ГЛАВА 18
Странные дела начали происходить с Савелием Иванихиным. Частенько на собраниях во время бурного обсуждения животрепещущих вопросов он, ранее всегда необычайно активный, теперь глубоко погружённый в какие-то только ему ведомые мысли, сидел молча и отрешённо смотрел в один и тот же угол. Иногда он вздрагивал и начинал бегать глазами из одного угла в другой. Однажды, придя в сельсовет, Савелий не поздоровался с Григорием Перегудовым, а в ответ на его приветствие долго мусолил того подозрительным взглядом, будто пытался вспомнить, кто это такой и где он, Савелий, мог его видеть.
Да, не всех он узнавал при встречах. Узнавал только Петьку, Настю и Ивана Громовых.
Первым к нему пришёл Петька. Совершенно неожиданно. Днём. Савелий аккурат пообедал и закручивал цигарку. Вот в тот-то момент он и объявился. Встал у порога и попросил закурить. Молча попросил, Руку протянул. Савелий опешил – каков наглец! Но цигаркой всё же решил угостить. По старой дружбе, так сказать. А Петька к столу-то не прошёл, остался стоять у порога. Тогда Савелий сам к нему подошёл и прямо в лицо самокрутку сунул – на, мол, кури, сволочь!
Почему мать на него так странно смотрела, он не знает. Он мать не видел. Он видел только Петьку и его скорбный взгляд. А ещё Петька задавал ему один и тот же вопрос: «За что? Что я тебе сделал?» Молча задавал. Только глазами. Вроде, как намёком. Вот от этого-то намёка Савелий и пришёл в ярость. Он не любил намёков. Он всегда говорил прямо. Он и Петьке так ответил, прямо и честно. Ответил громко. На всю хату. Матом. Послал, короче.
В следующий раз Петька появился в углу горницы, когда Савелий собирался ложиться спать. Всю ночь, гад, туда- сюда маятником раскачивался, только с рассветом исчез. Это когда Савелий в него сапогом запустил, но попал не в него, а в часы с мелодичным боем.
Мать сильно за часы убивалась, шибко они ей нравились. Да и ему их жаль. Вещь старинная, дорогая. Впрочем, иными часы и быть не могли. Разве стал бы Илья Громов своему сыну Ивану на свадьбу какую- нибудь дешёвку дарить?
После того, как Савелий разбил часы, он надеялся, что Петька больше не придёт. Зря надеялся. Петька стал приходить еженощно да ещё и не один - к нему присоединилась Настя.
С ребёнком на руках, она появлялась в другом углу горницы. Ребёнок агукал, Настя пела ему колыбельную песню. Савелий затыкал уши и просил её замолчать, но она только улыбалась в ответ и продолжала петь. Он швырял в неё всё, что попадалось под руку, однако упрямая баба стояла там до тех пор, пока не приходил Иван и не уводил её.
И до того довели бедного Савелия эти Громовы, что он вот уже третью ночь ложился спать с топором под подушкой и с намерением убить их всех, как только они появятся.
Но они пришли днём. Все трое. Сначала Савелий гонялся с топором за ними по ограде, потом они выманили его на улицу и побежали к реке. Изрыгая проклятья, Савелий помчался вслед.
Люди шарахались от него и осеняли себя троекратным знамением. Свят! Свят! Свят! Людей Савелий не видел. Он видел только Петьку, Ивана и Настю с младенцем.
Громовы остановились на берегу освобождавшейся от льда Быстринки.
- Ага, попались! – торжествующе возопил Савелий. – Врёшь, не уйдёшь!
Он почти настиг их. Ещё чуть-чуть, и …
Но Иван, схватив в охапку Настю с ребёнком, вдруг взвился в прыжке и оказался на проплывающей мимо льдине. А где же Петька? Савелий стал оглядываться и увидел его. Петька стоял на другой льдине, которая как раз поравнялась с Савелием. В два прыжка Савелий преодолел расстояние между ними…
Его тело выловили в десяти километрах ниже Преображенского.
ЭПИЛОГ
Суббота. Банный день.
В сеннике всегда полумрак. Это царство бабки Параскевы. С весны до поздней осени она заготавливает всевозможные травы и развешивает для просушки, а на полках раскладывает разные корешки. Здесь же, в сеннике, сушатся и берёзовые веники. Василий снял один из них, вдохнул запах отлетевшего лета, окинул тоскующим взглядом сухие снопики будущих лекарств. Нет больше бабушки среди живых, полгода назад схоронили, она всего на два месяца деда Тараса пережила. А травы, ею собранные, остались. Теперь ими Глаша людей и скотинку лечит, успела бабушка передать ей свои знания травницы.
Вспомнилось детство.
Маленький Васятка помогает бабке Параскеве развешивать травяные снопики – самой-то ей трудно стоять на стремянке.
- Бабушка, а кто тебя научил лечить людей травами?
- Матушка моя и бабушка, царствие им небесное, - отвечает она и связывает очередной снопик. – От каждой болезни есть своя травка.
- Бабушка, а вот если ничего не болит, но человеку плохо?
- Как плохо? Скучно ему, что ль?
- Не, не скучно, - помотал головой Васятка. – Он как будто на себя злится за что-то.
- Это, касатик, у него душа болит, её совесть мучает.
Про душу и совесть Васятка уже знает, про них бабушка ему уже рассказывала.
- А вот если душа болит, какой травой её лечат?
- Такой травки, касатик, нет. Душу лечат по-иному.
- Это как?
- Словом добрым, вовремя сказанным, аль делом благим. И ещё нужно выяснить, отчего она болит. Вот если ты сделал что-то недоброе, совершил противное Богу деяние, тогда у тебя душа обязательно будет болеть, ибо она осознала, что ты сделал плохо, и ей за тебя больно.
- Но ведь не у каждого человека от этого душа болит. Если бы было так, как ты говоришь, то никто бы не поступал плохо.
- Нет, Васятка, душа есть у каждого. Только если человек её чувствует, если она болит или радуется, значит, человек живой. А если душа молчит, ни на что не откликается, то это душа того человека, который ещё при жизни мёртвый.
Бабка Параскева перевязала суровой ниткой стебли пижмы, подала их внуку и перешла от философии жизни к бренным делам.
- Ладно, подвешивай остатний пучок да слезай со стремянки. Обедать пора.
Васятка вздыхает. Ничего плохого он, как будто, не сделал, но почему тогда ему маетно, неспокойно? Даже слова бабушки о том, что душа не болит только у мёртвых, пусть они, вроде, и живые, его ничуть не утешают.
Лукавит Васятка, ох, лукавит! Душа-то его не без причины мается. Он ведь сегодня утром такое сотворил, что даже вспоминать страшно! Он глиняный кувшин, который сушился на солнце, камнем разбил а черепки спрятал в траве за сараем. Но даже то, что попал в него не нарочно, оказывается, не снимает с него вины – душа-то болит.
- Бабушка, а если кто-то кувшин из-под молока разобьёт … не нарочно… Если кто-то в воробышка камнем запустит, а попадёт в кувшин, то душа тоже болеть должна?
Затаив дыхание, он ждёт ответа. Бабка Параскева гладит его по голове.
- Если он сознается в том, что кувшин разбил, то душа успокоится. А если нет…
Он опустил голову.
- Это я, бабушка, кувшин разбил.
Василий грустно улыбнулся своим воспоминаниям, бросил взгляд на полати, где будто бы вчера короткими летними ночами он грезил семейным счастьем, а будущее казалось светлым и безоблачным. Как недавно это было и как давно!
Вот уже два года минуло с того страшного мартовского дня, разделившего жизнь Громовых на до и после, а его душа всё болит и болит. Нет, не Тоней эта боль вызвана. Тоня для него умерла ещё при жизни, ей нет больше места в его душе. А вот Настенька, милая, смешливая Настенька, брат Иван, сгинувший без всякой вести, и их долгожданный сыночек, его племянник, поселились там навсегда и живут тихой грустью и светлой памятью.
Ей, душе Василия, и дОлжно болеть и страдать, любить и радоваться, потому что он, Василий, живой и впереди у него целая жизнь.
Впереди - война и встреча с братом Иваном на подступах к реке Сож, что в Белоруссии. Брата реабилитируют буквально накануне войны и тут же мобилизуют в Двадцать вторую стрелковую Сибирскую дивизию. Без единого ранения он дойдёт до Одера, где будет похоронен в братской могиле. И только в пятидесятые годы узнает Василий, что своей реабилитацией его брат обязан не только Григорию Перегудову, но и ... Антонине Прилагиной.
Что ж, судьба порой ещё и не такие кульбиты выделывает.
Узнает Василий и о гибели той, что была его первой и такой горькой любовью.
Агитбригада, которую Тоня будет возить по всем фронтам, попадёт под артобстрел, женщина прикроет собой молоденького водителя фронтовой «полуторки», и все предназначенные ему осколки ей достанутся. Это случится в августе сорок третьего. Похоронка на инструктора обкома партии Антонину Прилагину придёт в село Преображенское уже после войны.
Но всё это будет потом, а сегодня река Быстринка от своего истока до устья ещё и половины пути не одолела, так что ей до него бежать да бежать.
Ещё раз окунув лицо в сухие листья берёзового веника и вдохнув в себя запах счастливого детства, невозвратного лета и несбывшихся надежд, Василий вышел из сенника.
Суббота. Банный день.
Вторая часть повести - ОТ ИСТОКА ДО УСТЬЯ http://www.proza.ru/2016/10/22/807