Водяница

    Сказ               

Водяница,  лесовица,  шальная девица!
Отвяжись,  откатись, в моём дворе не кажись;
Тебе тут не век жить, а неделю быть.
Ступай в реку глубоку, на осину высоку.
Осина трясись, водяница уймись.
Я закон принимал, златый крест целовал:
Мне с тобою не водиться, мне с тобою не кумиться.
Ступай в бор, в чащу лесную к лесному хозяину,
Он тебя давно звал, на мху постелюшку слал,
 Муравою  устилал, в изголовье колоду клал;
С ним тебе спать, а меня крещеного тебе не видать.
                Старинный заговор против русалок.
    
               
                Словно отгораживаясь от действительности,  дед  по прозванию Чик  закрыл глаза и свой внутренний взор обратил в мир народных преданий и сказок, черпая в нём,  как из мудрого источника, своё вдохновение. Голос понизился и в напевном сказе поведал он повесть о днях  далёких, сокрытых от нас веками седыми, когда были наши сородичи в ладу с окружающим миром,  о тех временах в кои  реки и озёра щедростью славились на богатый улов, а в сети могла угодить не токмо рыба.
      Руки свои натруженные, пальцы с мозолями возложил он на струны гуслей яровчатых, в наследство родителем оставленных. И слился голос его со звуками струн, призывая следовать за словом добрым — певца-сказителя. А достопочтимые слушатели и читатели пусть раскрасят слова его красками собственного воображения.
      Тише — певец начинает своё повествование.
      
      Как сказывали деды-прадеды, жил в здешних лесах на займище мужик по имени Благояр, а с ним сын — Богун. Пришли они со стороны вечёра, пал по лесу пустили и остались на огнище  обживать здешние места. Инструмент при них справный был, на работу заточенный, а посему в скором времени избу срубили, острожком обнесли, а как же, зверья раньше много в лесу хаживало, да и двуногие забредали лиходеи. Была у них когда-то  своя вотчина, семьёй большой в достатке жили, пока не набежали злые вороги, да не пожгли село и угодья ихние, только отец со старшим сыном случаем остались. В то время они в Городище на торг ездили,  подати старшинам оплачивали — платили тогда всем что было, десятую часть нажитого на весах взвешивали, а домой возвернулись, глядь — кругом смерть, разорение. Сполна горюшке лихому оплатили. Но не житьё на прежнем месте, маета лютая. Вот и снялись с пришлой ватагой в поисках своей доли. Много труда положили на новом месте, но, слава богу, силушка есть — сдюжили, отстроились. Занялись охотой, — пушнину промышляли, мед в лесу добывали,  землицу к севу готовили, на реке рыбой запасались.
      
      Однажды под вечер, когда солнце огнекудрое, расчесав свои волоса о гребень лесной,  готовилось ко сну, Богун на лодке пробился сквозь камыш в большую, широкую старицу, туда, где стояла его сеть из крапивной пряжи. Вода здесь тёмная, прохладная из-за бьющих ключей. Недавно нашел он это место и сегодня поутру поставил сеть. Старое русло, поросшее осокой и камышами, превратилось в лесное озеро, окруженное непроходимыми болотами. Дневная жара таяла. Разогретый за день воздух остывал и от холодного дыхания наступающей тьмы, в прибрежной осоке зарождался туман.
      Найдя поплавки, из свернутой рулоном бересты, потянул за кляч* и стал медленно выбирать сеть. Снасть вначале пошла легко, что отразилось на лице лёгкой досадой,  однако выбрав до половины ощутил  приятную тяжесть удачи, но тут сеть словно встала. Он дернул раз, другой, ни с места. Неужели коряга!?  Как не хочется терять новую снасть,  сняв рубаху он приготовился лезть в воду, чтобы освободить, глядь, а она сама и всплыла. Рыбак удивился, схватился за шнур, потянул на себя. Вот уже осталось перехватить несколько раз, как вдруг из толщи воды стала подниматься чья-то голова. Неужели  мертвяк?  Откуда?!
      Достигнув поверхности,  голова запрокинулась и вновь ушла под воду, через мгновение бледное лицо светлым пятном  колыхалось в волнах.  Огненно-рыжие волосы утопленницы, словно водоросли, плавно шевелились в водной ряби. Густые пряди всплывали на поверхность и, блеснув медью, изогнувшись по-змеиному,  уходили в холодный мрак подводного мира. Лицо, не ведавшее дневного света и впитавшее в себя всё серебро лунной ночи, было спокойно, волна за волной проходила над ним, омывая красивые черты.
      Богун, забыв про всё на свете, разглядывал страшную находку.
      Вдруг утопленница широко открыла глаза и взглянула на рыбака. Синие губы её раскрылись, обнажая зубы подобные  речному жемчугу и, …  шаловливая улыбка обозначила ямочки на луноликом образе Водяницы-шутовки*.  Голова и плечи обвитые, словно пестрыми лентами,  рыжими волосами, выступили из воды, и цепкие руки ухватились за край лодки. 
      Охваченный суеверным ужасом, Богун выпустил сеть, отпрянув на другой конец лодки.  Он не был трусом и не раз доказывал это,  выходя на медведя с одной рогатиной,  вступая в единоборство с волками, но здесь  было другое — неведомое, таинственное, не подвластное разуму. Никогда в жизни не встречался молодец с нежитью, от того и заробел не ведая, что делать.
      Шутовка тряслась будто в припадке безумия, и слипшиеся мокрые волосы  плетьми хлестали её по лицу,  при этом она безудержно хохотала, раскачивая лодку, от чего та черпала воду то одним бортом, то другим и уже достаточно на дне набралось воды, как неожиданно появилась  вторая водяная дева. 
      Богун сидел словно камень, даже если бы сейчас стал тонуть, то вряд ли смог сделать хотя бы одно движение — тело свело судорогой страха. Новоявленная дева перехватила руку у бесноватой шутихи и остановила затопление лодки,  сделала какие-то знаки, чему шутиха не удивилась, не оттолкнула подругу, а только со звонким смехом ушла  на глубину в свои хрустальные чертоги, оставляя расходящиеся круги на потемневшей воде.
      Оставшаяся нежить, опершись о борт, с лёгкостью подняла тело и  уселась на краю.  Лодка при этом даже не покачнулась.  Откинув с лица огненные  пряди, взглянула она на  рыбака огромными изумрудами своих глаз, и взгляд этих глаз  расколдовал  Богуна, и он почувствовал  в груди биение сердца.  Сердце все сильнее и сильнее разгоняло кровь по  окаменелому телу, пока одна из горячих волн не окрасила его лица. Он зарделся, взглянув на нагую красавицу, страх отпустил.  А она бесстыдно сидела перед ним, чуть прикрыв свои прозрачно-зелёные глаза, расчёсывая перламутровым гребнем рыжие волосы, которые в отблесках вечерней зари, рассыпавшись по обнаженным плечам  снопом  огненных искр, ниспадали до самой воды и угасали в притихших волнах. 
      Рыбак, поддавшись магии взгляда, шевельнулся и, не совсем доверяя своим глазам, протянул руку, желая прикосновением ощутить живая ли плоть перед ним. Дева, угадав его намерение, прекратила своё занятие и, склонившись в его сторону, вытянула на встречу свою, такую тонкую, бледную руку, что казалось сквозь неё можно увидеть блеск мокрой сети на дне лодки. Пальцы их соприкоснулись. Смертным холодом обдало Богуна. Он хотел отдёрнуть руку, но не успел.  Ледяные пальцы ухватили ладонь и не по-девичьи сжали её.  Дрожь пробежала по его телу и глаза с тоской оглядели пустынные берега и гладь озера.
      — Не бойся меня. Тебе не надо меня бояться. Тебе я не сделаю худого. Давно наблюдаю я за тобой и много раз загоняла рыбу в твои сети. Видела тебя на охоте и оберегала от случайных встреч с дикими зверьми. Затронул ты сердце моё, — незаметно  водяница оказалась совсем рядом с человеком. Отпустила его руку и прикрыла распущенными волосами свою грудь. Бледное чело речной девы посеребрилось в свете взошедшей луны, сказанные слова тенью грусти легли на черты его. 
      Почувствовав себя свободным, Богун не отпрянул в сторону, а наоборот коснулся волос, — они были нежны как шелковистый ковыль в поле, и, проведя по ним раз другой, погрузил руку в глубь волнистых прядей. Плечо и шея мягкостью своей не уступали бархатистому сафьяну, но были холодны, как родниковая вода. Но этот холод токмо разжёг в нём страсть, и вспыхнули глаза у молодца желаньем.
      Речная  красавица, будто вода, просочилась сквозь пальцы и её  уже нет в лодке, она покачивается за бортом, утопая в листве кувшинок, прикрывая блуд белоснежной  лилией. Взмахнув руками, она окатила рыбака озерной водой, охлаждая его пыл.
      — Принеси мне белого полотна на рубаху, и я навсегда буду твоей, мой Богун. А ты теперь не забудешь меня, никогда, — сказала и бросила рыбаку водяной цветок — лилию, и растаяла словно туман.   
      Рыбак ещё долго задумчиво сидел в сгустившихся сумерках, а придя в себя обнаружил, что лодка наполнена рыбой вместо воды. Уложив сети, огляделся по сторонам и, взявшись за весла, поплыл по сверкающей лунной дорожке, ведущей к узкому проходу в камышах. Уже на выходе в основное русло реки услыхал откуда-то из темноты, из-за  седых кисточек камыша протяжный голос:
      — Богун,  я твоя … твоя …
      И голос этот долго звучал у него в ушах, даже начавшийся дождь не мог своим шумом заглушить звуки  этого голоса. 

    Зарадовался отец богатому улову, похвалил сына за умение, и рассказал о том, как повстречал чужаков, что пришли зимой по льду и обосновались в здешних местах, теперь они готовят место под пал. Полдня ходу до их порубки. Отныне придется держать ловище* скрыто.
      Толи новость опечалила сына Благояра,  али иное, только с этого самого дня не находил себе места добрый молодец.  Достанет водяную лилию и долго так разглядывает её, будто видит в лепестках белоснежных что-то ведомое только ему одному. А цветок тот не сохнет, не вянет и в своей белизне раскрывает все цвета и краски самой природы, источая тончайшие ароматы свежести лесов и лугов великих, просторов водных, воздуха выси небесной. Вот что видел и чувствовал Богун глядя на этот цветок. А в звуках сердца его слышались только одни слова —… я твоя … Богун, я твоя… 
      Приметил Благояр, неладное твориться с сыном; стал скрытен, не разговорчив, всё уединения ищет — отца сторониться, мается в беспроторице*, будто кто на него порчу наслал, так и тает молодец. Сколь раз подступал отец с расспросами — всё впустую; молчит, упрямится, в  глаза не зрит. Но подсказало родительское  сердце, на верную тропку указало — зело молодой, кровь горячая стынет без девичьей красы. Женить пришла пора, обновить кровушку для продолжения рода. Вот пришлые  люди на огнище расселились, не поискать ли молодуху среди них, авось и дело сладится.
      Недолго Благояр в думах затылок чесал, он и сам был не прочь в дом себе дружку привесть,  чувствовал в себе силу.  Да и Богуну  для продления роду необходимо женское начало,  а в их доме и запаху его нет. Поэтому запряг на утренней зорьке свою лошадь, навалил рыбы вяленой, собрал рухляди; шкур лисьих да беличьих и тронулся вместе с сыном в путь. Надо успеть к ночи обернуться.
      
      Чужаков оказалось много, несколько семей, но одного роду, на это и рассчитывал Благояр. Неужели не найдётся у них молодухи для Богуна.
       Встретили их  настороженно, с опаской,  послали за старостой, тот не заставил себя долго ждать и после короткого разговора с Благояром объявил пришлых — гостями. Напряжение спало;  всяк принялся за своё дело, звонко застучали топоры, запели пилы, бабы засуетились возле котлов, они готовили еду здесь же на улице. Мужики трудились на порубе; чистили брёвна, корчевали пни, готовили место под поле, — работа кипела. Сколь много еще предстояло им сделать, но не было страха в глазах перед трудностями. На дворе было несколько  не оконченных срубов, которые покрывали камышом за неимением соломы, а пока всем приходилось спать в шалашах и землянках. 
     Стало над головой в небесной выси солнце в огненной короне, призывает трудовой люд полудничать. Пригласили хозяева и гостей к столу хлебать похлёбку из тетеревов, сдобренную корнями моркови и луком. Добрая была похлёбка, добрый был разговор. Благояр не рассказал о истинной причине посещения,  ибо хотел приглядеться к не прошенным соседям, ближе осмотреть чужаков. В диком, глухом краю надобно в дружбе жить. В реке от рыбы тесно, в лесу зверья не перечесть, добычи много, на всех хватит. Рассказал, как сам с сыном сюда забрёл, три зимы уж здесь отзимовали. Прижились.
      В стороне под дубами, в тени сидел  старик, седой волос его шевелился на плечах от дуновения лёгкого ветерка. Жесткая борода упиралась в сильную ещё грудь, выцветшие, некогда голубые глаза вспыхивали временами яркими звёздами и угасали, прячась в морщинах век. Возле него лежали в траве трое ребятишек, и две девушки-юницы* плели из цветов  венки. Они слушали ладные сказы  старца, а он, вливая в их уши свою повесть,  подыгрывал длинными пальцами на гуслях звончатых.  Богун, погруженный в свои мысли, присел рядом, покусывая сорванную былинку. Будто издалека, из глубин леса доносились до него слова рассказчика:
     — Давно это было, да и было ли когда,  кто знает того уж нет, от времени и река поменяла  русло своё, не найти прежних следов, как не ищи.  Жил на высоком берегу в селении удалой молодец по имени Уйка. Погулял детинушка с ватагами во чужих лесах, у дорог степных свыкся с ветрами буйными, а пришло время  возвернулся домой к мати с батюшкой. В том же селении, у реки  жила дева с власами что ярче заката вечёрного,  а в полудень на солнце огнём горят, так полыхают — вокруг жар растекается.  Дева скромная, ну словно бела лебедь чистая, не порочная,  слову родительскому не перечная, всё при доме при тятеньке с маменькой.  Звали ту деву баскую — Белавою.  И  полюбилась она  молодцу с первого взгляда,  да и ей Уйка молодец приглянулся. Сговорились они в Листопад, месяц свадебник,  по обычаям роду племени своего, свершить обряд супружеской верности.
      Немного осталось времени до свадьбы, три дня и три ноченьки до гуляний весёлых у кострищ и вод священных, как явились с реки  ужасные норманны в шкурах  медвежьих, что пришли на лодьях страшных, головами драконов увенчаных,  и стали требовать богатой дани за жизнь  поселян. Восстали жители, возбудилось их мужество несправедливостью, поднялись как один против жестокосердных разбойных воителей. Но не долго длилась брань ратная с супостатами; позатухли домашние очаги в селении, повырубили люд лесной топорами вострыми, напоили  мати сыру землю кровушкой, а кто уцелел,  повязали в полон, злые берсерки*.  Люд да скот загнали на лодьи великие и на полунощ* в земли  свои отправились. А безлюдные дома огнь пожрал,  обратилось селение в буево*. Осиротела земля возделанная, некому  в борозду семя бросить. Почернела от огня  земля, от гнева в прах обратилася.
       С рассвета и до вечера, с вечера и до рассвета плывут гости не прошенные по рекам нашим, несут люду здешнему разорение; словно тучи солнце затмевают, лучам света дорогу преграждают. Тьма день переборола. Но не смогла она сломить мужества в сердцах людских.
      Среди пленённых был Уйка, раненный в руку  — не добили его норманны,  видя тело мужа сильного — рабство ждало его. Белава с ним была, врачевала раны своим соплеменникам — на что дозволение получила от кормчего воинственного, что смотрел на неё глазами жадными.  Вскоре исхитрилась дева и похитила нож  у сторожей своих  и путы Уйка  перерезала.
      Вот уж ночь в лесной пуще, во болотах и мхах, во полях и лужайках  вдоль речных берегов края отчего. Потемнели воды глубокие. Заиграла луна на речной волне, серебром вокруг  рассыпалась. 
      Дождавшись часа позднего, кинулись Уйка и Белава  с лодьи в воду, никто и не заметил, не уловил тихого всплеска. Понеслась лодья дальше на чужбину оставив в непроглядной тьме деву и молодца, не желавших  рабами жити.
      Мрак вокруг, берег дальний в свете луны чуть качается. Несут воды быстрые двоих непокорных на встречу своей судьбе, и они меж собой чуть кличуться, дабы не  потерять друг друженьки. Скоро берег, но холод сжимает тело девичье, усталость ноги опутывает, однако нет страха в сердце её — рядом с ней любимый, суженный. Уйка, одной рукой гребёт, другой, раненной, как может Белаву  поддерживает. 
     Туман у прибрежного камыша будто молча ждал, выслеживал, а выследив выполз, прильнул к воде и головы беглецов будто пухом окутал, скрыл с глаз берег родной. Нет дна под ногами, лишь омут глубокий зовёт и тянет к себе. Потеряли друг друга, сбились с пути, кричи не кричи туман всё  cокрыл, ни тени ни звука. Выбрался один Уйка, долго искал вдоль берега по камышам свою лебедь белую, кликал в полный глас, да не слышал ответа.  Не один день и не одну ночь в великом горе бродил Уйка, и глаза со слезами горькой печали вылили разум его навсегда.
      С тех давних пор, в реке живут огнено-рыжие водяницы, да только не видел их никто, одни старики вещают легенды. 
      
      Молодёжь насела на старца с расспросами: кто такие водяницы? Где живут? Откуда они? Встречаются ли в лесу, как и лешие?  Можно ли им стать людьми прежними?
      Богун навострился, прислушался.
      — Про водяниц-шутих ходит молва, что могут они вновь стать людьми, если  полюбит их кто в образе водной девы и скажет слова им, те, что лебеди по весне друг другу шепчут в свадебных игрищах. Да только трудно подстеречь птиц в тот момент, не каждому дано.  Лишь кто любит по-настоящему эта тайна доступна. Вот и  Уйка долгие годы искал эти слова, а когда раскрыли лебеди перед ним свою тайну, понял — его век уже кончился;  состарился Уйка, поседели власы его, телом одряхлел, в движениях не скор, не видать ему уже Белавы молодой.  Вот и  ходит он, бродит по свету под руку с одиночеством, — закончил старец, безмолвной скорбью сковав уста.
      Молодой рыбак внимательно разглядывал рассказчика — не он ли и есть тот самый Уйка? Вздохи его печальны и голос дрожит не от немощи. Кто он? Откуда?   
       Богун к отцу идёт за стол, где тот ведёт беседу с хозяином о делах. Да токмо промеж их не встревай — не праздный разговор. Оглядевшись, приметил подростка, что сидя на чурбаке неловко разбирал спутанные сети. Зелен еще, нет ловкости в пальцах, сноровки не накопил, но хваточка есть, — рассудил Богун, подсаживаясь в помощь к юнцу и деловито беря снасть в руки. За работой выведал о старике и не удивился, узнав, как тот пристал к ним по весне: 
      — Явился утый*, чуть живой, ободранный, дикий ну словно леший, староста сжалился над ним и оставил. Теперь детей, да девок развлекает сказками, пусть живёт — не голод,  вытьи много.
      Дождался Богун когда разошлись работники по своим  местам да и подольстился к деду старому с расспросами: не поделится ли он тайным словом лебяжьим.
      Старик долго, внимательно вглядывался в лицо молодого парня, будто желая проникнуть в его сокровенные  мысли, спрятанные за занавесом пустого любопытства. И этот взгляд вывел Богуна на откровение: он рассказал о своей встрече, о том, что не в силах  преодолеть чар рыжеволосой речной девы, что готов на всё лишь бы ещё раз увидеть блеск  изумрудных глаз. Если данные слова помогут очеловечить, вернуть  её прежнюю ипостась, то он готов их произнести, ибо любовь ворвалась в его сердце, и теперь он всегда носит с собой её поминочек — речной цветок.
    
     Обговорив свои интересы, старшие ударили по рукам и распрощались. Уже глубокой ночью Благояр с сыном вернулись домой. Сын не допытывался о причине  неожиданной поездки,  воспринимал всё с холодным безразличием. Но по возвращению отец обнаружил изменения в поведении сына: повеселел молодец, высветлилось лицо его,  живинка в очах промелькнула, — не в пустую время провели, на пользу. Да и соли с холстиной на рубаху выменяли, а то совсем было поизносились.
       Заутра* Богун принялся готовить снасти к лову:
      — Желаю  на старице сети поставить, сей час и отправлюсь.
      Зашел в дом, сыромятную суму на плече вынес и в нетерпении  зашагал к лодке. Отец посмотрел во след, ничего не сказал, лишь головой покачал.
      Заря утренняя, распустив  красные шелка свои, да взяв  нити златые, принялась  узоры ткать на облаках небесных. Густой пеленой, словно пухом лебяжьим, гладь речную застелила, росой муравушку на берегах  выбелила.  Всё выше поднимается солнышко, туман ниже к воде льнёт — бледнеет, ан вот и растаял в лучах  венценосного  светила.
      Богун, раздвигая носом лодки жесткие перья осоки, выбрался на чистую озёрную  гладь. Осмотрелся. Вон там за изгибом, где на берегу, будто в хороводе, танцуют стройные березки,  и есть тот самый омут с водяницами.  Затрепетало сердце.  Жутко.
      Молча на небо наползла свинцовая туча, поутих ветер, смолкли звуки  птиц, неслышно с берега  звонкого треска саранчи,  даже здесь на воде ощущалась липучая тягостная духота, — природа обречённо  ждала грозы. 
      Несколько взмахов весла помогли обогнуть песчаную косу, и лодка рыбака повисла в свободном полёте над бездонной пропастью омута,  черные воды оного застыли в неподвижности. Молодой рыбак привстал и, шевеля побелевшими губами, пытался выдавить из себя крик, но вылетевший звук чуть потревожил  разлившееся вокруг безмолвие. Тишина вновь сомкнулась над озером. Богун наклонился низко-низко к самой воде и, приставив ладонь к губам, позвал, растягивая слово по слогам:
      — Бе-ла-вааа…   
      Сердце бешено заколотилось, от волнения задрожали руки, а глаза неотрывно зрили в глубь бездны. Мгновение, другое проходит, — ни что не тревожит водную гладь. Засомневался  молодец в правдивости слов старца, да и встречу свою готов был принять за видения, стал сеть выставлять, над собою посмеиваясь. Скинув последний буй, направил лодку к берегу,  к замершим в танце берёзкам, в надежде соорудить шалаш. Тяжёлые капли  ударили  по плечам, застучали, зашлёпали по воде и земля соединилась с небом косыми струями дождевого потока. Поднявшийся ветер гнал волну к песчаной косе.    
      Вдруг лодка остановилась, не смотря на то, что гребец с усилием налегал на весла, не замечая,  как вылезшие из воды  руки ухватили  утлое судёнышко. Крепко ухватили, вцепившись тонкими длинными пальцами в деревянные борта, а вода вкруг кипела — пузырилась.
      Богун, бросив весла, омыл лицо дождевыми струями и, взяв сыромятную суму, взволнованно  прижал к себе, застыв в ожидании. Страха не было, природный охотничий азарт в купе с чувственным возбуждением  разгорались в нем. Он ещё не осознавал истинного  происхождения  своих  переживаний, но полностью доверился им;  неискушенное сердце  раскрылось пред неизвестными, до сей поры, чувствами. 
      Дождевые нити, истощаясь, ткали чудные  узоры на поверхности озера, и на этом дивном ковре из воды и хрусталя возникла  белая лебедь. Она не шла, она не плыла, — движения её, лёгкие и грациозные,  напоминали  воздушные парения облаков по небесной заводи. Белоснежное оперение   внезапно вспыхнуло в пробившихся сквозь тучи солнечных лучах и осветило всё вокруг яркой вспышкой. Лебедь лишь немного приподнялась и, выгнув дугою грудь, распахнув оба свои крыла, приблизилась к рыбачьей лодке, где встрепенувшись, окропила себя озерной водой.  И в переливах жемчужных брызг обернулась девой с огненно-рыжими волосами. Полупрозрачное тело её блистало в серебряных струях, стекающих с обнаженного стана. Она сделала едва заметное движение, и длинные медные волосы застелили деревянное дно лодки. Тонкие руки вытянулись к рыбаку и приняли от него кусок чистого холста, иже  извлек  он из своей сыромятной сумы. В то же самое время уста его, ставшие одного цвета, что и губы водяницы прошептали слова тайные, слова доколе не звучавшие в устах человеческих. Но не дозволено нам  передавать глаголы речи его, не нами на тот заказ положена  печать суровая.
      Водяница опустилась против Богуна, притаив обнаженное тело в распущенных волосах. Пять или шесть сестёр её, оголив из воды плечи, вели  древесный челн к берегу. Дождь уже закончился, и тяжелая туча унеслась на вечёр, неся в себе отблески далёких  зарниц. Богун, произнеся слова лебединые, сидел молча и благоприветливым  взглядом  взирал в бледное лицо девы, изумрудные глаза которой были полны не-то озерной водой не-то слезами. Почувствовав толчок о песчаное дно, он выскочил на отмель и помог водяницам-шутихам  вытащить лодку на берег. После чего шутихи с громким смехом и визгом разбежались во все стороны собирать цветы, из коих плели венки и украшали свои головы.
      Белава, этим именем мы и будем величать её в дальнейшем, вышла на берег и распустила по траве промеж берёзок  чистое полотно, метнулась чрез него три раза и в миг пропала водяница и явилась на белый свет красна девица во плоти. Стыдливо прикрывая свою наготу, взялась шить себе одежды из приготовленного материала. Водяные девы,  собрав душистые букеты цветов, окружили подруженьку свою:
                Возле реченьки на бережке,
                Тут стояла нова светлица,
                А во этой новой светлице
                Сидит девица покрытая.
                Печальная да сговорённая.
                Собирались к ней подруженьки,
                На девичник на девический.
                Ах, подруженька, Белавушка,
                Нам с тобой больше не гуливать,
                Хороводов не вываживать,
                Речей тайных не говаривать.
                Во леса пойдём во тёмные,
                Собирать грибы да ягоды,
                Вспоминать тебя голубушку.
      Расселись возле, песню поют; волоса её долгие перламутровым гребнем расчёсывают, расчесав в девичью косу сплетают — власа те горят на солнце, красным жаром переливаются, — в косу вплетают цветы полевые, за место лент разноцветных. Солнце с небес рукой доброй лица умывает. В груди молодца, глядя на такую красу, пожар разгорается;  стоит в стороне у березоньки, будто браги медовой опившись: обхватил в томлении ствол холодный — качается.
      Обрядили Белаву в сорочицу сшитую, что краше паволок восточных; опоясали пояском из камыша свитого, рукава долгие в наручи одели из лесных цветов вязанных; голову увенчали богатым венком из лилий белоснежных, источающих тонкий аромат и, взявши под руки, подвели к добру молодцу. Приняла Белава руку его в глаза глядючи и вывела на поляну вытоптанную. Стали округ них  водяные девы хоровод водить да песни петь, а как солнце западу поклонилось, подвели к кудрявой берёзоньке и кругом три разу обвели. Сняла тогда девица с головы венок, из лилий сплетённый, и повесила на ветвь зелёную. 
          Не в саду я загулялася,
          Не на вишни засмотрелася,
          Загляделася я, красная,
          Что на вас, мои подруженьки,
          Что на вас, мои голубушки.
          Вы сидите все весёлые,
          На своих местах на радостных,
          Вы срядилися сряднехонько.
          Платье цветно на вас новое,
          И головушки причёсаны,
          В косах ленточки вплетённые.
          А вот я-то красна девица,
          Сижу в месте во печальноем;
          У меня платье измятое,
          У меня буйна головушка
          Порастрепана, нечесана,
          В косу лента не вплетённая,
          С красотой на стол положена;
          Вы сидите распеваете,
          А я плачу горе-горькая.
          Ты прости-ко, краса девичь!
          Я на век с тобой растануся,
          Молодёхонька наплачуся.
          Опущу я тебя, красота*,
          Опущу я тебя со сленточкам,
          Во поля, в луга широкие,
          Во леса, боры дремучие,
          На быстры реки текучие.
          Погляжу я, красна девица,
          Погляжу на свою красоту,
          Вкруг чего она обвилася:
          Вкруг осинушки ли горькия,
          Вкруг берёзоньки ли белыя,
          Аль вкруг яблоньки кудрявыя? 
          Ты обвейся красота
          Вкруг берёзоньки-то  белыя,—
          Мне житьё-то будет ровное,
          Житье будет долговечное. *
      Усталый день, задевая востроверхие шапки лохматых елей своим алым плащом, не спеша уходил за горизонт. Озёрные воды налились свинцом и отяжелели. Водяницы расплели у невесты толсту косу, затем расчесали власы её огненные и, разделив их поровну, сплели заново, но в две косы, кои уложили венчиком на затылке в знак замужества. Покрыли голову убрусом льняным, тем, что соткали в чертогах своих и запечалились. Cмолкли песни на поляне, не слыхать ни смеха, ни говора.  Посадили молодых в лодку у берега и проводили сквозь серебристый камыш на чистую воду.
      Стемнело.

      Удивился Благояр, встретив на пороге дома сына с девицей, девицей не ведомой, не знаемой, одетой в холщовую сорочицу, с волосами убрусом укрытыми, — приосмякло* лицо его суровое.
      — Вот, отец, — то жена моя, Белава. Прости, что без твоего согласия в дом привел. Гораздо люблю её и нет без Белавы мне жизни, как не бывает светлого дня без утра раннего, как не бывает ночи тёмной без вечёра, так и мы не можем друг без друженьки. Прости отец и впусти в отчий дом  деву юную — лебёдушку белую, что будет тебе заботливой дочерью, а мне любимой суженой.
      — Вот так Богун, сын Благояра!  Удивил, утешил отца — порадовал душу родителя. Будто мысли мои прочел, наперёд предугадал задуманное. А я уж было совсем запечалился, готов был сватать тебе у соседей невестушку. Добре сынок, добре!  Ну что мы в сенях стоим — прошу в дом! — и Благояр широко распахнул дверь, низко кланяясь.
      Добром и теплом встретили стены дома нового обитателя, и вскоре семейный очаг ярко воспылал поддержанный женской рукой, рукой будущей матери, хозяйки рачительной.
      За делами да за заботами незаметно время проходит, нелёгкий труд мало оставляет времени на пустые мысли. Но лезут в голову они окаянные, лезут, шипят-нашептывают, бередят душу: — Кто она такая, откуда в лесу появилась?  Где и как Богун её встретил? — Интерес стал распирать Благояра, как мёд в бочке бродит, не удержать. Вот и спрашивает как-то раз у сына:
      — А какого моя невестушка, рода-племени, из каких краёв к нам прибыла?  Давно мы здесь живём, а ни о ней, ни о родичах её  не слыхивали.
      Рассказал сын всю правду отцу, ничего не утаил, — не убоялся гнева родителя. Да и чего было гневиться — лучше жёнушки в целом свете нет!
      Старый охотник токмо головой покачал, в бороду густую ухмыльнулся. Увидел  в сыне самого себя, — молодой, кровь горячая. Молодец, вишь, как заступается!
      — Добре сынок, добре, — на том разговор и кончился.
      Между тем стала замечать Белава  за тестем странность: стал он развешивать по дому, особливо возле постели своей — полынь-траву от сглаза и заговора. Постигнув мысли его, уразумела:  муж рассказал всё, без утайки, отцу. На следующий день не сказав ни слова вышла в лес и принесла целую охапку полыни, которую положила перед тестем. Увидев такое, Благояр усовестился и перестал глядеть на неё как на нежить. Мир и лад снова воцарились в доме. В природе люди жили, в полной от неё зависимости, ибо имели одни корни, одно начало от земи Матушки.
      
      Жаворонком пролетели летние дни, жнивьём да разносолом закончились, тяжелой поступью прошла осень да  ненароком о грудень споткнулась — заковала стужа ночная болота и озёра лесные раньше времени, что и солнце ясное за день не справится, а то и вовсе поутру всё белым саваном оденет.
      Подступила Белава к мужу со словами печальными, со словами горькими словно полынь трава. Поведала о том, как по осени должна она возвратиться в омут свой, в чертоги глубокие к водяной царице от коей заповедь  наложена:
      — Быть снова водяницей до весеннего пробуждения, а как ручьи от снегов в реку сольются, изумрудной травой берега покроются, выпустит берёза листья свои, паду я снова в твои объятия. А как три зимы пройдут, отпустит она меня на землю на веки вечные.
      — На прощание вот тебе мой знак, — перстенёк перламутровый, носи его, не снимай, никому не дари, ибо перстень этот заговорённый. Как только снимешь его со своей руки, да на чужие персты оденешь — так умрёт оно, чернью покроется, и не свидимся мы с тобой более. За измену тобой совершенную останусь на веки я в омуте.
      Опечалился Богун, закручинился: делать нечего, вспять не воротишься —нежно обнял Белавушку и дал клятву верности.
      Вышла Белава за порог, обернулась белкой быстрою — скок-поскок и исчезла в лесу, будто и не было.

      Летом нет дорог, не пройти сквозь топи и лесные дебри до городища. Зима переиначила на свой лад: позастыли болота, река в ледяной панцирь оделась — лучшей дороги не выдумать. Время на торг вести соболя, куницу, бобра и белку — нескудно накопилось за лето, — обменять на соль, муку, нужное железо. Сговорились с соседями, и когда крепче встал лёд на реке, тронулись обозом на санях в городище.
      Перезимовали, пережили лютые холода,  как и прежде — вдвоём. Народившийся месяц истаял, за ним другой, третий. Огнекудрый властитель небесный растопил лежалые снега и вешние воды покрыли пологие речные берега. Пробудилась спавшая природа, вновь в её жилах потекла жизнеутверждающая сила. Почки на берёзах набухли, вот-вот разорвутся от внутреннего напряжения. Богун всё заглядывается на ветви — ждёт, перламутровое колечко поглаживает, нет-нет прикоснётся к нему губами. У него и лодка уже готова — хоть в сей час отправляйся к озеру.
      И настал тот час, о коем грезил долгими зимними ночами под жалобное завывание ветра и вой голодных волчьих стай, что бродили в лютую стужу у человеческого жилища. Вырвался зелёный лепесток из тугих материнских объятий и взглянул на солнечный мир своими глазами: расправился, пообсох и затрепетал от восхищения. Богун выйдя из дому заметил его и бросился к лодке, отец помог — с силой оттолкнул от берега. Усевшись на банке и взявшись за весла, он взглянул на высокий берег, и счастьем и радостью засияло его лицо.  По крутой тропинке к воде спускалась Белава.
      Возвернулась дева к Богуну, не обманула — прогнала печаль с его сердца улыбкой отрадной. Настал конец долготерпению. Впереди долгие летние дни — разноцветные и страдные. Отец с усладой смотрел на счастливые лица своих детей, вновь обретших друг друга. Вновь зажили полной семьёй в добром мире и здравии, не отравляя сердца унынием.  А как срок вышел, кротко и покорно, встретили очередную разлуку, и не было на их лицах тревожной печали.
      
      На городском купище* распродав и обменяв мягкую рухлядь* свою на нужные в хозяйстве предметы, Богун остался заночевать на постоялом дворе. Месяц Лютовей * безжалостен к людям и не терпит беспечного легкомыслия, оттого вот и собрался разный торговый люд под одной крышей, прячась от мороза и ночки тёмной, дожидаясь когда соберутся попутные обозы, чтобы часть пути проехать обществом.
      Хозяйка — молодая вдова, была знакома Богуну по прошлой зиме, в ту пору он приезжал в городище на торг вместе с отцом, тогда она ещё заглядывалась на него, однако побаивалась своего мужа — хозяина. Звали её Чернавой, светла ликом, да душа темней темного, по её навету погубили полюбовники  мужа, теперь одна всем управляет, на своём месте властвует. Увидала Богуна и к нему за стол: речи льстивые льёт, на грудь его, головкой льнёт — брагой крепкой подчует, в глаза заглядывает.
      Охмелел добрый молодец, закружилась от не привычного питья голова, не в силах с лавки подняться — разметал кудри свои по столу. Хозяйка позвала челядь и повелела отнесть пьяного в отведённую для гостя комнату, во след и сама поднялась. Долго разглядывала открытое чело спящего, борясь со своими желаниями и, прикоснувшись к его руке, заметила перламутровый перстенёк, дивной работы. Просто подняла руку и сняла кольцо. Освобождённая рука безвольно упала на постель.
      Хозяйка, потеряв к Богуну всякий интерес, разглядывая перстень, вышла из комнаты. Уже стоя на лестнице надела на свой палец заветное кольцо, дарёное Белавой своему суженному, и в тот же миг оно потухло и почернело. По дому, лёгким ветерком пролетел чей-то сдавленный стон. Богун очнулся, ибо стон этот проник в его сердце и лишил навсегда покоя. Он взглянул на свою руку и с ужасом понял, чей стон пробудил его, голова вмиг просветлела. Вскочив, он бросился к дверям, чтобы нагнать  похитителя и наткнулся на Чернаву. Она стояла за порогом и презрительно улыбалась, в глазах не было ни доли раскаяния. Швырнув под ноги Богуну мертвое кольцо, развернулась и ушла. С отчаянием схватил он перстень и в каком-то неистовстве покрыл его множеством поцелуев. Но прежняя красота перламутра так и не вернулась, невзрачным серым предметом выглядел он на руке владельца.
    
      До весны не находил себе места Богун: пробился по талому снегу сквозь болота к озеру, расчистил широкую полынью и с безумными от горя глазами подолгу смотрел на темную воду, шепча одни и те же слова прощения и любви.
      Сошли снега, просохли вешние ручьи напитавшие досыта реки и озёра, зелёными коврами укрылись берега и лес воспрял в новом наряде, но не вернулась Белава, нет её, будто и не было.
      Приплыл рыбак на место, где впервые встретил водяницу, долго сидел, задумчиво вглядываясь в белые лилии.  Знает — не увидит он больше свою суженную, не выйдет она больше к нему навстречу из вод темных, так зачем же нужна  жизнь эта постылая. Обвязал рыбак свои ноги тугою верёвкою, обмотал свои руки сетью из пряжи крапивной, не взглянув даже на солнышко бросился в омут глубокий, — авось на дне с милой увидится.
      Померк свет в очах голубых, тяжелые воды сдавили грудь, но не суждено рыбаку в пучине погибнуть. Подхватили чьи-то руки его тело и вынесли  на поверхность, на свет божий. Очнулся. Глядит, — лежит он на берегу под берёзою, а рядом сети уложены. Не пустила его водяница в свой мир, не хочет она смерти его добровольной.  Упал на колени Богун и к небу с мольбой обратился.
      На закате солнца, в сумеречном облаке тумана, возник  колеблющийся от вечернего ветерка,  прозрачный образ Белавы. Рыбак с надеждой протянул к ней руки. И ответила ему дева:
      — Я отныне не та, что прежде. Теперь я везде и негде — вода ли в реке или озере, туман в камышах или  лощинах, роса вечерняя на травах. Когда ты вечером пройдёшь по росе, я буду целовать твои ноги; захочешь купаться в реке — я обниму твой горячий стан водой прохладной; прикасаясь струями летнего дождя, покрою твоё лицо поцелуями.  А теперь — Прощай навек!
      Обратилась Белавушка лебедем, взлетела в небо синее, облаком небесным обернулась и пролилась на землю дождевыми струями, что рассыпались по мураве-траве росою вечерней.
     Не уходит рыбак с того места — день сидит, ночь не спит, небу молится.
      Пожалели силы небесные Богуна: обернулся он туманом, что зарождается в предутреннюю пору. Да вот встретятся ли когда роса вечерняя с туманом утренним?  Смогут ли слиться их губы в едином поцелуе?
               

* Водяница-шутовка — старословянское название русалки.
* Кляч —  наплавной шнур у сети.
* Ловище — место для звериной и рыбной охоты.
* Беспроторица — безысходность.
* Белава — беленькая.
* Юница — подросток.
* Берсерки — неистовые воины у скандинавов.
* Полунощ — север.
* Утый — худой, исхудалый.
* Буево — кладбище ( олонецкий говор)
* Заутра — рано утром (урал. говор.)
* Сорочица — сороцица, срачица, нижняя нательная одежда (жен.)
* Песня-плач — прощание с красотой.
* Красота, краса, девичье украшение.
* Приосмякло — от испуга, удивления  переменилось, изменилось.
* Рухлядь — меха, пушнина.
* Лютовей — месяц январь, он же трескун и просинец.
* Купище — торг, рынок.
 Иллюстрация с картины А.А.Шишкина "Русалки"