Романтики. Глава 11. Проверка бессознательным
Вскоре это знание пришло к нему само.
В конце февраля Гришка вновь оказался в посёлке «Сокол». Его манила гордая красота дома, манифестация холодноватого интеллектуализма в интерьерах, где доминировали книги в бесчисленных застеклённых шкафах тёмного дуба, только иногда уступая место картинам или гравюрам. Там царила другая эстетика, чем уютный хиппизм попоек географического, биофака, и подмосковных выездов. Дом был строгим, даже требовательным, содержательным и аскетичным одновременно. Там, казалось, было всё чего просила Гришкина душа – красота, гармония, мысль. Да и с «небожителями» было так легко, свободно, и интересно, что он решил - ничего, даже если снова циклодол. Может, он и впрямь помогает добраться до чего-то важного, скрытого внутри.
В этот раз, однако, компания собралась другая. Три незнакомых старшекурсницы весело болтали, когда Гришка появился в дверях. Девицы смерили Гришку взглядами, и он напрягся. Они пошептались, сдвинув головы, легко, необидно засмеялись, и одна из них, с тяжёлым пучком тёмно-медных волос, махнула Гришке рукой – иди сюда, садись, выпей.
- Меня Маша зовут, - сказала она, когда Гришка подошёл к столу. – Её – она кивнула на коротко стриженую, очень худую шатенку в антрацитового цвета водолазке, - Лена. А вот эту ехидну, которая своим ядовитым язычком способна камни дробить – Аля. Аделаида. Правильнее было бы «Ада», но ад в ней и так слишком заметен.
Сухая, плотно вылепленная шея, на ней – массивное, старое серебряное ожерелье. Узкое, неправильной формы лицо почти без скул, породистый лоб, римский нос, твёрдый подбородок. Нижняя губа полная, верхняя – почти не видна, полуоткрытый рот в улыбке – не то зовущей, не то жестокой. Гладко зачёсанные в конский хвост угольно-чёрные волосы. И огромные холодные рысьи глаза под высоко изогнутыми бровями.
Глаза смеялись:
- Маша, дорогая, спасибо за рекомендацию. Единственный пока джентльмен, похоже, готов сбежать. Как Вас зовут, идальго?
- Гриша, - он беспокойно сглотнул. – Григорий. - Пальцы зашевелились, неосознанно ища ручку.
- Гриша, выпейте виски. Это сингл молт. Тогда вам больше понравится план сегодняшнего вечера.
- Плана-то как раз нет, - скаламбурила Маша. – Если повезёт, будет иней.
Девушки засмеялись. Аля прищурилась.
- Маш, не гони коней. Всему своё время. Дай человеку освоиться. – Она протянула Гришке стакан с позвякивающими в золотистом виски кубиками льда. Гришка напрягся, чувствуя вызов, но не мог понять, откуда исходит опасность.
Девушки, казалось, не нуждались в лишнем собеседнике. Пробормотав что-то невнятно-вежливое, Гришка пристроился на диване, достал блокнот, и, изредка взглядывая на Алю, быстро набросал её портрет – длинными, плотными непрерывными линиями. Она не меняла позы, только изредка поглядывала в его сторону – явно догадавшись, чем он занят - и лёгкая улыбка слегка приподнимала углы её рта. Я её где-то видел, думал Гришка. Да, точно – у Кокто, в «Орфее». Там её звали Мария Казарес, и она играла Смерть.
Хлопнула дверь, и поёживающийся с мороза Юра вынул из сумки три бутылки вина и бутылку водки. Вино было разлито, и мерцало в стаканах панторифмой к огню камина. Юра и Гришка углубились в теоретический спор о конструктивизме, девушки всё еще негромко разговаривали, периодически бросая на молодых людей любопытные, как бы оценивающие взгляды. Вечер выглядел странно. Наконец вернулись Павел и Андрей – довольные, возбужденные.
- Достали? – обрадованно воскликнула Маша.
- Достали. Прямой контакт испарился, пришлось идти окольными путями, поэтому долго, - откликнулся Павел.
- Чистый?
- Достаточно.
Павел вынул из кармана маленький пакетик с чем-то белым, и нарочито небрежно бросил его на середину стола. «Чистый» относилось к кокаину. Гришке стало не по себе. Он слышал, что на него садятся практически сразу.
- Ну, поехали? Надеюсь, от покупательной способности купюр результат не зависит. – Павел достал несколько новеньких, хрустящих рублёвок. Ловко свернул свою, и через пару секунд от его дорожки не осталось и следа.
Юра, Андрей и девушки тоже не теряли времени. Гришка замешкался, и маленькие детские кисти круглых, зрелых рук с тонкими запястьями, на которых позвякивали чернёного серебра браслеты, легли поверх его пальцев. «Держи, новичок», - усмехнулась Аля, сворачивая трубочку. – «Как же ты так неудачно без подруги пришёл?»
Гришка нагнулся над дорожкой. Примерился и, будто занимался этим всю жизнь, аккуратно вдохнул всё без остатка. «Или не новичок?» - прищурилась Аля.
Гришка и не заметил, как остался один на диване у камина. Юра с Машей ушли в кабинет, остальные разошлись по спальням. Тут Гришка наконец догадался почему Аля ему посочувствовала.
Долго скучать ему не пришлось. Рядом с ним на диване уселся бородатый, с кустистыми бровями старик в длиной хламиде и с тускло мерцающим багровым перстнем на узловатой, покрытой коричневыми пятнами руке. От него шёл горький запах мокрой золы. Глаза цвета оружейного металла смотрели внимательно, проникая в самому Гришке неведомые закоулки его разума. «Чего ты хочешь?» - спросил старик, и каждое слово падало как булыжник на мостовую. Гришка задумался. Ничего себе вопрос. «Хочу быть настоящим художником, не пустотой с хорошей техникой. Чтоб коммунисты кончились. Чтоб мир был красивым. Чтобы мир – был. Чтобы был мир. И родители были в порядке. И Катя выздоровела». Он остановился. Хочет ли он чтобы Света к нему вернулась? Да. И нет. Бессмысленно. Это бессмысленно, ничего не выйдет. Он это уже знал, знал вопреки желанию быть с ней. Рвать, пора рвать, не жаждать её больше, не надеяться, дурак ты, ты же всё видел, ты же всё понимаешь, чего ж ты цепляешься за несбыточное, идиот? «И чтоб не было так всё время тяжело вот здесь, внутри».
Какие мелкие мысли, успел он подумать, и тут старик отрывисто бросил: «Приготовься». Он не знал к чему надо готовиться, да он бы и не успел – старик вытянул вперёд руку, сделал какое-то движение пальцами, камень в перстне сверкнул, и Гришку втянуло в огненную спираль, и он летел в ней к неизвестной цели, и мощный ток раскалённого воздуха отдирал запекшуюся корку его внешней оболочки. Больно не было, зато все чувства обострились, он не только видел и слышал всё вокруг, но и знал, и физически ощущал как он соединён – и даже не соединён, а является частью – какого-то незнаемого прежде мира могущественных духовных существ, управлявших вселенной. Спираль закончилась, и его выбросило в какую-то изогнутую трубу, по которой он летел, как по бобслейной трассе, и приземлился прямо напротив старика, внимательно смотревшего на него чёрными, как пустота, глазами.
«Нужно только сказать», прозвучал глухой, надтреснутый голос. И Гришка, ворочая непослушным языком, произносил свои желания вслух, совсем не удивляясь тому, что всё оказывается так просто. Он видел – одновременно – как он пишет величайшую в мире картину, прекрасную и загадочную, дающую ответы на все вопросы, излучающую свет который лечит землю от болезней, останавливает войны, слабых делает сильными, подлых – надёжными друзьями, лгунов – честными, видел Катю, играющую в мяч, видел как распадается тяжкий серый морок, и свежий ветер сдувает с фасадов унылые портреты, и у людей расправляются лёгкие, впуская этот новый, чистый воздух, и он, Гришка, сидит где-то, наверное, на одной из высоток, и присматривает чтобы всё было хорошо, и перед ним мольберт с этой его огромной бесконечной картиной, и он дописывает в неё всё то прекрасное что он видел и ещё увидит.
Потом он взлетел. Паря над посёлком и с наслаждением слушая свист ветра в крыльях, он увидел самого себя лежащим на кушетке, людей в соседних домах – кто-то варил ужин, кто-то читал старинную книгу. Он поднялся выше, и тусклые московские огоньки слились в неправильной формы желтоватое пятно, и он ушёл за облака, в стратосферу, и дальше, в межзвёздное пространство, и взяв в ладони голубоватую Землю, он дул на неё теплом из своей груди, и убеждал всех живущих: «Будьте счастливы, будьте здоровы, не воюйте, не подличайте, и не предавайте, и всё будет хорошо». Он положил Землю себе за пазуху, в тепло, и помчался вперёд, к центру Млечного Пути, а когда достиг его – взмыл перпендикулярно плоскости галактики. Оставляя позади щёлкающие челюстями чёрные дыры, не обращая внимания на секущую лицо холодную космическую пыль, он рвался к далёкой сверхновой, в чьей орбите только что, буквально пару-тройку миллиардов земных лет назад, отформовалась малая планетка, где вот-вот должна была зародиться жизнь.
Он вынул Землю из-за пазухи, повесил на орбиту рядом с новой планетой. Нырнул в земную атмосферу, зачерпнул горсть земли и горсть воды, вернулся в космос и погрузился теперь уже в желтовато-зелёную серную атмосферу новорожденной. Облетая её кругом, он посыпал её земной пылью, кропил земной водой и произносил какие-то древние, невнятные заклинания, которые, он знал, запустят механизм жизни в этом ещё пустом новом мире Он парил среди облаков, и перед его глазами атмосфера меняла свой цвет на прозрачно-лазоревый, а запах серы претворялся в аромат зреющих полей, и он слышал, как молодые ростки с усилием раздвигают ещё неподатливую, новую почву, как лопаются почки каких-то незнакомых деревьев, видел, как начался фиолетовый, почему-то, дождь, и, высунув язык, он попробовал его на вкус - как вишнёвый сок. Он слышал, как шумели дождевые капли в только что раскрывшихся листьях, наблюдал, как вода собиралась в фиолетовые реки и они стекали в фиолетовые моря, пахнущие свежей арбузной коркой. Он спустился к поверхности, уже покрытой новой травой, чтобы поглядеть, что получилось. Увидел дерево, вроде яблони, ветви которого гнулись от крупных, спелых плодов. Сорвал один – и это было хорошо.
Внезапно, без перехода, он обнаружил себя на огромной старинного вида кровати с балдахином. В кресле с высокой резной спинкой сидела, покачивая на пальцах ноги вышитую бисером туфельку, восточная царица. Её шёлковый наряд переливался в отблесках пламени камина, браслеты на запястьях негромко позвякивали, глаза под высокими бровями смотрели с вызовом, а на губах играла усмешка. Так же, улыбаясь, она медленно поднялась с кресла, повела плечом, и шелка упали на пол. Гришку словно ударило током – перед ним, высвеченное огнём, стояло совершенное воплощение эроса.
Она сделала шаг к кровати, и ещё один. На тонкой талии посверкивала золотая цепочка. Кали! Она села на край кровати, подогнув колено, нагнулась к нему, и жёлтые мерцающие очи оказались совсем рядом, гипнотизируя, парализуя волю. Её горячие руки торопливо расстёгивали ковбойку, ремень на джинсах, молнию. Прикосновение ладони к чреслам было как ожог. Она скользнула к нему, шепча «Скорее, скорее». Без сомнений, без рассуждений он повиновался этому зову вечного магического инстинкта. Маленькие коричневые соски были сладкими на вкус. Её глухой вскрик утонул в бархате покрывала, и он догнал её через несколько секунд. Её кожа пахла корицей и сандалом, и не было никакой нужды покидать её, и кольцо её рук было таким нежным…
Он задумался было откуда у него в постели взяться индийской богине и какое он имеет к ней отношение, но новый приступ желания отогнал бесполезный вопрос. Обвившая его руками дикая весталка довольно, по-кошачьи, улыбнулась: «О-о-о! Ты снова готов!» И бесстыдно, полностью раскрываясь навстречу, она извивалась под ним жаркая, влажная, алчная.
Потом он лежал в ложбине между барханами, и где-то в глубине кто-то упорный словно долбил молотком штольню – тук-тук, тук-тук, - и бархан осыпался, и холодный ветер выдувал жёлтый песок, и он опускался всё ниже, ниже, и две жёлтые луны смотрели на него с чёрного пустого неба, но мир снова перевернулся – глубоко-глубоко на чёрной воде в колодце подрагивало теперь отражение этих лун, ему хотелось пить, он наклонялся, наклонялся, и вот уже он летит в эту тёмную бездну, и сейчас масляная, чёрная устричная зыбь поглотит его…
Он взял протянутый ему стакан вина, и терпкая влага побежала по жилам, согревая и возбуждая. Гейша уже ждала его – в неверном свете свечи на белом лице тусклым мёдом мерцали глаза, полуприкрытые тонкими веками. Сидя по-турецки, приподняв ладонями груди, словно две круглые чаши, она дразнила его, звала, жаждала, готовая повиноваться его воле. Он с удивлением обнаружил - власть, которую он внезапно обрёл над изысканным, созданным чтобы дарить и получать наслаждение телом, доставляет ему странное, жестокое удовольствие. Он остановился, отодвинулся от неё. Её взгляд был полон мольбы, а спина выгнулась – быть ближе, ближе, быть вместе. «Иди сюда, скорее, иди ко мне, я не могу, ты такой...» - шептала она, и мощно, мерно, уверенно он принимал это безусловное подчинение.
Наверное, он заснул, а когда проснулся, Кали снова ласкала его, но иначе. Он продержался недолго, и она, со стоном блаженства, пила его семя, а он смотрел на неё, удивлённо. Время текло куда-то вбок, он не помнил где он и что он, и только иногда, в сполохах камина, ему казалось – вот сейчас он поймёт то чего ему совсем не хотелось понимать, но многоликая женщина рядом – или это всё были разные женщины? Он не помнил – отвлекала его и услаждала, и незачем было думать, не о чем горевать, и владеющее им неутолимое вожделение встречало столь же бездонный голод, и тёмное серное пламя горело в глубине глаз свернувшейся рядом грациозной гибкой пантеры.
Потом она гладила его нежно, бесцельно. Легко, чуть касаясь, и внимательно, как слепой скульптор, сухими пальцами проводила по бровям, носу, подбородку. «Пора», - со вздохом сказала она. – «Странно, что ещё никто сюда не пришёл».
От этих слов Гришка очнулся. Реальность оглушила его как удар палицей в лоб. Неверного холодного зимнего света было достаточно, чтобы осознать - они с Алей, покрытые липким клейстером безмысленного, не оправданного любовью совокупления, лежали на продавленном диване, их одежда – горой на полу. Они были в гостях у Юры в посёлке «Сокол». Вчера они нюхали кокаин.
Где-то капала вода. Гришке стало муторно. Во рту возник отчётливый привкус ржавчины. Он быстро оделся, подал Але её вещи. Аля не спешила. Подперев голову рукой, она с лёгкой снисходительной усмешкой следила за Гришкиными суетливыми движениями. Никого не дожидаясь, он неуклюже попрощался с ней и выскользнул на улицу.
Он ехал домой ещё в дурмане, просыпался, засыпал, прислоняясь то к тётке с горой авосек, то к нервной бледной девушке, безуспешно пытаясь отделить явь от галлюцинаций. Он вышел из метро. До дому было всего пара минут, и эти минуты показались ему худшими в жизни. Разыгравшийся на Теплостанской возвышенности буран, пробирая до костей, забивая лёгкие снегом, выдул из сознания те видения, которые Гришке так не хотелось отпускать. Его шаги становились всё медленнее. Он наконец ясно осознал, что всю ночь провёл с чужой девушкой, к которой он не испытывал любви и которая, очевидно, не любила его. Он был послушным орудием предательства. Чувство всесилия, обретённая мощь творца были лишь кокаиновым бредом. Искренние, казалось, гордые устремления и благородные пожелания, потребность в духовной аскезе на поверку были фальшивкой, самообманом, рассыпавшимся под действием инстинктов царящего в нём примитивного животного, которое полностью восторжествовало, проявилось во всём непотребстве, и не нашлось в душе ничего настолько чистого, глубокого и мощного, что смогло бы сдержать зверя. Съездил, называется, приобщился к культуре и интеллектуализму…
И дома, он уже знал это, всё ровно так, как было вчера, - мама в дальней комнате всё так же протирает Катину пергаментную кожу камфарным спиртом, чтобы её маленькая беспомощная девочка не страдала от пролежней. Гришка не мог себя заставить открыть дверь. Он упёрся лбом в холодную стену. Внутри рождался тяжкий, отчаянный волчий вой.