Гриша Ротермель и Саша Штриплинг дружили ещё со школы. По паспорту они были «советскими немцами», а так — просто двумя нормальными парнями, как все вокруг. Гриша, чуть повыше ростом, пошире в плечах и потемнее волосом, относился к Саше покровительственно, но не помыкал. Ему достаточно было, чтобы Саша знал — Гриша всегда и во всём первый. Он первым пошёл в школу водителей при ДОСААФ, а Саша — уже за ним.
Служили оба за баранкой. Саша водил тяжёлый «Урал» в «голубой дивизии», названной так местными остряками за то, что выброшена была в голую степь под Борзей, «столицей» даурских степей, в декабре тревожного семидесятого года под голубое забайкальское небо. А Гриша возил на «уазике» командира артиллерийского полка, стоявшего под Улан-Удэ, столицей Бурятии. На родину, в горняцкий посёлок среди казахстанских степей, вернулись почти одновременно. Гриша — чуть раньше. И пошли работать водителями на тяжёлые БелАЗы-«сорокачи», вывозившие по сорок тонн руды за одну ходку из забоев рудника горно-обогатительного комбината. В одном Саша опередил друга — женился на два года раньше на их однокласснице. Она ещё в школе заглядывалась на Гришу. Но потом почему-то передумала.
Они работали в одной бригаде, хотя и на разных машинах. Бывало, что в бригаде происходили перестановки людей с одной машины на другую или кто-нибудь уходил и на его место бригадир Николай Степанович брал новичка. Если в результате у Гриши появлялся новый сменщик, он делал напарнику «проверку на вшивость»: будто по забывчивости оставлял в кабине, на видном месте, некоторую сумму денег. Обычно на следующий день сменщик протягивал ему эти деньги, выговаривая:
— Что, богатым стал — где ни попадя деньги разбрасываешь?
Но однажды новый напарник промолчал, а деньги исчезли. И Гриша нашёл способ избавиться от этого напарника.
Саше хватало того, чтобы быть своим среди своих. Грише хотелось, чтобы с ним считались не меньше, чем с бригадиром. Наверное, со временем так бы и вышло.
Но Союз уже трещал, и начался отъезд «советских немцев» на только что объединившуюся «историческую родину». Она не скупилась на гостевые визы, и на ПМЖ принимала людей без долгой волокиты. Перед самым падением СССР в Германию уехали родители Гриши и семья сестры Саши Штриплинга. А когда рухнул Союз, друзья, побывав у родственников в гостях, тоже решились уезжать.
Гриша и тут сумел опередить друга, и раньше него, и выгоднее продав квартиру, гараж и свою салатного цвета «Ниву». Уехали обе семьи вместе.
Прошло два года. Горно-обогатительный комбинат то останавливался, то снова начинал работать. Опустели полки магазинов. Начались задержки выдачи зарплаты. Кто-то уехал из посёлка насовсем, кто-то устроился на угольные разрезы соседнего города и каждый день ездил на работу за пятьдесят километров. Советские деньги ещё были в обороте, но уже появились и новенькие тенге, украшенные портретами Аблай-хана, Чокана Валиханова и других известных казахов. Но и на них покупать было нечего. И тут в посёлок вернулся Гриша Ротермель с семьёй.
Поначалу мы подумали, что Ротермели приехали в гости, соскучившись на своей новой «родине» по родным местам и людям. Но Гриша, неделю пожив у друзей, купил двухкомнатную квартиру в старой трёхэтажке на окраине посёлка. Тогда такие квартиры уже продавали за гроши. И пошёл работать на угольный разрез. Водить точно такой же «сорокач», на каком возил руду в комбинате. На вопросы, почему вернулся, отвечал только:
— Да ну их, с их козлячьими порядками!
И обрывал разговор. Или переводил его на другое. Гриша заметно изменился после возвращения, став молчаливым и замкнутым. Что-то тяжёлое носил он в себе, и оно поднималось со дна души, едва речь заходила о Германии и немцах. Видя это, мы отстали от него. И прикидывали, скоро ли вслед за другом вернётся Саша.
Прошло ещё полгода. И однажды, в конце июня, когда солнце дожигало дожелта степи вокруг посёлка, в ограду дома, где уже несколько лет после смерти жены и отъезда детей одиноко жил Альберт Густавович Штриплинг, отец Саши, ввалились гости. Саша, с женой и детьми, весёлые, хотя и усталые после трёх часов в самолёте и двухсот километров автобусом.
Вечером, когда ослабела жара и закончился рабочий день, во дворе под тополями накрыт был стол. Молодые Штриплинги, заметно уже приуставшие от хлопот, принимали соседей и друзей, охотно и с удовольствием рассказывая о Германии, о тамошних своих соседях и друзьях. И всё было хорошо. Вот только Гриша не пришёл. И на вопросы о том, что случилось с его другом в Германии, отвечал Саша одно:
— Об этом лучше него никто не расскажет.
И переводил разговор на другие темы.
Они гостили две недели. Ездили рыбачить на Иртыш. Несколько дней, взяв с собой отца, купались и загорали на озере Джасыбай, в крошечной «казахстанской Швейцарии» среди бескрайних, от Алтая и до Каспия раскинувшихся степей. Саша уговаривал отца перебираться к ним, но Альберт Густавович, сначала ничего сыну не отвечавший, перед самым отъездом сказал:
— Нет, Сашенька. Мама здесь лежит. Как я её одну оставлю? А вам — детей поднимать.
Последний перед отъездом вечер подходил к концу. Смеркалось, духота сменялась прохладой, танцы сменялись песнями на просторном дворе Альберта Густавовича.
— Что-то Гриха даже проститься не пришёл, — сказал Саше бывший его бригадир Николай Степанович, — а ведь какими вы друганами были!
— Да я и не ждал, что придёт, Степаныч. Гордый он. Ему свою гордость не обойти, не перепрыгнуть.
— Что ж между вами вышло, Санька? Не поверю, что вы там сцепились!
— Между нами — ничего. А вообще — вышло.
Прощальное настроение или выпитое вино, тёплые звёзды над засыпающей землёй или тёплые серые глаза Степаныча, которого уважал Саша почти как отца — или всё это вместе всколыхнуло его душу:
— Вышло, дядя Коля, вышло!
Они закурили из бригадирской пачки. Саша затянулся и, не в силах больше молчать, начал:
— В переселенческом центре мы были вместе. Учили нормальный немецкий, обычаям и повадкам учились. Многие из нас новые специальности получали. Те, которые там востребованы были. А нам с Грихой сказали, что русских шоферов и так с руками везде отрывают. Это здесь мы немцами были, дядя Коля, а там русскими стали.
Через год выдал ему и мне этот центр направления на работу в одну и ту же транспортную компанию. Помог на первое время жильё снять. Дальше живи, как сам сумеешь.
Компания установила нам испытательный срок, дала машины. Не новые, но вполне приличные. И начали мы с Гришей по немецким штрассе рассекать. Работа простая: загрузиться товарами на складе, развезти их, согласно маршрутному листу и строго по времени, по большим и маленьким магазинам в городе. Ну и по окрестностям. А потом поставить машину в бокс. И всё. Это не сорок тонн руды из карьера на фабрику по серпантину тащить.
Так мы и работали. А однажды — до конца испытательного срока неделя оставалась — отработал я маршрут, гляжу, а в кузове мешок сахара остался. Мне в тот день вместе с другими продуктами десяток мешков его загрузили. Думаю: кто-то недобрал. Поехал назад, зачищать маршрут. По инструкции так положено. Объехал все места, где разгружался. Ни у кого недобора нет. В боксе сдал машину дежурному и поехал домой.
Утром прихожу к диспетчеру за маршрутным листом, а он говорит:
— Герр Штриплинг, вам сначала к герру Краузе надо.
Герр Краузе — это наш начальник. Захожу, сидит он за столом. На столе перед ним конверт какой-то лежит. Поздоровались. Он спрашивает:
— Как отработали вчера?
— Нормально, — говорю, — отработал.
— И всё было, как всегда? Ничего необычного? — спрашивает, а сам по этому конверту пальцами барабанит. — Даже в мелочах?
Берёт конверт и встаёт из-за стола. Тут меня будто кольнуло: мешок сахара! Я же про него и думать уже забыл.
— Нет, — говорю, — герр Краузе. Лишний мешок сахара мне вчера загрузили.
— И где он, этот мешок?
— В машине, а машина в боксе. Я что-то не так сделал, герр Краузе?
Он опять сел, ящик выдвинул и бросил туда этот конверт:
— Нет, герр Штриплинг, вы всё сделали правильно. Получайте маршрутный лист и приступайте к работе. А мешок у вас на складе заберут. Я им сейчас позвоню.
Дал диспетчер «маршрут». Выхожу — навстречу Гриха. Бледный. Сразу видно — не в себе человек. И ко мне:
— Саня, меня уволили!
Мы на людях всегда по-немецки говорили, чтобы внимания не привлекать. А тут он — от волнения — на русский перешёл:
— Представляешь, вызывает меня Краузе. Начинает расспрашивать про вчера, что да как. Нормально, говорю. А он: мол, вы такой хороший водитель, компании так жалко с вами расставаться, но ваши услуги нам больше не нужны. И конверт суёт. А в конверте — уведомление об увольнении и деньги расчётные! Вот так, Санёк!
Только сказал Гриха про конверт, мне сразу всё стало ясно. Даже ноги затряслись от ясности — что было в конверте, который Краузе в стол бросил. Говорю:
— А у тебя — точно? — всё было, как всегда? Даже по мелочам?
— Да нет, как всегда, всё было, — говорит. Только мимо глаз моих смотрит.
Мне бы смолчать, дураку. Молча пойти за машиной да ехать по маршруту. Ему бы я всё равно ничем уже не помог. А я взял и ляпнул про свой разговор с Краузе. И про мешок сахара, и про конверт. С перепуга ляпнул, дядя Коля.
Его даже затрясло:
— Так это не ошибка была?! Это меня «на вшивость» проверяли?!!
Он так кричал, что вокруг нас люди собираться начали. Я говорю:
— Мне ехать пора, Гриша.
И пошёл за машиной.
Попытался он найти другую работу. Но без рекомендации с последнего места нигде не берут. Рекомендацию-то ему Краузе дал. В том же конверте она лежала. Хорошая рекомендация. Если бы не последняя строчка. А в ней сказано: «Склонен к нечестности». И как только дочитывали люди до этой строчки, тут же ему отказывали. А без рекомендации брали только временно. Улицы мести или мусор вывозить. На день или два, пока найдут замену турку, который раньше эту работу делал.
Потыкался он, помыкался — а дальше вы сами знаете.
— А ты? — спросил Степаныч, прикуривая сигарету от сигареты.
— А я так и работаю. В этой же компании. Краузе наш после того случая как-то по-другому стал ко мне относиться. Мягче как-то.
Они вернулись за общий стол. Было совсем темно, и двор освещали два фонаря, над крыльцом и возле калитки. Гости разошлись. Только бригада, бывшая бригада Саши Штриплинга, сидела в полутьме за столом.
— Дайте я на вас напоследок на всех вместе посмотрю, — сказал он, отступив к забору.
— Что ж на нас смотреть? Вот они мы, все живые, и долго ещё живые будем. И увидимся не раз!
— А рваните-ка нашу любимую! — попросил он.
И в восемь глоток «рванули» мы так, что за две улицы слышно стало:
На поле танки грохотали.
Солдаты шли в последний бой,
А молодого командира
Несли с пробитой головой.
А Саша всё смотрел, будто навсегда насмотреться хотел. Когда мы дошли до:
Старушка-мама зарыдает,
Смахнёт слезу старик-отец,
он сполз спиной по забору в траву. То ли всхлипнул, то ли выстонал:
— М-мужики, как же я — без вас — там — б-буду?!
Обхватил руками голову, уронил её на колени и заплакал.