Эвакуация

Памяти моей мамы,
которая спасла нас
от неминуемой гибели

Слушая воспоминания своих родителей, я обратил внимание, что помнишь, казалось бы, совершенно незначительные вещи, а важное не помнишь. Так, родители рассказывали, что перед войной я сильно болел, был на грани смерти. Меня лечил известный врач, родственники и знакомые всячески помогали, кто лекарствами, кто присылал цитрусовые. А я ничего об этом не помню. Что же я запомнил? Вот несколько эпизодов из моего раннего детства, которые остались в моей памяти.
 Наверное, самое раннее моё воспоминание, когда мне было года два или даже меньше. Я стою в своей детской кроватке на колёсиках, мама моет пол и перекатывает меня с места на место. А я представляю, что плыву на пароходе по морю.
Помню также большую ёлку в углу. Ёлка очень высокая и верхушка её упирается в потолок.

Помню, как папа, возвращаясь с работы в  субботу, приносил конфеты в коробке. Это были модные тогда «Мишка на севере».
 Ещё одно воспоминание относится примерно к тому времени. Один из наших знакомых срисовал машину с коробки от папирос. Уже в то время меня поразил профессионализм рисунка. Он был выполнен штрихами и совершенно не был похож на те рисунки, к которым я привык. Потом я увлекся рисованием, считалось, что я хорошо рисую, но прошло ещё много, много лет прежде, чем я смог рисовать так же.
Помню папин рабочий стол. Это был простой деревянный стол-верстак с толстой столешницей и толстыми квадратными ногами.
Мы жили на третьем этаже, и я помню вид из окна во двор. Земля казалась далеко внизу. Когда же, будучи уже взрослым, я как-то зашёл в наш бывший двор, я удивился, что наш дом оказался совсем невысоким.
Помню, как наш кот упал или спрыгнул из окна, и все удивлялись, что он только немного разбил себе нос. Тогда я на практике узнал, что кошка всегда падает на ноги и может упасть без особого вреда даже с третьего этажа.
Из ворот нашего двора были видны вокзальные часы, и я помню, как родители, очевидно хвастаясь перед знакомыми, посылали меня посмотреть, сколько времени. Меня, как видно, в то время обучали понимать часы.
Помню, как я первый раз в своей жизни вышел босиком во двор. Пешеходные дорожки в то время ещё были выложены чёрными плитами. Эти плиты были вулканического происхождения. Их привозили из Италии в трюмах кораблей в качестве балласта. Ходить по ним босиком было большое удовольствие. Они были гладкие и тёплые. Эти плиты сохранились ещё несколько лет после войны. Потом местные власти начали «улучшать» облик города. Всё покрывали асфальтом. И булыжные мостовые и тротуары. В результате, Одесса потеряла часть своей самобытности. Мощённая мостовая осталась только на Пушкинской улице. Уж очень красиво были уложены камни. Нашлись люди, которые поняли это.
 Помню, как пожилая соседка, жившая в подвале, нечаянно проколола себе указательный палец через ноготь на швейной машинке. Крови не было видно, только красное пятнышко вокруг иглы. Соседка не кричала и не плакала, как я ожидал, а спокойно попросила меня позвать соседа. Палец не был проколот насквозь. Сосед же почему-то не мог дать машинке обратный ход. Пришлось проколоть палец насквозь, и лишь тогда игла пошла вверх.
Перед войной у нас гостил дядя Яша, мамин младший брат, с семьёй. Дядя Яша был кадровый военный. Служил он во Владивостоке. Это был невысокий атлетически сложенный мужчина. Мышцы на его теле играли и перекатывались. Я заинтересовался, что это у него шевелится под кожей, и он, смеясь, сказал, что это бегают мышки. После этого я часто просил его показать, как «бегают мышки». У дяди Яши было двое детей. Старшая дочь Элла и сын Вовка. Элла была младше меня на два года и ещё даже плохо говорила. Во дворе она слыла хулиганом, и за это её прозвали «самурай». Дети боялись её, как огня. Когда Элла выходила во двор, соседская тихая девочка подходила к ней и жалобно спрашивала: «Ты не будешь меня бить?» Как-то меня обидели, и я вернулся домой зарёванный. Мама, шутя, послала Эллу разбираться. Она вышла со мной во двор, ткнула пальцем в моего обидчика и спросила: «У?» Я кивнул головой. Тогда она, не говоря ни слова, прямой рукой наотмашь ударила его, да так, что бедный ребёнок покатился на землю. Элла же, невозмутимо ковыряя в носу, наблюдала, как он бьётся в конвульсиях.
        Кое-что помню о начале войны. Помню, как горел Привоз, знаменитый одесский рынок. Он весь состоял из деревянных палаток и горел очень сильно. Мы из окон видели зарево, и было очень страшно. Помню разговоры взрослых, что сегодня ночью бомба попала в почтамт, а на следующий день ещё в какое-то известное здание.
 

С тревогой ждали, что разбомбят знаменитый одесский оперный театр. Но, как ни странно, театр уцелел и продолжает удивлять своей архитектурой. Помню осколки бомб. Мы, пацаны, собирали их. Были простые железные, а были очень красивые из цветного металла, которые у нас ценились больше. Я тоже усердно искал, но мне почему-то попадались одни железные. Во время налёта взрослые и мама, в том числе, дежурили на крышах и специальными клещами сбрасывали на землю зажигалки. Помню панику, вернее даже не панику, а тревогу, когда прошёл слух, что в Дофиновке,  пригороде Одессы, немцы сбросили десант. Я видел, как мужчины в спешке садились на грузовик и уехали в Дофиновку. Чем всё закончилось, я не знаю. Вообще, должен сказать, что особенного страха не было. Было как-то буднично. Ведь Одессу бомбили с первых дней войны и люди, как видно, просто привыкли.
 Пожалуй, вот и всё, что осталось у меня в памяти до отъезда в эвакуацию. Мне было тогда шесть лет.

Эти сны мне снятся до сих пор, хотя прошло уже более шестидесяти лет с той войны.… Во сне я вижу немецкие самолёты. Они летят ровными рядами, их много, они как будто висят и заслоняют всё небо, и мне страшно… Во сне меня преследуют немцы. Я хочу стрелять, но у меня нет оружия. Я стреляю пустой рукой, как это делают дети во время игры, и убегаю, убегаю, убегаю… И ещё мне сниться, что меня ищут уже наши органы, и я забираюсь куда-то на окраину незнакомого города, где меня трудно будет найти, и где можно будет переждать. Это уже результат моих более поздних знаний о том времени…

Одесса была в кольце. Единственный путь, по которому ещё можно было выехать, был морем. Стало ясно, что Одессу сдадут. Рассказы беженцев, которые успели уйти от немцев, пугали. Мама, в общем, смелая и энергичная, до ужаса боялась физической расправы и верила всему, что слышала. Решили уезжать в Алма-Ату. В Алма-Ате жила семья дяди Яши. С началом войны, опасаясь вступления в войну Японии, семьи офицеров были эвакуированы. Так тётя с детьми попали в Алма-Ату...

Здесь я прервусь не надолго, чтобы рассказать немного о нашей семье. Мой папа был, как говорится, потомственный портной. Все его предки по мужской линии были портными. Отсюда и фамилия Шнайдер, что в
 
Мои родители с мамиными братьями перед войной
переводе на русский язык означает «портной». В двенадцать лет папа остался без родителей, и тётя, у которой папа жил, отдала его на обучение к портному Березовскому. У Березовских не было детей, и они относились к папе, как к сыну. В двадцатых годах тётя вышла замуж за иностранца и уехала с ним в Париж. Она хотела взять с собой папу, но во Францию не брали эмигрантов из России, поэтому она решила пока отправить папу в Америку, чтобы потом уже из Америки переехать в Париж. Когда все документы были готовы, тётя в последний момент испугалась. Дело в том, что эмигранты год должны были пройти карантин на Кубе, а среди потенциальных эмигрантов были и преступники, и наркоманы, и всякий сброд, и тётя боялась, что папа с его неприспособленностью к жизни среди них пропадёт. Так папа остался в России один без близких родственников. Как-то пережил гражданскую войну, успел послужить в Красной армии, но вскоре его комиссовали по состоянию здоровья. У него было что-то с лёгкими, один глаз у него различал только свет, а другой имел близорукость.               Жили Березовские в большой четырёхкомнатной квартире на третьем этаже по улице Земской напротив вокзала.  Квартира имела два входа – парадный и чёрный. Когда в советское время началась кампания по уплотнению,       Березовский разделил квартиру пополам, оставив себе меньшую часть с чёрным входом, а папе (он уже был женат) отдал лучшую часть с парадным входом. К слову, когда вспоминаешь, что вытворяла советская власть, в голове не укладывается, как такое вообще возможно. Я не имею в виду именно кампанию по уплотнению. Было и похуже, и значительно хуже. Сейчас все всё знают, но, мне кажется, воспринимают так, как будто это было где-то совсем в другой стране, да и, вообще, было ли.
Мама же была из зажиточной семьи. В детские годы со слов мамы я знал, что дедушка был рабочим, погиб в начале революции во время стычки с одной из банд и похоронен на Куликовом поле, так называли большую площадь возле вокзала, в братской могиле. Я очень гордился этим. Я помню, ещё там стоял памятник жертвам революции и гражданской войны, высокая стела с соответствующими надписями. Памятник стоял посреди площади и мешал проведению демонстраций. Возможно, поэтому вместо старого памятника соорудили небольшой памятник на краю площади. Когда Сталин умер, а я стал взрослее, я узнал, что всё было не совсем так. На самом деле дедушка владел заводом по производству сельтерской воды. Так считалось в то время. В действительности это была по теперешним понятиям небольшая мастерская, в которой работал дедушкин брат и несколько рабочих. Они заполняли баллоны углекислым газом и развозили их по всей Одессе.
 
Находился этот завод на Фонтане, так назывался один из пригородов Одессы. По тем временам дедушка был довольно обеспеченным человеком. Он снимал большую многокомнатную квартиру в центре Одессы, старался дать детям хорошее светское образование. Мама, кстати, старшая из его детей, успела закончить семь классов гимназии. Перед началом первой мировой войны дедушка, опасаясь призыва в армию, оставил завод на брата и вместе с семьёй уехал за границу, сначала в Берлин, а затем в Лондон. Когда я узнал, что мама была за границей, я стал смотреть на неё совсем другими глазами. В то время среди моих знакомых я не знал никого, кто был бы за границей, тем более в Лондоне. К тому времени у дедушки было пятеро детей. Мама – старшая, ей было лет десять, два брата с разницей в два года и двое крошечных близнецов, которые вскоре умерли один за другим от какой-то болезни. Я помню фотографию тех лет. На фотографии дедушка и бабушка сидят, на руках у них по близнецу, а вокруг старшие дети. Интересно, что мама и её братья, то есть мои дяди, уже узнаваемы. Когда война началась, Англия, союзница России, решила призвать подданных  России в армию. Пришлось дедушке вернуться в Одессу. Пока он разъезжал туда сюда, война закончилась и началась революция. В то время Одесса часто подвергалась нападению различных банд. Как-то к Одессе подошла банда, кажется, атамана Зелёного. Получив отпор от рабочих дружин и ополченцев, банда двинулась по окраинам, громя милицейские участки и заодно и евреев. Когда дедушка узнал о приближении банды, он на извозчике поехал на завод, чтобы предупредить брата. Но было уже поздно. Банда орудовала вовсю. Дедушка с братом спрятались на берегу под обрывом, но знакомый мальчишка выдал их. Так они погибли. Когда тела привезли домой, на теле дедушки нашли всего одну ранку от штыка в области сердца. На теле же его брата не было ни царапины. Вероятно, он умер от страха, глядя, как убивают дедушку. Власти решили похоронить погибших как героев на Куликовом поле в братской могиле. Бабушка же хотела похоронить дедушку по еврейским обычаям и на еврейском кладбище, что она и сделала.
После смерти дедушки деньги быстро кончились, пришлось всё распродать и уехать в Умань, откуда бабушка была родом, и где у них был свой дом. Когда мама вышла замуж и уехала к папе в Одессу, братья тоже женились и начали разъезжаться, бабушка уехала с дядей Яшей во Владивосток, куда он получил назначение по службе. Когда дядя Яша приехал к нам в гости, он привёз бабушку, которая с тех пор уже жила с нами.

P.S. О погроме рассказывали родители. Я интересовался, что было на самом деле. Атаман Зелёный действительно существовал, но в районе Одессы он не действовал. А вот, что я прочёл у Бунина в недавно вышедших воспоминаниях.
“2 мая 1919г.
Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами.
Были Овсянико Куликовский и писатель Кипен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, – шла настоящая охота. Кипен спасся случайно, – ночевал, по счастью, не дома, а в санатории «Белый цветок». На рассвете туда нагрянул отряд красноармейцев, – «Есть тут жиды?» – спрашивают у сторожа. – «Нет, нету». – «Побожись!» – Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.
Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек.”
Мы уже многое знаем о фальсификациях советской власти. Так что ничего удивительного нет, что тот погром свалили на какую-то банду.

 
Дядя Тоня второй мамин брат был младше мамы на два года. Жил он с семьёй сначала в Умани, а позже переехал в Гайсин. У него было двое детей. Старшую девочку звали Нэла и сын Миша, как видно, его, как и меня, назвали в память о дедушке. Дядя Тоня, как и дядя Яша, тоже был кадровым офицером, и с начала войны сразу попал на фронт. С армией он сначала отступал, а затем дошёл до Кёнигсберга, где и закончил войну. Во время отступления его жена и дети остались в оккупированном Гайсине и были убиты немцами и их помощниками.  В центре города выкопали большую яму, и в ней живьём закопали евреев города. Среди них была жена дяди Тони с детьми. Часть, в которой служил дядя Тоня, освобождала те места. Дядя Тоня отлучился на время, чтобы повидать семью. Соседи рассказывали, что ещё несколько дней в том месте шевелилась земля, и слышны были стоны. Когда дядя Тоня узнал о гибели семьи, он перестал дорожить жизнью и лез в самое пекло. Но смерть его не брала. Несколько раз он был ранен, но каждый раз возвращался на фронт. Один раз он был ранен тяжело. Пропеллер от сбитого самолёта попал дяде Тоне в спину. В результате через десять лет после ранения у дяди Тони начался паралич, вследствие чего он умер, когда ему ещё не было и пятидесяти.
Тогда я мало что понимал, а сейчас, вспоминая обо всём,  я не могу сдержать слёз. Жалко дядю Тоню, его первую жену и детей. Дети были примерно одного возраста со мной и моей сестрой, и я их видел только на фотографии, да и ту не сберегли.

Итак, Одесса была в кольце. Единственный путь, по которому ещё можно было выехать, был морем. Стало ясно, что Одессу сдадут. Рассказы беженцев, которые успели уйти от немцев, пугали. Мама, в общем, смелая и энергичная, до ужаса боялась физической расправы и верила всему, что слышала. Решили уезжать в Алма-Ату. В Алма-Ате жила семья дяди Яши. С началом войны, опасаясь вступления в войну Японии, семьи офицеров были эвакуированы. Так тётя с детьми попали в Алма-Ату. Мы, однако, с эвакуацией опоздали. Вывозили уже только раненных и семьи военнослужащих. Мама бегала по инстанциям, собирала справки, но ничего не помогало. Тогда она написала дяде Яше. Дядя Яша прислал письмо, в котором просил помочь выехать его матери (бабушка жила с нами) и сестре с детьми. Маму вызвали в военкомат. Там её сначала отругали за то, что она отвлекает по пустякам офицера контрразведки в такой ответственный момент, и спросили, кто ещё, кроме матери брата, собирается эвакуироваться. И хотя папа не был военнообязанным, его бы всё равно не выпустили, так как мужчин уже вообще не выпускали. Поэтому мама вместо папы назвала несуществующего шестнадцатилетнего сына. Когда военком услышал, что у мамы трое детей и один почти призывного возраста, он тут же выписал разрешение на выезд. «Такую семью надо спасать», - сказал он.
Мы должны были плыть на пароходе «Ленин», но по неизвестной мне причине на этот рейс нас не взяли. Мама  была очень расстроена, но оказалось, что случай спас нам жизнь. 24 июля 1941 года пароход «Ленин» отплыл из Одессы, а 27 июля город всколыхнули страшные слухи — корабль затонул с тысячами одесситов, которые вчера еще считались счастливчиками, доставшими посадочный талон на пароход «Ленин». Эта весть не поколебала решимость мамы. Начали готовиться к следующему рейсу. Сборы были короткие. Надели на себя самое лучшее, взяли пару узлов с самым необходимым и едой, попрощались с Березовским и на извозчике поехали в порт.  Шла погрузка на корабль «Днепр».
В порт спускалась улица наподобие ущелья. Через неё были мосты. Порт постоянно бомбили, и во время налёта извозчик останавливался под очередным мостом и ждал, когда налёт закончится. При погрузке случилась заминка, которая могла закончиться плачевно для папы. Матрос, стоящий у трапа, не хотел папу пропускать. Тогда мама наказала папе никуда не уходить, завела нас на корабль, а сама спустилась вниз и заговорила с матросом по-еврейски, уговаривая его пропустить папу. Матрос не соглашался, однако, отвернулся и начал разбираться с очередными пассажирами. Мама поняла и начала тащить папу мимо матроса на корабль. Честный папа сопротивлялся. Так, переругиваясь с папой, мама чуть ли не силой затащила его на корабль, засунула в трюм и приказала не высовываться, пока мы не выйдем в море. Останься папа в Одессе с его неприспособленностью к жизни, он наверняка пропал бы.

P.S. Вот, что я нашёл об истории корабля «Днепр»:
 «Водоизмещение: 12500 т.
Размеры: длина - 147,16 м, ширина - 19,3 м, осадка - 10.4 м.
Силовая установка: дизельная, 24500 л.с.
Скорость полного хода: 17 узлов.
Бывший испанский пассажирский лайнер "Cabo San Agustin". Построен 09.1931 г. (Бильбао, Испания). Во время гражданской войны в Испании использовался испанскими республиканцами для перевоза военных грузов из СССР, совершил несколько рейсов, перевозя истребители, танки, пулемёты, снаряды и патроны. С мая 1937 г. пароход был вооружен - в Севастополе на него были поставлены 4 45-мм пушки и 2 пулемета.
После прорыва в СССР к моменту завершения гражданской войны в Испании находился в советском порту. Решением Политбюро ЦК ВКП (б) от 16.09.1938 г. о разрешении покупки парохода «Cabo San Agustin» у Испанской Республики для этой цели были выделены валютные средства.
Лайнер был передан Военно-морскому училищу для использования в качестве учебного корабля.
19.09.1941 г. переформирован в санитарный транспорт и передан медслужбе ЧФ. Штатная эвакоемкость корабля составляла 200 человек.
 

         В сентябре 1941 г. санитарно-транспортное судно "Днепр" совершил два эвакорейса из Одессы в Новороссийск - 06.09.1941 г. (1053 чел.) и 30.09.1941 г. (216 чел.). Общее количество эвакуированных составило 1269 человек, из них 423 (33%) лежачих.
03.10.1941 г. транспорты "Абхазия", "Днепр" и "Чехов" в охранении эсминца "Смышленый" и тральщика Т-408 "Якорь" вышли из Новороссийска в Севастополь. Командиром "Днепра" был капитан 3 ранга А.Н. Моргунов.
В 19.20 юго-западнее мыса Утриш шедший порожняком "Днепр" был атакован торпедоносцами противника, которые выпустили по нему с малой высоты с дистанции около тысячи метров шесть торпед. Транспорт на полном ходу уклонился от пяти торпед, но одна поразила его в среднюю часть, и в 19.30 он затонул в точке 44°38'N 37°15'E на глубине около 1200 метров».

Что касается гибели парохода «Ленин», то в советское время все подробности были засекречены. Недавно, к 70-летию гибели парохода были опубликованы подробности этой истории на сайте:
http://www.wreckdiver.ru/divesites.html?divesiteId=10
Вот кратко, что написано на этом сайте. Пароход был построен в 1909 г. на германской судоверфи в Данциге (ныне Гданьск) для царской России, и получил название «Симбирск». Это был элегантный двухтрубный красавец, вполне комфортабельный и быстроходный, имевший приличную скорость – 17 узлов при длине 94 м, ширине 12 м и осадке 5,4 м. В годы советской власти пароход был переименован в «Ленин».
 

 Пароход отправился в свой последний рейс 24 июля 1941 года, а 27 июля он напоролся на нашу же родную мину и затонул. Кстати, это был не единственный случай, когда наши корабли подрывались на наших же минах. Тем не менее виновником объявили лоцмана, хотя при подготовке к плаванию и во время плавания были допущены грубейшие нарушения. Как говорили моряки: «Если нет виновного – его назначают»… Лоцмана расстреляли, а через много лет реабилитировали. Это была обычная практика советской власти. Сначала расстреливали невиновных, а потом их реабилитировали.

Вернёмся на «Днепр». Вскоре корабль отошёл от причала. Во время пути нас сопровождали небольшие военные корабли – тральщики. Они то уходили вперёд, то отставали, и каждый раз мы волновались, что они уйдут совсем. Вдоль бортов у этих кораблей стояли красные цилиндры. Я знал, что это глубинные бомбы. Несколько раз во время перехода объявляли тревогу. Вероятно, замечали перископ. Очень боялись немецких подводных лодок. Во время одной из тревог в трюме появился густой дым. Началась паника. Сдуру начали закрывать иллюминаторы, опасаясь, что в открытый иллюминатор могут залететь пули. Мама вместе с мужчинами пыталась успокоить людей. По лестнице в трюм спустились два матроса и офицер в противогазах.   Вскоре всё выяснилось. Кто-то зажёг дымовую шашку. Говорили о диверсантах.

Кстати, о диверсантах и шпионах. Помню, как одно время ехидничали по поводу шпиономании. А ведь шпионы, если под этим термином понимать также диверсантов, сигнальщиков, провокаторов и прочее, действительно были и довольно много. Особенно в начале войны. Даже со своим небольшим детским опытом я несколько раз был свидетелем действия шпионов или действий против них. Моей сестре в начале войны было двенадцать лет, и дети её возраста были организованы в отряды. У них были на рубашках петлицы с треугольниками и квадратиками, как у военных. Сестра очень гордилась и хвасталась своими петлицами. Дети группами патрулировали по городу и, если встречали мужчину в шляпе, окружали его и звали милиционера. Чаще это были наши интеллигенты. Но были и настоящие шпионы-сигнальщики. Во время налёта немецкой авиации они подавали сигналы. Кстати, вопреки бытующему мнению, немцы, вообще, наши противники, не очень хорошо знали наш быт. Или знали, но не могли поверить в нашу действительность. Чем иначе объяснить, что их агенты были аккуратно одеты и многие действительно носили шляпы? В то время шляпа была большая редкость, и человек в шляпе невольно вызывал подозрение. Помню ещё один эпизод со шпионами. Это было сразу после войны. В Одессе в то время было много инвалидов, которые просили милостыню, фальшиво играя на гармошках. И вот однажды в городе появилась семья уличных музыкантов. Мужчина с аккордеоном, женщина и девочка лет двенадцати. Они резко отличались от всех. Были хорошо одеты и играли очень хорошо. Кстати, мужчина был в шляпе. Их появление было настоящей сенсацией. Играли они в парке на Соборной площади, и мы, пацаны, бегали специально посмотреть на них и послушать их игру. Не надо было быть очень проницательным, чтобы понять, что здесь что-то не так. Вскоре они исчезли. Говорили, что это были шпионы, а в аккордеон был вмонтирован передатчик. Один из наших родственников, прошедший войну от начала и до конца, рассказал такой случай, свидетелем которого он был. В начале войны во время панического отступления наших войск на одном из перекрёстков стоял полковник с машиной и направлял отступающих в ближайший лесок, а через некоторое время немецкая авиация разнесла этот лесок в пух и прах. И подобных случаев было предостаточно. Что же касается музыкантов, то сейчас я думаю, это были, вероятно, прибалты, приехавшие в Одессу и сохранившие ещё привычки запада.

Я сильно отвлёкся. Итак, наконец, Новороссийск. Капитан торжественно поздравил нас с благополучным переходом. Когда мы вышли на палубу, я был ошеломлён открывшимся видом. Ничего подобного я никогда не видел. Мы стояли на рейде далеко от берега. Берег казался стеной, уходящей в небо. На ней игрушечные домики, утопающие в зелени, между домиками движутся машинки, и даже прошёл паровозик с вагончиками. Из трубы паровозика валил дым. Всё было, как в кукольном театре. Палуба, на которой мы стояли, была высоко над водой, а внизу в прозрачной воде плыла стайка рыбок. Из Новороссийска мы продолжили наш путь сначала в пассажирском вагоне, а затем в теплушках. Мы ехали медленно, каждый раз уступая дорогу более важным грузам. На каждой остановке мужчины и мама с ними выскакивали на перрон в надежде найти что-нибудь из съестного. Один раз маме повезло, и она принесла две головки капусты. Это было всё, что она достала за несколько дней. Положение было отчаянным. Впереди из крупных станций был Краснодар. В Краснодаре жили наши бывшие соседи. Они эвакуировались раньше нас, и мы надеялись, что, если состав остановится в Краснодаре хотя бы часа на два, мама успеет сбегать к ним и что-нибудь достать. И вот Краснодар. Все высыпали из вагонов. Единственный вопрос был, сколько будет стоять состав. Ответ был хороший. Состав должен был стоять до вечера. Мама убежала. Однако, прошло, может быть, минут сорок и дали отправление. Мы остались одни. Папа полуслепой и беспомощный, бабушка и нас двое детей. Ещё раньше с мамой было условленно, что, если кто-то отстанет, то остальные выходят на следующей крупной станции. Следующая крупная станция была станица Усть-Лабинская. Там мы и вышли. Разместились в зале вокзала на полу. Весь зал был забит людьми. Заняты были даже проходы. Мы сидели на полу, среди узлов и ждали маму. Над головой у нас мерцала тусклая лампа. На следующий день у сестры поднялась температура. И вдруг сестра говорит, что слышит нашу фамилию, будто мальчик зовёт. «При чём тут мальчик? Бедная девочка бредит», - сказала бабушка по-еврейски. Но сестра не бредила. Вскоре и мы услышали, как мальчишеский голос выкрикивал нашу фамилию. И вдруг, в нескольких шагах от нас мы увидели маму. Она стояла растерянная и растрёпанная с мешком у ног и не видела и не узнавала нас.

Потом мама рассказала о своих приключениях. У бывших соседей её наспех собрали и проводили на станцию. Когда они увидели, что поезда и след простыл, они вернулись и уже, не спеша, собрали её основательно, а вечером посадили на следующий поезд. Зная, что нужно ехать всего несколько часов, мама приткнулась со своим драгоценным мешком на площадке возле спящего мужчины и всю ночь радовалась, что он не просыпается и не пристаёт к ней. Не надо забывать, что маме тогда не было ещё сорока, она была красива да ещё с мешком, которому в то время цены не было. Наутро, когда рассвело, мама с ужасом обнаружила, что ночевала возле покойника. В страхе она сошла с поезда и уже на следующем добралась до Усть-Лабинска. Когда она увидела на вокзале кучу копошаштихся тел, она поняла, что самой ей не справиться. Тогда за кусок хлеба она попросила двух мальчишек, чтобы они ходили среди людей и кричали только одно слово: «Шнайдер!» Так мы нашли друг друга. Увидев, в каком состоянии мы находимся, мама решила задержаться здесь на неделю, чтобы подлечить сестру, а нас отмыть и накормить. Помню своё изумление и восторг, когда мама, как фокусник, начала вынимать из мешка продукты. Там было всё: и хлеб, и колбаса, и масло, и сахар, и консервы, в общем, целое состояние. Однако, прожили мы в Усть-Лабинске не неделю, как думали, а месяца два. Здесь нам было хорошо. Войны как будто и не было. Хозяйка наша, пожилая казачка, относилась к нам хорошо. Ни детей, ни семьи у неё не было, и мы скрашивали её одиночество. Самое интересное было, когда она узнала, что мы евреи. До этого евреев она никогда не видела. Знала, что у евреев всё не как у людей. Сзади хвостики, а у женщин что-то там не вдоль, а поперёк. Поэтому она страшно удивилась, что мы как все. Впрочем, отношение её к нам не изменилось. Может быть, даже улучшилось.

Кстати, о птичках. В то время в тех местах птичек, очень похожих на наших воробьёв, называли жидами. Ну, это так, для информации. Просто так их называли, жидами.

Когда немцы начали приближаться, мы отправились дальше на восток. Впереди было ещё много приключений.  Сейчас кажется удивительным, как мы всё это выдержали. Несколько раз нас бомбили. Во время бомбёжки люди прятались под вагонами или разбегались по степи. В начале пути, когда мы ехали в пассажирском вагоне, я обратил внимание на женщину, которая сидела на соседней скамейке. На руках у неё лежал грудной ребёнок, завёрнутый в одеяло. Глаза его были закрыты монетами. Из разговоров между взрослыми я понял, что ребёнок умер. Был такой обычай в некоторых местах закрывать глаза монетами, чтобы глаза не открывались. Больше никогда я не видел такого.

Одно время мы ехали на открытой площадке среди заводского оборудования. Чтобы не заболеть, мама накрыла меня с головой тёплым одеялом. Но это не помогло. Я тогда застудил тройничный нерв. Много лет потом у меня периодически были страшные головные боли. Одно время мы ехали тоже на открытой площадке, но в шалашике из досчатых щитов, который мама выменяла у кого-то за продукты. Такие щиты я часто видел в полях. Они применялись для задержания снега на полях. Один раз мы ехали даже в вагоне с зерном. Нас пытались снять, грозили, что закрутят двери проволокой, если мы не выйдем, но мама проявила завидную твёрдость. Так мы и ехали на зерне. Тогда мы так пропитались зерном, что, уже, будучи в Алма-Ате, я через много месяцев находил зёрнышки в карманах, в обуви, в других местах. Так, пересаживаясь с поезда на поезд, мы, в конце концов, добрались до Алма-Аты.

Наш переезд из Одессы в Алма-Ату продолжался несколько месяцев. За это время мы хорошо ознакомились с нашими железными дорогами. Это была отдельная страна, со своими порядками, со своим населением. Жизнь здесь не прекращалась ни днём, ни ночью. Что меня удивляло? Когда бы я ни проснулся среди ночи, я видел, что люди работают, как будто никакой ночи нет. Всё было залито ярким светом, люди были заняты своим делом. Не спали и пассажиры. На каждой станции обязательно был кипяток, о чём сообщали указатели «КИПЯТОК». При остановках все бежали с чайниками и другой посудой набрать кипятку. Время было голодное, и чай был основой еды. Я видел, как паровозы загружают углём и водой. Вода подавалась через специальные высокие колонки в виде буквы "Г".  Паровоз подъезжал к такой колонке, хобот её поворачивался, и через гибкую трубу вода толстой струёй заливалась в паровоз. Важную роль на дорогах играли семафоры и стрелки. Я понял, для чего нужны стрелки, и  разобрался, как они работают. Когда во время движения поезд останавливался, я слышал, как люди говорили о семафоре. Семафор напоминал великана с вытянутой рукой. Рука в горизонтальном положении означала, что семафор закрыт и ехать нельзя. Когда рука подымалась почти вертикально, можно было ехать, и люди поспешно садились в вагоны. Тогда же я понял, чем отличается семафор от светофора. Между прочим, сейчас я уже не вижу семафоров. Управление движением осуществляется светофорами. Но самым интересным для меня были паровозы. Для перевозок использовали большие мощные паровозы. Но сохранились ещё старые маленькие с высокой трубой. На них были буквы Ов и номер. Что означали эти буквы, я не знал. Эти паровозики ласково называли «овечками». Их использовали в основном для составления состава. На больших паровозах тоже были буквы, обозначающие тип паровоза. Эти буквы были инициалами наших вождей.
 

Например, СО – Серго Орджоникидзе, КВ – Клим Ворошилов, ФД – Феликс Дзержинский, в народе его называли Федька Дурак, и, наконец, ИС – Иосиф Сталин. Уже по внешнему виду я издалека узнавал тип паровоза. Паровоз был огромной машиной, из него постоянно выходил пар, как будто он дышал, у него были огромные колёса с рычагами, вообще, от него исходила мощь. Через много лет, когда паровозы заменили тепловозами и электровозами, я был разочарован. Были они какие-то куцые. Даже не было интересно за ними наблюдать. Когда паровоз тянул состав в гору, к нему присоединялся в помощь ещё один сзади или спереди. Это было грандиозное зрелище, когда два паровоза тащили огромный состав. Состав бывал очень длинным. Когда мы располагались в конце состава, при повороте мы видели паровоз сбоку далеко, далеко впереди, и не верилось, что это был наш паровоз. Передвигались мы в товарных составах, поэтому машинисты не очень церемонились. Перед началом движения машинист толчком подавал паровоз назад. Состав сжимался, люди падали, затем паровоз толчком же рвался вперёд, состав растягивался, и люди опять падали. Делалось это для того, чтобы легче было стронуть с места тяжеленный состав. Всё-таки мощности паровоза не хватало.
Станция Поворино. Как я уже говорил, наша память избирательна. Помнишь совершенно несущественные события, и не помнишь иногда более важные. Где же эта станция? Почему я её запомнил? Оказывается сейчас это уже город. Находится он на восточной границе Воронежской области. Вот куда нас занесло по дороге в Алма-Ату! Уже тогда Поворино был крупным железнодорожным узлом. В Поворино мы попали уже зимой. В тот год была лютая зима. Пока папа нёс воду в ведре, она успевало покрыться тонким слоем льда, и мы разбивали его кружкой, чтобы набрать воды. Папино пальто было покрыто ледяными шариками. Капли воды, которые попали на папино пальто, по дороге тоже успевали замёрзнуть. Папа потом часто вспоминал эту станцию. Наверное, поэтому и я её запомнил.

Итак, Алма-Ата. Для эвакуированных в промзоне города построили бараки. В одном из бараков жила тётя. Вначале мы жили вместе в комнате шесть квадратных метров: тётя с двумя детьми и нас пятеро.  Днём ещё как-то устраивались, кто на работу, кто в школу, кто в садик, а вот укладываться спать была проблема. Тем не менее, мы её решили следующим образом: тётя с дочкой спали на одной кровати, её сынишка на подоконнике, мой папа с сестрой на противоположной кровати, а мама, бабушка и я между мамой и бабушкой на полу. Чтобы нечаянно не придушить меня, мама и бабушка под утро оказывались под соседними кроватями. Причём, укладывались спать в определённой последовательности, иначе просто невозможно было. Выходили в обратной последовательности. Если кому-то надо было выйти, приходилось вставать всем с пола. Иногда я спал на кровати с мамой. В одну из ночей я упал с кровати и оказался между стеной с одной стороны и чемоданом, который был под кроватью, с другой. Проснувшись среди ночи и нащупав со всех сторон стены, я подумал, что я в гробу. Я был рассудительный мальчик, поэтому не испугался, так как понимал, что этого не может быть. В чём же дело? Я начал заново ощупывать пространство вокруг. Рука моя попала между крышкой чемодана и досками кровати, и тут же всё прояснилось, и стало выглядеть совсем по-другому. Ночью власти устраивали проверки. Искали дезертиров и прочих нарушителей. Когда пришли с очередной проверкой, и мы открыли дверь, начальник с людьми даже не мог войти. Стоя на пороге, начальник сказал:
   - Ну, здесь нам нечего делать, - и они ушли.

С жизнью в этой комнате у меня связаны воспоминания и о первой любви. Она жила в бараке напротив. Каждое утро она выходила с огромной лейкой и поливала цветы, и я с замиранием исподтишка наблюдал за ней из окна. В то время по «точке», так назывался репродуктор, часто передавали военные песни. Одна из них почему-то произвела на меня большое впечатление. Мелодию я до сих пор помню, а из слов запомнил только две строчки:
           Ты ждёшь меня, далёкая, подруга синеокая,
           Девушка любимая моя…
Когда я потом слышал эту песню, я с грустью и тоской вспоминал ту девчушку и то время. Кстати, «точка» была постоянно включена, и кроме песен меня интересовали также последние известия. Я чувствовал тревогу, когда объявляли о сдачи какого-то города, и радовался, когда позже начали передавать об освобождении или взятии городов. Я знал, за какой город сколько залпов салюта полагается, и по количеству залпов и голосу Левитана понимал важность города. Интересно, что, когда на следующий день после объявления об окончании войны, я услышал о передаче последних известий, я очень удивился. Мне казалось, что передача «Последние известия» существует только для  освещения событий на фронтах. Оказывается, кого-то могло интересовать ещё что-то другое.
Через некоторое время нам выделили отдельную комнату в этом же бараке.

Всё в Алма-Ате было непривычно. С любой точки
города  были видны горы, мы пугались гудков,  оказывается, это не была тревога, а всего лишь заводы
гудели, сообщая рабочим время. Не надо было занавешивать окна, как мы привыкли в Одессе.  В Алма-Ате я впервые увидел осликов, ишаков, как называли их местные, и услышал, как они кричат. Оказывается, они кричали в определённое время, и местные жители по их крику узнавали время. В Алма-Ате я увидел колонки с водой, уборные на улице, арыки,  то есть каналы, по которым текла вода. Колонка была изготовлена, вероятно, ещё до революции. Корпус её был отлит из чугуна и был в виде какого-то сказочного животного, полу птицы полу льва, из пасти которого лилась вода. Кажется, позже я видел что-то подобное в Эрмитаже. В Алма-Ате мы узнали, что такое тридцатиградусный мороз и снег до крыши, поэтому наружные двери открывались вовнутрь, чтобы можно было открыть дверь и расчистить проходы, а летом жара под сорок.  В Алма-Ате мы узнали, что такое землетрясение. Правда, в Одессе перед войной тоже было слабое землетрясение, но я его не помню. Землетрясение же в Алма-Ате помню хорошо. Оно случилось ночью. Мне снилось, что сестра бросает в меня печенье. Оказывается, мне на лицо падала штукатурка с потолка. Люди в тревоге вышли на улицу и всю ночь боялись зайти в дом. Ожидали более сильных повторных толчков. На памяти ещё было разрушительное землетрясение начала века.  Но были новости и хорошие. Ведро яблок стоило что-то около восьмидесяти копеек, и всегда наполненное ведро стояло в углу: кушай, сколько хочешь. Ведь Алма-Ата в переводе означает «отец яблок». Яблоки росли в садах в предгорьях. Там выращивали уникальные сорта. Мне запомнился сорт Апорт, может быть, потому что им восхищались родители. Это были крупные яблоки, одно яблоко могло весить пол килограмма. Мне запомнились также яблоки, внутри которых вокруг семечек видны были прозрачные лимонного цвета полукольца. Эти яблоки я любил больше всего. Первое же время пока папа не начал работать было очень тяжело. Питались мы все вместе. Чтобы как-то подкрепить меня, мама брала меня с собой, покупала у торговки кусочек масла величиной с монету и заставляла меня съесть тут же с ломтиком хлеба. Собственно, заставлять не надо было. Такая еда была как лакомство. Я вспомнил эпизод, который потом рассказывали родители с юмором. Когда подходило время обеда, мой двоюродный брат Вовка, которому в то время было около четырёх, выходил на крыльцо и звал свою сестру: «Элла, дают!».
Казахи тогда ещё относились к евреям хорошо. Ведь у нас много общих традиций. Наша соседка старая казашка, у которой никого не было,  узнав, что я обрезанный, старалась меня приласкать, зазывала меня к себе, старалась чем-то угостить.

На дорогах была глубокая пыль  на радость детям. Мы набирали пыль в кульки и подбрасывали их. Пыль рассыпалась, образуя пылевое облако. Мы говорили, что это «пылевая защита». Всё лето я бегал босиком. Пыль так въедалась в ноги, что даже за зиму не отмывалась. Называлось это цыпки. Зима в Алма-Ате была очень снежная. Утром после ночного снегопада приходилось прокапывать дорожки. При этом снег разбрасывали по сторонам, отчего дорожки превращались в тоннели выше роста детей. Для детей зима в Алма-Ате была сплошное удовольствие. Мы катались на санках, на коньках, сооружали из снега крепости. Мне тоже купили коньки. И не «снегурочки» с загнутыми концами, которые у нас считали девичьими, а «ласточки». Эти коньки имели острый конец, благодаря которому можно было лучше разгоняться. Когда я первый раз стал на коньки, я не мог удержать равновесие, приходилось за что-то держаться. Но очень быстро я научился хорошо кататься. Мог съехать с крутой горки, мог ехать задом, мог делать разные «фокусы». Будучи уже взрослым, я как-то с товарищами поехал на одесский лиман, на подлёдный лов. Один из ребят взял с собой коньки. Ребята пытались кататься, но всё время падали. Я думал, что не забыл, как кататься, и, бравируя, смело стал на коньки, надеясь показать чудеса. Стать на коньки мне удалось, и я даже не падал, но ветер понёс меня совсем не туда, куда я хотел. Под общий смех мне пришлась сесть на лёд и добираться назад уже на четвереньках. Оказывается, умение кататься на коньках со временем забывается.

В Алма-Ате у меня появились местные друзья. Одного из них звали Боря. Он жил в частном доме с большим двором недалеко от нас. У них во дворе была голубятня. Я узнал, что такое голуби, как их кормят, как обучают, чтобы они возвращались назад, как их содержат и разводят. Когда в небе появлялись чужие голуби, Боря тут же выпускал своих проверенных голубей, которые приводили чужаков в голубятню. Такой голубь уже считался своим, и его выменивали у бывшего хозяина на каких-то других голубей, которыми бывший хозяин не так дорожил. При этом ни драк, ни обид не было: такие были негласные правила. У Бори во дворе мы построили землянку по всем канонам того времени. Вырыли удлинённую яму со ступеньками и с возвышением, чтобы на нём можно было сидеть, поверх и вдоль ямы положили длинную жердь, которая называлась «матка», и уже поперёк жерди уложили ветки. На случай приближения врагов и, чтобы не попасть к ним в плен, надо было вытащить матку, и крыша обрушивалась. Нахождение в землянке доставляло нам большое удовольствие. Как и все дети, играли мы в войну, но не в современную, а в ту, когда воевали мечами и  щитами. У нас был сарайчик, в котором стояла старая наковальня. Это была моя мастерская.    С раннего детства у меня была страсть к технике, если можно назвать техникой механические игрушки. Когда у меня появлялась механическая игрушка, я должен был разобраться в её устройстве. Кончалось моё любопытство чаще всего поломкой игрушки. Папа шутил, когда видел, как я изучаю игрушку:
  - Мишенька, ты уже разобрался, откуда ноги растут?
Вот и здесь среди детей я был главным мастером. В играх ребята называли меня «мастер золотые руки». В этой мастерской я и изготовлял «оружие». Наши бараки, как я уже говорил, находились в промзоне. На свалках мы находили необходимые вещи для наших игр. Много было стальных дисков, как я сейчас понимаю, от фрикционов. Некоторые диски имели внутри зубчики, а некоторые без. Эти колёса мы приспособили гонять. Нужно было только сделать гонялку из толстой проволоки. Это я тоже делал в своей мастерской. Помню один эпизод, связанный с такой гонялкой. Однажды я, как обычно, выпрыгнул из окна в огород, который был под окнами, и почувствовал, что что-то прилипло к пятке. С  удивлением я увидел, что конец такой гонялки воткнулся в пятку. Я выдернул эту железяку, и тут почувствовал боль и увидел, что идёт кровь. Я стал ногой в прокалённую солнцем пыль, немного потёр пяткой, и кровь остановилась. Мы привыкли к разным ранениям и обеззараживали рану таким образом или золой. Ни заражения, ни воспаления, ни каких-то осложнений не было. Похромал только немного. Родители даже не узнали об этом.

Когда вспоминаешь все наши травмы, становится страшно задним числом за детей того времени. Не помню, чтобы мама занималась моими ранами. Когда ранка не заживала сама собой, я присыпал её стрептоцидом. Я же придумал и стрептоцидовую мазь, изготовляя её из вазелина и растёртой в порошок таблетки стрептоцида. Этой мазью я смазывал свои раны, и они быстро заживали. Кстати, потом появилась похожая мазь и в аптеках. Я умел перевязывать раны. Старшеклассников учили этому, и кто-то из них показал и нам пацанам. Уже потом этот опыт мне помогал не раз, когда я сталкивался с травмами своих детей. Между прочим, уколы детям я тоже делал сам, не доверяя сёстрам.
   
Немного на тему самостоятельного изготовления. Многих простых нужных вещей просто не было, и люди изготовляли необходимое из подручных материалов. Я мог и делал обручальные кольца из серебряного рубля. Рубль оббивался по контуру до необходимого размера, при этом он и расширялся по периферии, затем пробивалось в центре отверстие и дальше в ход шли напильники и шлифовка. Должен сказать, что это не была игра, такие кольца носили многие. Или такой пример. Стекло для керосиновой лампы изготовлялось следующим образом. У пол-литровой банки отрезалось дно. Толстую шерстяную нитку смачивали керосином, обматывали её по месту, где надо обрезать, поджигали и опускали в воду, и донышко отваливалось. Это я тоже мог делать. Я сейчас задумался, какой теперешний семилетний ребёнок может делать такие вещи? Вот, может быть, наша внучка сможет, если сейчас в три с небольшим она рисует, вырезает ножницами и раскрашивает игрушки.

Среди нас был уже большой мальчик, значительно старше нас, который занимался фехтованием. Он нас обучал приёмам фехтования. Этот мальчик, естественно, был среди нас  лучшим фехтовальщиком и, когда однажды я нанёс ему укол и считалось, что я победил, он очень хвалил меня и рассказывал всем с удивлением об этом. Я ещё сейчас помню основную позицию и некоторые приёмы. Позже, когда я был уже взрослым, мы отдали сына в секцию фехтования, и я купил ему настоящую спортивную саблю. Он очень гордился ею, и всем её показывал.
Были и другие игры. Например, лянга, так назывался воланчик, который подбивался ногой разными способами. Кстати, лянгу я тоже умел делать. В медном пятаке пробивалась дырка, через дырку пропускался клок шерсти от овечьего тулупа, снизу лишние волосы обрезались и обжигались спичкой. При этом шерсть сваривалась и хорошо держалась. Помню, как я украдкой (могло и попасть) срезал необходимое количество шерсти для очередной лянги с чьего-то тулупа, висящего в коридоре. А тулупы были классные! Я такие позже видел только в армии у часовых, и сам носил зимой, когда стоял на посту. Когда мы возвратились в Одессу из эвакуации, я увидел примерно такую же игру. Называлась она уже по-другому, да и подбивали ногой не волан, а, стыдно сказать, мешочек с кукурузными зёрнами. Оно и понятно. Не было тулупов, да и место было другое.
 
          Ещё одна игра, которую я никогда и нигде не встречал в дальнейшем.   Это солдатики. Эту игру придумал, вероятно,    кто-то из родителей,  скорее всего художник, очень уж хорошо всё продумано (идея, размер, форма, конструкция). Вся одежда снималась, оружие вынималось из ножен. Всё было из бумаги, какую удавалось достать. Чаще всего это были чистые страницы из школьных тетрадей. У солдатиков снимался также шлем или шляпа, кольчуга, рубаха, ремни, пистолет вынимается из-за пояса. Единственное, что рисовалось на основе, это штаны и обувь и то не всегда. Я как-то сделал ковбоя, у которого всё снималось, включая штаны и сапоги. К тому времени я уже рисовал достаточно хорошо, чтобы самому делать солдатиков. Не было красок и кисточек. У меня были какие-то краски в керамических коробочках. Знакомые, зная, что я рисую, приносили иногда какие-то остатки красок. Всё шло в дело. Я пытался делать краски из подручных материалов. Кое-что получалось. Кисточки же я делал из волос, которые выпрашивал у сестры. Сам я был пострижен наголо, вероятно, из соображений гигиены.
   
Сейчас, когда я захожу в магазины и вижу изобилие красок и других материалов для художника, я вспоминаю даже не военное время, а совсем недавнее советское время, когда я увлекался живописью, и мне приходилось всё доставать по крохам. Краски, кисти, холст, вообще, всё, всё было большим дефицитом. Даже сейчас мне обидно задним числом за нашу советскую жизнь, за то, что многие годы пропали впустую. Что говорить о красках? Не было самого необходимого. Опять я сильно отвлёкся, очень уж больно вспоминать о советском прошлом.

Продолжаю о солдатиках. При изготовлении солдатиков я пытался что-то усовершенствовать, развернуть носки более естественно, нанести тени, но всё напрасно, получалось хуже. И я оставил эксперименты.  Мне было тогда семь или восемь лет. Оригинальные, хотя и сделаны были более небрежно, были явно лучше. Конечно, их делал профессионал! Играли следующим образом. На игру выставлялся один или несколько солдатиков, твой противник выставлял по договоренности равноценных. Затем бросался кубик с цифрами. У кого выпадал больше номер, тот и выигрывал.  Солдатики, которые у меня сохранились, как видно, я выиграл или выменял. Мне было легче, ведь я их сам изготовлял. Интересно, что я продолжал делать солдатиков, будучи уже старшеклассником. Конечно, не для игры, а просто было интересно. Из учебников истории я находил подходящих персонажей. Были у меня и рыцари, и мушкетёры, и современные скучные солдаты, и даже женщины разных эпох. Куда всё подевалось? Совсем не помню. А как жалко!
 
 Ещё одно увлечение, которое началось в Алма-Ате, это марки. Марки я начал собирать лет с семи. Шла война, приходило много писем и на них марки военной тематики. Я научился отклеивать марки над паром и затем наклеивал их на листы школьной тетрадки. Наклеивал правильно, с помощью бумажных полосок. Вот только клея не было, и я разжёвывал хлеб до кашицы и этой кашицей приклеивал. В результате многие марки с точки зрения коллекционера были испорчены. Использовать остатки клейкой бумаги от марок, как делают многие коллекционеры, я не догадывался. Покупал я также марки в киоске. Помню, купил в киоске три марки, посвящённые полёту в стратосферу. Я тогда не понимал о чём речь, и стратостат напоминал мне перевёрнутую бутылку шампанского. Помню марки, посвящённые Римскому-Корсакову, Чапаеву, но не красную, а более позднюю,  папанинскую коричневую и многие другие. Одну марку я даже нашёл в туалете. Наш общественный туалет был на улице, и вот там на полу я увидел конверт со странной маркой. Марка была непривычно маленькая, на ней был изображён солдат, но не в нашей форме. Я аккуратно отклеил марку,отмыл и просушил её. Это была у меня первая иностранная марка. Я тогда не знал, что конверт с маркой даже имеет большую ценность. Потом начали приходить письма из Америки, и у меня появились американские марки. У нас были в Америке дальние родственники, которые нас нашли. Тогда на западе было модным помогать родственникам в Союзе, и власти разрешали и даже приветствовали эту помощь. Помню фотографии, которые присылали из Америки, помню марки со статуей свободы. Когда война кончилась, и снова начались раскручиваться репрессии, иметь родственников за границей стало опасно, и родители уничтожили все письма, адреса и фотографии. Заодно выбросили трофейные немецкие серебряные монеты, которые дядя Тоня прислал с фронта. Так мы потеряли связь с американскими родственниками.

Мама, видя моё увлечение марками, выменяла у женщины, торгующей семечками, альбом для наклеивания марок. Женщина отрывала страницы из этого альбома и делала из них кульки. Первых страниц уже не было, но осталось ещё очень много.  Это был альбом, изданный ещё до революции, для колониальных марок. Место для марки было очерчено квадратиком, во многих квадратиках была отпечатана марка, которую следовало наклеить на это место. Таких марок у меня не было, и я часами с интересом их рассматривал. Через много лет и такие марки у меня были. Благодаря этому альбому я узнал о многих странах и их колониях. Однажды одна из знакомых женщин увидела у меня белые пятнышки на ногтях. «Это примета, что у тебя будет обнова», - сказала она. Целый день я ждал обновы, а её всё не было. Вечером пришло письмо с маркой, которой у меня не было, и я посчитал её за обнову. После этого случая я начал внимательно рассматривать свои ногти, ожидая очередной обновы.

Кстати, примет у нас было бесчисленное множество. Некоторые я помню и сейчас. Так, при встрече с похоронной процессией или скорой помощью, надо было сложить указательный и средний палец крестом. Увидеть во сне покойника – к дождю. Кстати, эта примета часто сбывалась. Споткнуться на правую ногу считалось не к добру. Когда у меня выпадал зуб, нельзя было его просто выбросить, надо было забросить его на крышу или в норку и сказать примерно следующее: «Мышка, мышка, на тебе старый зуб, дай мне новый». Если ты шёл с товарищем, надо было встречное дерево или столб обходить с одной стороны. Иначе можно было поссориться с товарищем. Узор на ладони, напоминающий букву "Ж", означал "жизнь", а "М" – "могилу".  Помню, я радовался, что у меня на ладони была «Ж». Нельзя было говорить: "Иду за водой". Следовало говорить: "Иду по воду". Надо было спрашивать: "Который час?", так как, если спрашивал: "Сколько время?", тут же следовал ответ: "Два еврея третий жид на верёвочке бежит". Правда, тогда я ещё не воспринимал это, как проявление антисемитизма, и мог сам так ответить. Насчёт примет я спросил маму, и она сказала, что не верит в приметы. Когда же однажды я уличил маму в соблюдении некоторых примет, она высказалась довольно оригинально: «Я не верю в приметы,  но зачем рисковать?»
 
Продолжаю о марках. Позже уже в Одессе один из поклонников моей старшей сестры подарил мне свои марки. Марки были в основном довоенные. Сейчас им цены нет. С этих пор я начал обращать больше внимания на довоенные марки. Когда я повзрослел и начал собирать марки почти профессионально, мои детские марки составили основу моей коллекции. Я посещал клуб коллекционеров, выискивал недостающие марки и иногда платил за них приличные деньги.  Постепенно у меня образовался отдельный альбом с довоенными марками. В нём были почти все марки этого периода, естественно, не все варианты зубцовок и других особенностей. Когда мы собирались в Израиль, этот альбом я оставил сыну, а остальные продал. Тогда было не до марок. Мы представляли, что уезжаем навсегда, что за границей будет не до «всяких глупостей», как говорили бывалые люди. Так оно, кстати, вначале и было, но сейчас я очень жалею, что не привёз тот альбом с собой. Сын, уезжая за границу, тоже продал свои марки вместе с моим альбомом. В Израиле я пытался восстановить тот альбом, но, во-первых, те марки сейчас очень дорогие, а во-вторых, первые же купленные марки меня разочаровали. Это были такие же марки даже в лучшем состоянии, но не мои, которые я помнил в подробностях и знал, как они ко мне попали. Я хотел именно свои марки. Остальные марки я воспринимал как копии. На этом кончились мои увлечения марками.
 
И ещё одна игра. В Алма-Ату была эвакуирована киностудия. Возможно, она тоже находилась в промзоне. Во всяком случае, на свалке мы находили выброшенные фильмы. Мы нарезали плёнку на отрезки по пять кадров. Эти отрезки у нас назывались «кины». Мы собирали их, обменивались ими. «Кины» шли у нас, как деньги.  Я рассматривал кадры, но знакомых фильмов не находил. Очень редко попадались цветные плёнки. Они у нас очень ценились. Как видно это были «трофейные фильмы», так как на них были титры. Помню, как я был обрадован, когда на одной из «кин» обнаружил отрывок с известными актёрами из фильма «Серенада солнечной долины», который мы видели. Кстати, «трофейные фильмы» производили на меня большое впечатление. Ничего подобного в наших фильмах я не видел. Впечатление от фильмов было настолько сильным, что запомнилось на всю жизнь. Запомнились и мелодии.

 Сейчас я задумался, ведь мне было тогда лет восемь-девять, а мне уже нравилась джазовая музыка, чечётка, джазовая манера игры на инструментах. Сравнительно недавно я списал из Интернета те фильмы: «Серенада солнечной долины», «Сестра его дворецкого», «В джазе только девушки», «Девушка моей мечты», “Три мушкетёра”, «Джордж из Динки-джаза», “Багдадский вор” и с удовольствием их смотрел. Правда, не все фильмы мне понравились так, как когда-то. Фильм «В джазе только девушки» оказался исключением. Он мне нравится сейчас ещё больше. Были ещё другие фильмы, но я уже не помню точно, как они назывались.

P.S. На самом деле фильм «В джазе только девушки” я смотрел уже после войны, но в памяти он у меня остался в одном ряду с остальными “трофейными фильмами”.
В Алма-Ате мы впервые увидели пьяного папу.  Папа был хороший дамский портной и обшивал жён офицеров и начальников. Однажды после завершения очередной работы его сильно напоили, привезли на машине, шофёр помог папе подняться по ступенькам, вручил его маме и извинился за папино состояние. Папа лежал на кровати, плакал, вспоминал свою маму и повторял одно слово зовэр, что на идиш означает горько. Мама была в панике. Зашедшая русская соседка успокаивала маму такими словами: «Анка, что ты убиваешься? Ну, выпил мужчина, с кем не бывает. И не пьяный он совсем. Вот, если бы он не мог стоять на ногах, тогда это был бы пьяный, а так просто выпивший». Потом родители с юмором рассказывали о такой градации пьянства в понимании русского человека. За работу с папой часто расплачивались, так сказать, натурой. Однажды папа принёс трёхлитровую банку с топлёным маслом. Это масло мама старалась не очень расходовать, оставляя его для меня. Чтобы я мог легко достать, мама поставила банку на пол около ведра с яблоками. Я периодически мазал себе кусочек хлеба и съедал с большим удовольствием. Это масло стало поводом для шуток. Когда знакомые заходили к нам, они, шутя, спрашивали меня: «Мишенька, где твоё масло?»

У нас была фотография того времени. Папа в окружении своих работниц. Он в центре худой и высокий, а по бокам женщины. Его называли Иисус Христос за страшную худобу. Дело в том, что папа привык к домашней еврейской пище, а здесь в столовых, откуда мама приносила еду в судочках, был один рассольник и каши. Папа не мог это есть и почти голодал. Кажется, в то время зародилась практика помощи колхозам. Помню, нам привозили мешок картошки, нужно было отрезать примерно треть картошки с глазком. Эта часть возвращалась в колхоз в качестве рассады, а остальное оставалось нам. Вероятно, за какие-то небольшие деньги. Помню ещё, как-то у нас появились два маленьких козлёнка. Белый и чёрный. Соответственно Белка и Чернушка. Они прыгали по комнате, разбрасывая чёрные шарики. Я игрался с ними, выводил их во двор погулять. Козлята были очень забавные. На месте будущих рогов у них были маленькие бугорки, и козлята всё время бодались между собой, а иногда и со мной. Я подставлял им кулачёк, и они с ним бодались. Однажды я стоял спиной к козлёнку, и он, разбежавшись, боднул меня в попу, что вызвало веселье у окружающих. Козлята бегали за мной как собачки. Возня с ними доставляла мне большое удовольствие. Когда козлята подросли, их вернули в колхоз. Вероятно, таким образом, семьи тоже помогали колхозу.

Я вспомнил, у меня была черепаха. Она жила у меня в сарае. Однажды мы с ребятами решили проверить прочность её панциря. Мы положили её на дорогу, надеясь увидеть, как на неё наедет машина. Чем закончилось наше испытание, я не помню. Помню только, что черепаха жила у меня ещё какое-то время. Потом она исчезла. Соседи подозревали, что её сварила и съела одна из соседей – сварливая одинокая старуха, которую все подозревали во всяких пакостях.

Когда наши вошли в Германию, военнослужащие начали  присылать родственникам посылки. У дяди Тони, как я писал выше, семья погибла, и дядя Тоня присылал  посылки нам. Всё в посылках было удивительно. Однажды он прислал маленький чемоданчик, набитый конфетами и шоколадом. Шоколад оказался не вкусным. Вероятно, это и не был шоколад, а какой-то заменитель. Мы, привыкшие к натуральному шоколаду, были разочарованы. Была в посылках и одежда и тоже какая-то не привычная. Однажды в очередной посылке оказались цветные карандаши. Я привык всего к нескольким цветам, как выпускались у нас, а здесь я насчитал больше сорока разных оттенков. В том числе белый карандаш. Я даже не подозревал, что бывает такое. Правда, как и шоколад, карандаши были плохого качества. Были в посылках и ручки разных конструкций. Перья у некоторых ручек не были похожи на привычные перья. Они были как будто из скрученной проволоки. Эти перья набирали много чернил, и можно было писать длительное время. Глядя на эти перья, я придумал прикреплять под обычным пером пружинку из тонкой проволоки. Пружинка тоже удерживала много чернил. Я потом делал такие перья для ребят. Были ручки с подсветкой и ещё с разными фокусами. В посылках попадались различные фонарики, зажигалки и прочие мелочи. Всё это было скорее игрушки. Никакой практической ценности эти цацки не представляли. Потом мы узнали, что посылки нам присылал дяди Тонин ординарец. Что он находил, то и присылал. Правда, были и серьезные вещи. Например, в одной из посылок был патефон и пластинки. Эти пластинки особенно пригодились нам уже после войны, когда сестра превратилась в девушку. У нас собирались её приятели потанцевать. Тогда мы и оценили эти пластинки. Среди них было много танцевальной музыки. Особенно нравилась ребятам пластинка с танго и пластинки с музыкой из оперетты “Фрау Люна”, так я запомнил название. Позже я уточнил композитора и название. Это была знаменитая оперетта Пауля Линке «Фрау Луна».

Однажды в посылке оказались два широкоплёночных фотоаппарата. Один совсем простой для меня. На нём была странная на наш взгляд надпись “Balda”. Потом надо мной часто шутили за эту надпись. Я снимал им уже в более старшем возрасте. Как ни странно, но у меня получались неплохие снимки. Необходимой плёнки в то время не было, и я приспособился снимать на пластинки, которые были в продаже. Я заряжал одну пластинку, выходил на улицу, делал снимок, возвращался в квартиру и тут же проявлял эту пластинку. Моей первой фотомоделью была бабушка. Она часто грелась у дверей нашей квартиры. Второй фотоаппарат был дорогой. Он имел гармошку и складывался в небольшую коробку. Мы его сберегли до возвращения дяди Тони. Позже у нас в Союзе начали выпускать такой же фотоаппарат. Назывался он “Москва”. Вообще, советская власть не церемонилась и выпускала под нашими названиями многие трофейные конструкции. Например, наш «Москвич» был копией “Опель кадета”, а “Победа” – копией “Опель капитана”. Наши конструкции были значительно хуже. Как можно было сравнить, например, цейсовскую оптику с нашей? Однажды дядя Тоня прислал взрослый двухместный велосипед. Мы такой велосипед видели впервые и смотрели на него, как на что-то диковинное. Этот велосипед тоже ждал возвращения дяди Тони. 
 
В один из дней, проснувшись, я увидел на стуле офицерский китель и сразу понял, что приехал дядя Тоня. О том, что должен приехать в отпуск дядя Тоня, родители раньше говорили. Я  засунул руку под подушку, а родители клали всегда подарки под подушку, и обнаружил там настоящий пистолет. Пистолет был не очень большой, меньше известного мне ТТ, без обоймы, естественно, хотя у меня всё равно не хватило бы сил нажать на спусковой крючок. Позже я разобрался, это был легендарный Вальтер. Конечно, восторгу моему не было предела. После того, как я с ним поиграл, дядя Тоня, как мне показалось, вполне серьёзно предложил мне обменяться на стартовый спортивный. Он был меньше, тоже железный и стрелял пистонами, правда, пистонов не было. Я, естественно, с радостью согласился. Я же понимал, что боевой пистолет не для игры.

Мои воспоминания об Алма-Ате носят избирательный характер, но помню очень много. Так, помню, как один из старших мальчиков, который учился в ремесленном училище, показывал, как скручивать провода. Потом, когда надо было соединить два провода, я уже делал это по науке.
Другой мальчик из старших показал нам кинжал, который он сделал из напильника. Он говорил, что, когда станет старше, будет грабить по ночам прохожих. Мы смотрели на него с восхищением, как на героя.
В другой раз в комнату через открытое окно, где пара занималась сексом, кто-то из ребят бросил камень. Поднялся страшный шум. Когда мама спросила меня, что случилось, я сказал, что в комнате были проститутка и проститут. Мама рассмеялась и потом рассказала папе, поэтому, наверное, я и запомнил этот эпизод. Я обратил внимание на странный феномен. Дети и, кстати, взрослые со злобой относятся к таким делам. Я видел часто, как дети, да и взрослые, бросали камни и били палками собак, которые совокуплялись. А как мужчины относятся к проституткам? Не презрительно или осуждающе, а именно со злобой и ненавистью, хотя сами не прочь воспользоваться их услугами.

Ещё я вспомнил интересный феномен. Я не помню, чтобы в Алма-Ате дети дрались. В Одессе же дети постоянно дрались. Иногда дрались просто, чтобы выяснить, кто сильнее. Когда мы вернулись в Одессу, первое, что я услышал от ребят, когда вышел во двор, это предложение «постукаться», т.е. выяснить в драке, чего я стою. Сначала предлагали «постукаться» с более слабым, и, если ты побеждал, то с более сильным. Так определялся твой статус. Дрались обычно до «юшки», т.е. до первой крови. Дом враждовал с соседним домом, улица с улицей. Опасно было зайти на чужую территорию. Могли ограбить и избить. Законы преступного мира распространялись и на детей. У меня был велосипед, и однажды я поехал покататься по асфальтированной улице. Легкомысленно я заехал на чужую территорию. Меня остановили местные ребята, отцепили насос, стукнули им по спине и, вообще, начали приставать. Я с большим трудом от них отделался. В дальнейшем я уже не рисковал выезжать за пределы нашего района. Интересно, но все, и взрослые, и подростки, соблюдали определённый воровской кодекс чести.  Говорят, что эти законы ввёл ещё Мишка Япончик. Знакомых и бедняков не трогали и даже помогали им. Родители помнили ещё то время, когда царствовал Мишка Япончик. Мама рассказывала, что в то время по своему району можно было без опаски ходить в любое время. Однажды она с девочками, а маме было лет пятнадцать, возвращалась поздно вечером домой, и их остановила группа ребят.
- А, это Анька из двенадцатого, - узнал её один из ребят. – Пусть идут.
Если бы их не узнали, то в лучшем случае ограбили бы.
В другой раз мама видела, как по улице мчалась площадка. Так называлась большая телега, предназначенная для перевозки тяжёлых грузов. На ней, стоял спиной к возчику, с наганами в каждой руке, один из налётчиков, а другой налётчик разбрасывал народу хлеб. Оказывается, люди Мишки Япончика ограбили пекарню. Время было голодное.

Папин товарищ держал небольшой магазин, и, естественно, платил знакомым бандитам, чтобы его не трогали и охраняли. Однажды к нему в магазин зашли незнакомые и потребовали дневную выручку. Товарищ пожаловался своим. Его внимательно выслушали и обещали помочь. Через несколько дней в магазин зашли люди, которые его грабили, извинились, вернули почти все деньги, часть денег успели потратить, сказали, что они новенькие и ошиблись.

У нас во дворе жил тихий мальчик, который повзрослев превратился в настоящего бандита. Начал он с грабежа таких же пацанов, как он. Отбирал у них копейки, которые родители давали на завтрак, коньки и всякие цацки. Причём, уже тогда знакомых он не трогал, и даже помогал, когда обижали своих. Однажды, когда он был уже взрослым парнем, его забрали в милицию и сильно избили. Он поболел немного и вскоре умер. Соседи жалели его мать, жалели его самого, не воспринимали его как бандита. Он же был свой бандит. В Одессе бандитизм воспринимался, как своего рода профессия. Чего я не замечал в нём, так это той особой привлекательности, какой отличаются бабелевские бандиты. Наоборот, он был всегда хмурый, никогда не улыбался и не шутил, был какой-то холодный, замкнутый, мало разговаривал.

Вернёмся к Алма-Ате. Запомнился мне какой-то русский праздник, когда обливают друг друга водой. Особенно рады были дети. Обливали даже взрослых, хотя могло и попасть.   
У кого-то из наших соседей была молодая овчарка. Обычно она лежала на крыльце. Иногда мимо наших бараков проходили солдаты. Вероятно, их отправляли на фронт. Пели солдаты обычно «Вставай страна огромная…» Когда собака слышала эту песню, она задирала морду и выла. Выла она также, когда кто-то из соседей получал «похоронку», и слышны были крики и рыдания. Бедное животное чувствовало тревогу. 
 
Ещё один эпизод запомнился мне. Недалеко от нас проходила трамвайная линия. И вот дружок подговорил меня цепляться за трамвай. Он, мол, уже цеплялся. Очень легко. Я сдуру согласился. Мы остановились между остановками. Здесь трамвай полз в гору очень медленно. Когда трамвай поравнялся с нами, я по команде моего дружка ухватился за поручни. Меня сильно рвануло, и я бы не удержался, если бы чьи-то руки не подхватили меня и не втащили в вагон. И тут я с ужасом увидел перед собой строгого контролёра в форме.
- Спрыгивай! Спрыгивай! – услышал я голос дружка. Но ни о каком спрыгивании уже не могло быть и речи. Меня держали, строго выговаривали и грозили отвести в милицию. Я испугался и стал плакать. И тут я услышал знакомое: «Москва слезам не верит». В то время мы так и понимали эту пословицу, что, мол, если натворил что-то, то надо отвечать за свой проступок, а не вымаливать прощение слезами. Сейчас я слышу, что применяют эту пословицу, во что ни на есть прямом смысле: «Москва слезам не верит» и, так сказать, будь здоров.  Как же так? Русский народ такой добрый и великодушный (все так говорят) и не сочувствует плачущему?

Выше я написал, как я нашёл марку в туалете. Интересно, что этот туалет я помню в мельчайших подробностях, как будто видел его вчера. Это был небольшой домик из досок, разделённый на две половинки, мужскую и женскую. В разделительной  перегородке пацаны проделывали дырки, чтобы можно было подглядывать, а с женской стороны эти дырки постоянно заделывали. Внутри домика стены и дверь были заполнены рисунками и надписями. Я с интересом разглядывал эти рисунки. В основном, это были интимные части тела. Некоторые рисунки были выполнены с большим искусством. Попадались рисунки людей. Рядом было имя человека и надпись, чтобы знать, кто нарисован.

В этом туалете я впервые увидел надписи, которые потом видел и в других общественных туалетах. Когда человек устраивался делать свои дела, он видел перед собой надпись «посмотри налево». Глянув налево, он видел надпись «посмотри направо», затем «посмотри назад» и, наконец, завершающую надпись «какого *** вертишься?» Когда я первый раз увидел такие надписи, я был несколько обескуражен тем, что меня так обдурили.

Туалет был обычно загажен, и приходилось с трудом находить свободное место для ног. Мы, пацаны, в таком случае просто заходили за туалет и делали свои дела прямо под открытым небом. Этот туалет на меня, вероятно, произвёл большое впечатление, так как до сих пор мне иногда снится загаженный туалет. Говорят, это к деньгам. Хотя, лично я сомневаюсь. Если бы это было так, я бы уже давно был миллионером. Говорят, о стране можно судить по её общественным туалетам. Если это так, то наша несчастная страна была, извините, вся в говне. Уже взрослым и не во время войны, а, можно сказать, совсем недавно, при, так называемом, развитом социализме, я по делам службы часто бывал в командировках. И везде туалеты были загажены, даже в гостиницах. Когда мы прилетели в Израиль, я зашёл в туалет в аэропорту. Я чуть не заплакал от обиды за нашу уже бывшую родину. Здесь всё блестело. Невозможно было подобрать эпитет, чтобы сравнить эту чистоту.

Вот ещё один эпизод. Наш сосед купил петуха и собирался его зарезать. Как это делается, он не очень представлял, так как просто взял топор и отрубил ему голову. Петух уже без головы взлетел на крышу нашего барака и там ещё некоторое время трепыхался, разбрызгивая кровь. Сосед растерялся, а мы с интересом потом обсуждали подробности этого происшествия. Позже я не раз видел, как резали кур. Особенно на меня произвело впечатление, как старик хозяин нашей дачи в Люстдорфе делал это. Горло курицы он перегибал через указательный палец левой руки, а правой аккуратно надрезал ей горло даже не ножом, а обычным бритвенным лезвием. Держал курицу он над мисочкой, чтобы туда стекала кровь. Он делал всё так буднично и спокойно, что даже не ощущалось, что он убивает живое существо. Для меня убить живое существо всегда страшно. Я аккуратно хожу по земле, чтобы не наступить даже на муравья или другое насекомое. Особенно тяжело видеть, как убивают  крупное животное. Я видел, как страшно убивают свинью, особенно, когда делают это неумело.  Свинья начинает визжать ещё задолго до того, когда её начинают убивать. Видно, она чувствует смерть заранее, визжит, старается убежать, вырывается из рук, когда её ловят. Несколько мужчин с трудом тащат её и держат, пока главный убийца, не знаю, как его назвать иначе, бьёт её ножом, стараясь попасть в сердце, что тоже получается не сразу. Однажды знакомый охотник, улыбаясь, объяснял, как это надо делать. Надо бить один раз, говорил он, и потом, не вынимая нож из раны, поворачивать его так, чтобы поймать сердце. Я с содроганием слушал его объяснения.

Помню, какое тяжёлое впечатление произвёл на меня рассказ Бабеля, в котором красноармеец очень умело зарезал старика еврея. Бабель так мастерски просто описал этот эпизод, что мне иногда кажется, что я сам всё это видел.


Помню, как однажды мы заметили мужчину, который наблюдал за нашим домом. Время было опасное, расцветала преступность, поэтому несколько мужчин соседей пошли к нему разбираться. Он оказался агентом КГБ, вернее как-то по другому называлась эта служба, я уже не помню, кажется, НКВД. Оказывается, наш сосед, который сидел в тюрьме, сбежал, и агент его выслеживал. Вернее, даже не сбежал, а просто пошёл проведать семью. Ему оставалось до конца срока меньше месяца. Ему уже разрешали свободное перемещение. И вот нервы его не выдержали, и он пошёл домой. Жестокая власть расценила его поступок, как попытка к бегству и добавила ему ещё срок.

Помню, как однажды пришёл к нам с бутылкой водки папин клиент, возможно, тоже какой-то агент. Вероятно, жизнь его была не сладкой. Он пил водку и жаловался. Сильно опьянев, он вынул свой пистолет и положил его на стол. Папа испугался, что он может застрелиться, и начал уговаривать его спрятать пистолет. Вероятно, папу они воспринимали не как советского человека, что, кстати, было справедливо, и не боялись, что он донесёт, потому что не только этот агент, но и многие другие приходили к нам отвести душу за бутылкой водки. Я сейчас думаю, с чем связан этот феномен? Возможно, потому что местные русские люди раньше не видели евреев, считали нас вообще чем-то инородным? Интересно, что, будучи уже взрослым и не в Алма-Ате, а в Одессе я тоже сталкивался с чем-то подобным. Многие мои русские сотрудники открывали передо мной свою душу, рассказывали о себе то, что обычно никому не рассказывают.

Помню ещё, как мама лечила папу. У папы был радикулит, как видно связанный с сидячей работой. Во время приступа мама гладила папе поясницу горячим утюгом. Утюг, вероятно, тоже был изготовлен ещё до революции. Верхняя крышка вместе с ручкой откидывалась на шарнире, вовнутрь клали уголь, который разжигали. С боков были отверстия для вентиляции. Надо было периодически раскачивать утюг из стороны в сторону, чтобы уголь лучше горел. И ещё папа ложился на пол, а я ходил у него по спине босыми ногами, что и мне и ему доставляло удовольствие. Как видно, это был не просто своеобразный массаж, но что-то связанное с энергетикой ребёнка. Сужу по тому, что, когда моя внучка лазит по мне, щипает, дёргает, колотит меня по спине, в общем, «мучает», я получаю огромное физическое удовольствие.

Иногда и я болел. Когда у меня была высокая температура, на меня накатывался один и тот же бред: как будто на меня наезжает танк. Я начинал метаться под его тяжестью, подходила мама, клала мне на пылающий лоб руку, и бред отступал. Кашель лечили следующим образом: над казанком с варёным картофелем я должен был дышать. Мама накрывала меня одеялом, а лицо закутывала полотенцем, оставляя открытым только рот. Было очень горячо, тяжело было дышать, но такое лечение помогало. Это была, как позже я понял, самодельная ингаляция. И ингаляция, и уколы, и горькие лекарства – всё это было, мягко говоря, не очень приятно. Но я не помню, чтобы я капризничал и не хотел лечиться. Позже, когда у меня самого появились дети, даже измерить температуру, была проблема. Дети капризничали, надо было их уговаривать, а такую тяжёлую процедуру, как ингаляция, вообще невозможно было сделать. Всё-таки военное время как-то накладывало отпечаток ответственности даже на детей.

Когда я начал ходить в школу, пришлось рано вставать, а для меня это было очень трудно, особенно зимой, когда было ещё темно, холодно и хрустящий снег на улице. Я тогда спросил маму, долго ли ещё надо будет вставать рано. Не помню, что мама мне ответила, помню только, что всю жизнь мне приходилось вставать рано, и я так и не привык к этому. Я «сова», с утра я не человек, только к вечеру я становлюсь активным. Когда в юношеском возрасте мы гуляли до поздней ночи, ребята уже падали от усталости, а я был как огурчик. Только сейчас я научился без труда вставать в семь утра и ложиться спать в одиннадцать. Так мне же, слава богу, семьдесят пять!

Я вспомнил один педагогический шедевр. Его придумала наша учительница. Я хорошо учился и был послушным мальчиком. И вот учительница посадила меня на последнюю парту, чтобы я лучше видел весь класс, и велела мне записывать тех, кто плохо себя ведёт. Кроме того, она сама называла мне фамилии, кого надо записать. Кончилось тем, что один мальчик, которого я записал, встретил меня после уроков и хотел побить. Пришлось маме меня встречать. Как видно, мама потом поговорила с учительницей, и учительница отменила это мероприятие.

Однажды в школу, где я учился, пришёл новый учитель. Звали его Хаим Шмулевич. Сначала его пытались называть как-то более привычно, кажется, Ефим Александрович, что-то в этом роде, но он категорически отказывался и требовал, чтобы его называли, как положено, то есть Хаим Шмулевич. И бедные русские дети, их родители и учителя мучились и стеснялись, когда надо было к нему обращаться таким именем, как будто это были нецензурные слова. Помню, родители считали этого учителя, чуть ли ни героем. Вот что сделала советская власть с людьми. Любая национальность была почётна. Позорно было только быть евреем, и большинство евреев меняли свои имена и фамилии. Так ещё, официально и нельзя было поменять имя или фамилию! Можно было только просить, чтобы тебя называли более благозвучно. Мой папа по паспорту был Михель Зельман Лейбович. Кстати, мой орфографический словарь в Wordе подсказывает, что таких имён нет?! На работе папу же называли Михаил Захарович. Я всегда знал, что меня зовут Михаил Михайлович. Когда же я получал паспорт, я с изумлением узнал, что меня зовут Моисей Михелевич. Позже, когда начали разрешать менять имя, я поменял имя на Михаил, чтобы хотя бы у моих детей было «благозвучное» отчество. Ещё один интересный момент. Многие публичные евреи брали себе русский псевдоним. Но и тогда часто в скобках приписывали их настоящее имя, чтобы, не дай бог, люди не приняли их за русских.

 Ненавижу эту, так называемую, советскую власть! Никогда не забуду унижений, которым мы подвергались со стороны этой сволочной власти, иначе её не назовёшь.

В Алма-Ате я впервые узнал, что кроме общеизвестных нецензурных слов, есть и другие запретные темы. Однажды  учительница рассказывала нам о Сталине. В частности, оказалось, что настоящая его фамилия Джугашвили, а Сталин это подпольный псевдоним, и происходит он от слова сталь, то есть, такой же крепкий, как сталь. Нужно сказать, что, когда я слышал Сталин, я тут же вспоминал Ленин, и наоборот. Поэтому, услышав, что Сталин от слова сталь, я задумался, от какого же слова Ленин? Может быть, от реки Лена, гадал я. Придя домой, я рассказал маме об уроке и, шутя, спросил: "А Ленин от слова лень, что ли?" Мама рассмеялась, а потом очень серьёзно сказала, чтобы я так больше никогда не говорил. Частная жизнь, так сказать, вождей меня в то время очень интересовала, наверное, из-за своей двусмысленности. Ленин учился хорошо, а как Сталин? Почему портрет маленького Ленина висел везде, а портрет маленького Сталина я никогда не видел? Я знал, что у Ленина была жена Крупская и что у них не было детей, так как они были революционеры, жизнь их постоянно была в опасности, поэтому они и не хотели иметь детей. А как Сталин? Есть ли у него жена? Есть ли дети? Взрослые, наверное, знали, но я не спрашивал, чувствуя, что мне всё равно правду не скажут.

Позже, став старше, я прислушивался к разговорам родителей и обратил внимание, что папа в разговоре часто вставляет на идиш: "Мыдаф швагн!" Т.е., нужно молчать! Эти два слова папа повторял, как рефрен, как мне казалось, независимо от темы разговора. С того страшного времени прошло много лет, некого и нечего уже было бояться, но в моём мозгу ещё долго нет-нет, да и вспыхивали эти два слова: "Мыдаф швагн!"

По вечерам мы собирались вокруг огонька. В земле вырывали ямку, наливали туда воду, бросали кусочки карбида, который находили на той же свалке, накрывали ямку перевёрнутой консервной банкой с отверстием в донышке и подносили огонь. Иногда газ внутри взрывался, и банка подлетала высоко, высоко. Иногда же взрыва не было, а зажигался огонёк. И в том и в другом случае мы были довольны. Когда зажигался огонёк, мы садились вокруг него и рассказывали разные истории. Помню страшную историю, которую рассказал один старший мальчик. Начал он тихим вкрадчивым голосом:
- Однажды ночью в один дом пытался проникнуть вор. Ему удалось просунуть руку в щель, и он пытался открыть задвижку. Хозяин, не долго думая, схватил топор и отрубил эту руку. Вор с криком убежал. Наутро хозяин закопал отрубленную руку во дворе. Ночью хозяин проснулся оттого, что увидел человека без руки, который протягивал к нему обрубленную руку и говорил: «Отдай мою руку, отдай мою руку, отдай мою руку»…
Тут рассказчик делал паузу и вдруг вскрикивал:
- Отдай мою руку!
Слушатели, естественно, чуть ни подпрыгивали от испуга. Вообще, в то время рассказывали много страшных историй. И о мертвецах, встающих из могил, и о привидениях, и о многом другом. В результате, я долгое время боялся темноты, боялся кладбищ, боялся спать не укрытым, мне казалось, что под кроватью прячется кто-то, когда ночью надо было встать, мне казалось, что я вижу человека. Потом оказывалось, что это занавес я принимал за человека. В другой раз я увидел ночью сидящего человека. Это оказался пиджак, накинутый на стул, а сверху лежала шапка. По этому поводу мама дала мне такой совет: «Когда ты видишь что-то страшное, подойди и потрогай». Я потом, преодолевая страх, подходил ближе и, действительно, видел уже реальность.

Что ещё? Помню, как в Алма-Ате пустили первый троллейбус. Его конечная остановка была недалеко от нас. Здесь они разворачивались, здесь их ремонтировали. Отработанные графитовые вставки бросали прямо на землю. Мы подбирали их и пытались приспособить для своих игр. Валялись куски провода.  Я всё внимательно рассматривал. Провод имел необычный профиль. Он напоминал восьмёрку с маленькой головкой. За эту головку провод крепился к подвескам. Штанги почему-то всё время слетали. То ли конструкция была несовершенна, то ли ещё не было опыта у водителей. Интересно, что хотя и шла война, все водители были мужчинами. Потом в Одессе я видел одних женщин за рулём троллейбуса.
   
В одну из ночей в окно постучала знакомая и радостно сообщила, что кончилась война. Мы вышли на улицу. Во всех окнах горел свет, улицы были полны ликующих людей. Все поздравляли друг друга, смеялись, пели песни. Евреи пели на идиш:
      Золмен лэйбен оле хаим, ай-яй-яй,
      Фардем лэйбен, фардем наим, ай-яй-яй,
      Фардем бухер, фардем Сталин, ай-яй-яй...
Я, может быть, не совсем правильно запомнил, но смысл был такой: "Давайте жить все вместе и подымем бокалы  за новую жизнь и за хорошего парня товарища Сталина". Казалось, что всё изменится, что будет только хорошо. А впереди совсем скоро будет убийство Михоэлса и разгром Антифашистского комитета, то есть уничтожение еврейских деятелей культуры, и "дело врачей". Но об этом ещё никто не догадывался, и люди радовались и веселились.
       Вскоре мы вернулись обратно в Одессу.