Папа почему-то сказал, что компания может быть "дурной". "Почему же дурной?" - спросила . - "У нас в классе один мальчик хотел организовать компанию." "Какой мальчик? Что за компанию?" - спросил папа, не отрываясь от газеты. И потом добавил как бы между прочим: "Компания - это группа единомышленников, людей, занятых как-нибудь общим делом". Я поняла, что он почему-то не одобряет моё участие в компании, - а, может, он не одобрял мамино решение поменять школу? Через несколько лет эта школа, #11, была превращена в школу с углублённым изучением английского языка, её номер поменялся на #13, и позже она стала одной из лучших школ города.
Перевод в две новые школы спустя три месяца после поступления в первый класс совершенно выбил меня из того приподнятого и спокойно-счастливого состояния духа, в котором я пребывала. Новая учительница, Нина Архиповна, была маленького роста пожилой полной женщиной с круглыми щеками, очками и круглой высокой прической из закрученной на затылке косы. Она относилась ко мне хорошо, часто хвалила, хотя была ко всем строгой. Я быстро привыкла к ней, но не к школе, в которой мне не было так хорошо, как в прежней.
Меня посадили на предпоследнюю парту в крайнем ряду. Позади валялся на скамейке мальчик Макаров, - совсем тупой, не желающий ничего делать второгодник, который не понятно как оказался в экспериментальном классе. У него было бессмысленное ничего не выражающее широкое лицо и маленькие зеленые глазки. В среднем ряду сидели почти вровень со мной две красивые девочки - Оля Женина и Анжела Орлова. Они постоянно оглядывались на меня и улыбались. У обеих были через плечо сумочки с красным крестом. Мне всегда хотелось, чтоб меня назначили санитаркой, но получить такое назначение не удавалось. В этой школе не было кружков, и с мечтой о танцах пришлось расстаться.
После уроков я теперь ходила три раза в неделю в музыкальную школу, и эти занятия вскоре стали для меня тяжелым испытанием: преподавательница не любила меня. Она третировала и всех остальных учеников. Даже когда она ставила мне отличные оценки, у неё всё равно находился повод для недовольства, - а под её взглядом я холодела и застывала, как кролик перед удавом. У неё это моё застывшее состояние вызывало возмущение и новый повод для критики. Я ненавидела её занятия, меня мутило, у меня сосало под ложечкой от страха, когда я шла в музыкальную школу, так как Миронова ругала по малейшему поводу. Она писала огромными красными буквами в дневнике о том, что я опять играла неправильными пальцами, или плохо выучила пьесу на память, или не знаю гаммы. Негодование её не соответствовало причине. Невозможно не делать никаких ошибок во время учёбы, а она как будто не понимала этого, и ошибки её всегда раздражали. Она постоянно была в дурном расположении духа, её злило всё, что ни попадалось ей на глаза, на лице её застыла печать отвращения и недовольства. Всё время ей удавалось найти повод для того, чтобы выплеснуть злость и проявить свой нрав, и, конечно, всегда доставалось ученикам. Когда я в самый первый раз пришла на занятие и сидела в большом зале на стуле у стены, ожидая когда она закончит заниматься с предыдущим учеником и позовёт меня, она вышла из класса и, увидев, что я сижу в зале, громко и с возмущением отчитала меня за то, что я не зашла в класс. Её требование состояло в том, что надо приходить за десять минут до назначенного часа и сидеть в классе, слушая, как она занимается с другим учеником. Но она не объяснила мне этого заранее, - видимо, я должна была догадаться сама. Однако, после такого начала, мне не удавалось понять не только то, что ещё может прийти ей в голову, но также и то, в чём состоят мои ошибки при игре и как их надо исправлять. Во время домашних занятий мама сидела рядом и пыталась контролировать правильность моей игры, - ничего в этом не понимая и делая строгое постное лицо, чтобы я осознавала необходимость стараться. А я, хоть и ощущала безмерное отвращение и скуку, покорно барабанила по клавишам, так как хуже всего для меня было потерять её расположение. Я боялась быть отвергнутой и наказанной её неприятием меня такой, какая я была: не испытывавшей никакого желания учиться.
Кроме занятий по специальности, я ходила на сольфеджио, где кроме меня иногда присутствовало ещё двое детей, а иногда я была одна. Сольфеджио вела сначала высокая полная преподавательница с рыжим пучком волос, забранным шпильками на затылке. Фамилию её я не помню. Она была добродушна и ласкова. Через несколько занятий её сменила Галина Писаренко - её я хорошо запомнила: она была чрезвычайно красива, с нежным профилем, чёрными прямыми волосами, и необычными нарядами, которые подчёркивали её фигуру. Писаренко всегда была спокойна, ровна и равнодушна, при этом она оставалась милой и словно не от мира сего. Она пела мягким приятным голосом, дирижируя одной рукой, а другой перебирая клавиши. На первом же занятии мы писали диктант, что повергло меня в панику, так как я понятия не имела, как это делается. Я не смогла написать ни единой ноты. Но Писаренко меня не ругала. Она никогда никого не ругала и не хвалила, а после окончания занятия сразу уходила домой. Потом снова вернулась рыжеволосая завканцеллярией - была ещё и такая должность у этой преподавательницы - и постепенно я научилась у неё писать диктанты, петь по нотам и строить интервалы. В группе теперь было человек десять, и все дети относились друг к другу хорошо и доброжелательно. Перед началом занятия мы собирались в зале и весело болтали. В группе по сольфеджио занимались и пианисты, и скрипачи, и я, затаив дыхание смотрела, как маленькая Оля Махонина натирала канифолью смычок, а её преподаватель - в очках и с совершенно лысой и гладкой головой - выходил в зал и непременно хвалил её перед всеми за прилежание и абсолютный слух. Иногда они репетировали в зале под огромными портретами Баха, Моцарта, Гайдна, готовясь к концерту, и Оля водила смычком по струнам, издававшим глубокий и громкозвучный мотив. Ах, как мне нравилась скрипка!
Вскоре силами воспитанников школы был устроен концерт. Большое красочное объявление появилось внизу под лестницей возле раздевалки. Мы с мамой пришли на концерт в назначенное время, празднично одетые. В зале все стулья стояли рядами посередине, а сцена была ярко освещена. На концерте выступали дети с первого по седьмой классы, это были лучшие ученики. Играли на рояле, иногда ансамблем на двух роялях, на скрипке и домре, играл школьный оркестр, - и я поняла, что больше всего мне хотелось бы научиться играть на скрипке и принимать участие в совместном выступлении в оркестре. Звуки соединялись вместе в разных сочетаниях, и каждый раз я буквально физически воспринимала эти красочные созвучия, менявшие свои оттенки и создававшие резонанс, еще больше усиливавший их красоту на разном фоне звучания. Я представляла, как я играю вместе с другими участниками, и как высвечиваются разные грани одного и того же звука, когда он соединяется с другими, звучащими рядом, и у меня мурашки ползли по спине и затылку. Сердце замирало от счастья, сливаясь со звуками. На концерте выступали и преподаватели - обязательно кто-нибудь играл на рояле более сложные произведения, или аккомпанировал игре на скрипке, - а наша хормейстер, Алла Григорьевна, пела неожиданно громким для зала и правильно поставленным меццо-сопрано "Белеет парус одинокий". Занятно, что её голос и имя "Алла", которое было ярко алого цвета, запомнились мне в сочетании с её белой нарядной блузкой и с чёрными волосами, уложенными в высокую причёску. И потому белизна паруса, и синева моря, вскипающая волна, и золотой горячий луч солнца, о которых пелось в романсе, - всё это отпечаталось в сознании четко и ясно, соединённое с мелодией, и перед внутренним взором возникали образы и фантазии, выраженные в звучании и в цвете.
В конце, в завершение концерта, мы, встав всем залом, - зрители и исполнители, - пели "Интернационал", глядя в текст на розданных нам листочках. Иногда на таких концертах мы пели Гимн и "Марсельезу", но гораздо чаще - "Интернационал". И эти мелодии мне тоже нравилась, и совместное пение напоминало о мечте, об участии в оркестре, о едином общем и дающим столько радости погружении в звуки, - и после концерта, вдохновлённые, с преобразившимися просветлёнными лицами, мы шли домой, обсуждая понравившиеся номера и исполнителей. Конечно, содержание этих совместно распеваемых песен было вторично, можно было б поставить любые слова, никто и не замечал их и не осознавал в полной мере, как искусственные деревянные декорации. Самым главным была музыка, движение мелодии, ритм. Именно музыка в совместном исполнении соединяла с чем-то чрезвычайно важным, проявлявшимся в подключении к новым энергиям, заряжавшим вдохновением и создающим преобразования в душе.
(Продолжение: )