Часть четвертая. Синяя панама и Марш Мира
Все лето я рисовала перед зеркалом свою обнаженную натуру – надо было тренироваться, а тренироваться-то было не на ком. На муже я тренироваться постеснялась. Мои НЮ были черны, кособоки и в основном напоминали бракованных андроидов, безжизненно киснущих на идеально ровных стульях. У всех была вымученная улыбка Моны Лизы и глаза избитого Рокки Бальбоа после особенно трагичного боксерского матча – веки совершенно не желали получаться и доводили меня до отчаяния. К концу лета я научилась рисовать почти симметричную женскую грудь в полуобороте, а порой моих андроидов неожиданно награждали коленными чашечками. Я была собой почти довольна и про себя молилась, чтобы на экзамене вдруг не попался модель-мужчина – это была бы катастрофа. Хотя, коленные чашечки были, конечно, и у мужчин. Экзаменов было три – две обнаженные натуры и один этюд на свободную тему. Я планировала изобразить гуашью русские дали – по крайней мере, такое я уже делала. Набор отпечатанных в мозгу русских далей змеился и завивался в зелено-рыжие кольца в моем воспаленном мозгу в предутренних кошмарах.
По выходным мы ездили с мужем на автобусе дальнего следования гулять на местные холмы. Дома мы варили сосиски и мыли помидоры-черри – пихали все это в объемистые рюкзаки и радостно спешили на природу. Природа была, к слову, замечательная – и, что особенно радовало, почти пустынная. Низкие, поросшие смешанным лесом холмы, дальние виноградники и совершенно южные сонные небеса, изредка выпихивающие на небо столь же сонное белоснежное перистое облачко. У нас была маленькая книжечка- путеводитель по холмам, где было порядка 15 маршрутов, и мы решительно старались все посетить. На холмах нам изредка встречались пожилые немцы, ходившие семейными парочками, вооружившись альпенштоками и фотоаппаратами. Итальянцы сюда не ездили – хотя порой там жили, в белых чистеньких домиках с красными крышами и классическими открытыми террасками, увитыми виноградом. По обочинам стояли разлапистые деревья неизвестной породы, на которых мы с изумлением обнаружили зреющую желтую хурму. Ближе к осени начинали попадаться и каштаны. В октябре-ноябре на городских площадях ставили большие жаровни и можно было за пару миль лир купить пакетик жареных каштанов, и запить его Vin Brule’ - подогретым вином. Я ездила на холмы в розовом свитере и вспоминала, как он ко мне попал.
Весной того года, как я приехала в Италию, в тот период когда я интенсивно занималась языком, меня зазвали в поездку друзья моего мужа – он итальянец – она - давняя эмигрантка из Болгарии, когда-то неудачно вышедшая замуж за венецианского аристократа, который немедленно закрыл ее в узорчатом дворце с видом на Каналь Гранде – юная бунтарка не замедлила оттуда сбежать и влюбиться в пылкого итальянского физика-коммуниста, и тех пор они всегда были вместе и с удовольствием совершали всякого рода безумия, вроде покупки стоящего в полях древнего дома- развалюхи и его тотальной реставрации своими руками. То была превеселая парочка и общаться с ними было всегда крайне приятно. Сумасбродная наша подруга, не реагируя на мои вялые отговорки, вытащила меня с моей тихо сходящей на нет двойной строчкой немоты, прошивающей рот, совершить с ней вместе восхождение на холм Ассизи – то был Марш Мира против войны в Косово. Я, как давний бывалый пацифист, отягощенный тяжелым прошлым вычерчивания пацификов на стенах старого Арбата, не могла отказаться и поехала. Почему не поехал мой супруг, могу теперь только гадать – видимо по той же причине, почему не поехал супруг нашей подруги – оба они были на работе. Причем, на той же самой. А нам предстояло пройти 24 километра от Перуджи до верхушки Ассизи. Погода была лучше некуда, было жарко, через час стало потно и липко – без вина дело не обошлось, как и без нескончаемых сигарет и веселой болтовни. На майскую жару уже никто не обращал внимания – толпы нестройно шагающих людей были заражены общей идеей – казалось, что если мы одолеем ту далекую вершину холма упирающуюся почти в небо, должно, обязано будет случиться чудо и кровомясина, происходящая где-то далеко вдруг прекратится – потому что оттуда, с вершины холма нам безусловно будет ближе к небу – и небеса не смогут не услышать шум голосов общечеловеческой молитвы, заметят наши радужные флаги и снизойдут покоем и миром на далекие души, обуреваемые жадностью и жаждой власти. В эти часы мой корявый итальянский язык вдруг перестал иметь значение – мы все тут говорили на одном языке – на языке веры и надежды. «Миром богу помолимся» И мы молились – каждый на свой лад – кто песнями, кто вином и длинными, как ассизские каменные улицы разговорами, кто щёлканьем фотоаппаратов, а кто-то - детским смехом и полетом радужного воздушного змея, спешащего в далекую выгоревшую синеву.
По дороге в каменных странных лабиринтах Ассизи мы сделали привал на неожиданно большой пощади. На площади лежала синей вуалью тень от домов, и стало зябко. Дети прижимались к родителям, сидя на низких бордюрах площади. Я ежилась от немыслимого переизбытка смол и никотина и корила себя за отсутствие кофты. Тут-то моя говорящая на странной смеси русско-болгарско-итальянского языка подруга и дала мне свой свитер. Свитер я с благодарностью приняла и уже не ежась, дивилась в который раз на странное это наречие, образующееся естественным путем на длинном пути ассимиляции. Три слова по-русски, два по-итальянски. Итальянские слова, отраставшие, как зайцы – длинные хвосты, неожиданные русские окончания. Для меня все было в новинку, но сама я, в основном, отмалчивалась. Мои собеседники знали все про Италию, знали все про Россию, знали и про Косово, и про Ассизи. Я была диким зверьком из густого леса – не понимающим ничего ни в кофе, ни в вине, ни в итальянских школах, ни в детях, ни в мужьях.
Я понимала только то, что идея наша хороша – как любая утопия. Что стены каменного города Франциска волшебны и удивительны. Что даже яростью природы двумя годами раньше не удалось уничтожить строгой красоты храма Св. Франциска – с его таинственным нижним уровнем-криптой покрытым восточными узорами и золотом и задумчивыми, проникновенными лицами, взирающими с полуразрушенных фресок Чимабуэ и Джотто в Верхней Церкви. Перед церковью было отгорожено место, где реставраторы по кусочкам собирали поврежденные землетрясением фрески. Сквозь ограждения можно было подглядеть, как в белой известковой пыли играют тем же радужным флагом рассыпанные на белых листах мельчайшие осколки обрушившихся сводов и фрагментов живописи. Церковь была закрыта на реставрацию, и богослужения проходили рядом, в большой бежевой палатке.
Добравшись до вершины города, все мы пестрым табором расположились в крепости на вершине холма. Нас окружали и сковывали пылью веков три неистребимых цвета – синий, серый и изумрудно зеленый – небо, камни и трава. Наши флаги словно уменьшились и поблекли. Вино вступало в спор с тяжестью веков, смотрящей на наше веселье со стен осыпающейся крепости. Мы не верили ей, словно говорящей – я была тут вчера и буду завтра, когда вы все покажетесь лишь сном бабочки, задрожавшей от ветра на рассвете. Мы были, мы есть – мы развертывали флаги и пели на всех известных нам языках, и звенящий речитатив итальянских бардов прогонял на миг гнетущую тишину. А дети, не страшащиеся тишины, бегали и гонялись друг за другом по майской траве.
По дороге домой, в машине я дремала – и перед глазами плыли радугой флаги мира в клубах сигаретного дыма. Я была в розовой кофте – а закат длинной змеей плыл от уже далеких холмов Ассизи и кутал сизым шарфом низкие небеса.
В начале сентября я поехала подавать документы в Академию. Для создания более богемного образа я напялила темно синюю джинсовую панаму с бахромой по краям и казалась себе загадочной и дерзкой. Тогда школа располагалась еще в старом здании, слева от музея Галереи Академии. То было широкое пространство - двор-колодец, окруженный неправильной линией нескольких зданий с галереями, нишами и переходами непонятного назначения, идущими в никуда. Нас отправили на второй этаж, где был секретариат. Пол второго этажа был выстлан желтым скрипучим паркетом, и тогда ты ступал на него, казалось, сейчас пол со стоном провалится, и ты рухнешь на каменные плиты нижнего уровня. Мой новенький, свеженапечатанный швейцарский международный диплом произвел на степенную секретаршу дурное впечатление подделки и она, сказав, что таких не знает, отправила нас к директору. К директору пришлось записываться и ехать в другой день. Он принял нас в своем кабинете, и, к нашему общему с мужем удивлению, обнаружилось – что директор Венецианской Академии Изящных Искусств по профессии – физик и прекрасно знает то место, где работает мой муж. Что не помешало ему не принять моих документов. Нам было сказано, что практика подачи документов иностранцами такова, что надо было сначала поехать в итальянское консульство в Москве, подать туда бумаги (предварительно переведя их на русский) затем еще раз перевести на итальянский и, по квотам для иностранных студентов ехать на экзамен, с бумажкой из консульства. Мы с мужем окончательно прибалдели от такой информации и таращились то на директора, то друг на друга, пытаясь понять, что это за странная шутка. Директор продолжал, меж тем, в том же духе, сказав, что увы, документы подавать надо было в мае, а теперь поздно и нужно ждать год. Год я ждать не хотела. Ехать в консульство в Москве и переводить мой международный диплом на русский и обратно на итальянский – тоже. Поэтому ничего не оставалось, как написать злое письмо в Министерство Образования со списком претензий и документов и отправить копию в секретариат Академии. Мое дело решилось за неделю, и я, все в той же богемной синей панаме, поехала на экзамен. Модель на мое счастье оказалась женского пола. Пока я робела у порога, мой муж в первый день экзамена поехавший со мной, спросил у вальяжного профессора в сером свитере надзирающего за процессом экзамена, какие требования к материалам. Профессор бросил на моего сорокалетнего мужа тяжелый взгляд и пробасил «Материалы, молодой человек, полагалось привезти с собой. Как и умения рисовать. А бумагу и модель предоставляет Академия.» Материалы у меня были, насчет умения я старалась не думать, а вальяжный профессор с шевелюрой и бородой в стиле Марка Аврелия насмешил меня до неприличия, так что дело было только за рисунком. Вокруг нервно переглядывались подобные мне абитуриенты – все из нехудожественных школ – закончившие старшую школу с художественным профилем освобождались от профильных экзаменов по рисунку и сдавали только этюд на свободную тему и собеседование.
В те два дня экзамена я сделала и сдала несколько рисунков с натуры. Натурщицами были две сестры, страшно болтливые барышни возрастом 35-40 лет. Несмотря на мои сильно зачерненные тела и невнятные руки-ноги, мне удалось неожиданно (я все время думала о заплывших грустных а-ля Рокки боксерских глазах и полном моем неумении рисовать уши) поймать портретное сходство и это, видимо, сыграло свою роль. Впоследствии я была одной из немногих, кто, работая с этими же моделями на курсе вообще прорисовывал им лица и хоть сколько-нибудь похоже. Этюд с далями оказался неожиданным – все вокруг почему-то рисовали фриков или гигантские кислотно-розовые члены, поэтому я поразила скорее не столь мастерством, сколько мизерностью масштаба (я рисовала на листе А3) смирностью и асексуальностью сюжета. Хотя мурановские холмы были чем- то похожи на лежащие на плоскости женские груди – идеально симметричные, конечно. На собеседовании меня спросили, что я, собственно, пришла сюда делать. Я, недолго думая, брякнула «Учиться рисовать. По-итальянски». Так или иначе, я была принята и зачислена на курс живописи. Занятия начинались, странным образом, в начале ноября. Синяя панама принесла моей совершенно небогемной голове удачу и оставалось только закупаться материалами и ждать осенних наводнений.