Владимир Марфин
Н А Д Ю Ш К А
(повесть)
Г л а в а 1.
Весной, перед самыми майскими праздниками, появился в Слободке незнакомый солдат. Был он худ и высок. Следы недавних погон светились на его выгоревшей гимнастёрке. Два ордена Красной звезды и медали «За отвагу», Сталинград , Вену, и «За победу над Германией»,вкупе со знаками Гвардии и «Отличный танкист» украшали широкую грудь. За одним плечом вещмешок висел, за другим шинельная скатка болталась. А в руках держал солдат ребёнка, завёрнутого в синее байковое одеяльце
Ребёнок спал. Его нежное личико было безмятежным и ласковым. Иногда он вздрагивал во сне, чмокал губёнками , и тогда солдат ещё бережнее прижимал его к себе, боясь, как бы он не проснулся.
Солдат искал квартиру.. Он отворял калитку, отгонял всполошенного пса, и заводил почтительный разговор с хозяйкой. Женщина окидывала его настороженным взглядом, заглядывала в одеяльце и разводила руками.
-И рада бы принять, да не могу… Намедни взяла одних… приезжие из Могилёва!
Она произносила это «из Могилёва» таким тоном, словно извинялась перед ним за вынужденный отказ.
-Ну, что ж,- понимающе усмехался солдат, хотя было ему совсем не до усмешек. И уже не надеясь на удачу, стучался в следующую калитку, а за ней в третью, четвёртую, пятую…
Война, жестоко прошедшая в этих местах, пощадила одноэтажную, разбросанную по холмам окраину. Лежащий ниже её город был наполовину разрушен. Там зияли пепелища, а здесь стояли аккуратно побеленные домики и цвели не вырубленные вишнёвые и яблоневые сады. По дворам, от ворот к крыльцу бегали на цепях кудлатые псы, копошились в тёплой земле куры, грелись на завалинках худые прилизанные коты.
Слободка была переселена. Жили здесь свои и чужие: разный пришлый и заезжий рабочий люд. Квартирантов держали почти в каждом доме. Город строился, поднимался из руин, но с жильём было трудно, и потому каждый свободный метр был на учёте.
Мужиков не было видно. Кто «горбил» на работе, кто отсыпался после ночной смены, кто вообще не вернулся с войны. Только бабьи разноцветные платки да сарафаны мелькали над оградами домов и огородов.
Солдат прошёл из конца в конец левую сторону улицы, и по правой стал возвращаться к мостику над ручьём и замшелому распятию у скособоченного заброшенного колодца . Он шёл, и бабы сочувственно глядели ему вслед и шушукались, как шушукаются на земле многие бабы по любому поводу и без. Им мерещилось. что они уже где-то видели этого человека, но где и при каких обстоятельства- припомнить не могли.
А колодец стоял у мостика, перекинутого через ручей, и подгнивший журавель без бадьи сиротливо раскачивался над ним. Когда-то в войну подпольщики утопили здесь полицая. С тех пор воду из колодца никто не брал. Лишь иногда стайка воробьёв собиралась вокруг него, да болтливая сорока, усевшись на сруб, поверяла позеленевшей воде свои суматошные тайны.
И распятие продолжало нести свой крест. Мятеж таился в безумном взоре Христа, в уголках его узких насмешливых губ. Мятеж этот был настолько выражен, что прохожие бабки, по привычке бормотавшие молитву, порой шарахались в сторону от пронзающих Иисусовых глаз , и долго ещё оглядывались, осеняя себя торопливыми спасительными жестами.
-Свят, свят, свят! Чистый искуситель, прости Господи! За грехи наши тяжкие… за безверие наше…
Далёкий женский голос пел о чём-то неповторимом. Слов не было слышно. Лишь нехитрый мотив плыл над окраиной, бередя сердца и застилая туманом глаза.
Солдат шёл на голос, вспоминая минувшее. А ребёнок спал. Снились ему, наверное, разноцветные радуги и большая тёплая бутылочка с величавой розовой соской. Он уже почувствовал вкус сладчайшего молока, как вдруг над головой что-то завыло и загремело.
Низкий бархатный рёв расстилался над городом. Это – механический – первый из восстановленных заводов – гудком своим возвещал о наступлении полудня. Вслед за ним заголосили судоремонтный и пивоваренный, электростанция и паровозное депо.
Дитя заплакало. Ему не было дела ни до времени, ни до гудков. Оно требовало возврата молока и соски. Но вместо этого склонялось над ним усталое небритое мужское лицо и успокаивало, уговаривало, убаюкивало.
-Аааа…. не надо плакать…. Сейчас мы деточку покормим, сейчас мы маленькую напоим,- бормотал солдат, ища глазами какую- нибудь скамейку.
Наконец он нашёл её. Неторопливым движением сбросил с плеча скатку, снял мешок и осторожно распеленал младенца.
Это была девочка. В ситцевой мокрой распашонке, она забавно сучила ножками и обиженно подносила к ресничкам крохотные сердитые кулачки. Солдат вынул из кармана бутылочку с молоком, надел на неё соску и вложил в ротик малютке. Кроха успокоилась, заулыбалась, заурчала прилежно, как довольный котёнок.
-Порядок в танковых войсках!- облегчённо сказал солдат.- Сейчас заправимся и дальше пойдём. Папа Наденьке квартирку найдёт, водички согреет, в постельку уложит. А пока только пелёночку переменит, в сухую пелёночку дочку завернёт…
Он достал из мешка мягкую фланелевую портянку и неумело стал закутывать в неё дитя. Девчушка бунтовала. Она вырывалась из неловких отцовских рук, барахталась и пищала.
- Да кто ж так пеленает младенца , дурья ты голова!- неожиданно раздался сердитый женский голос.
Невысокая старуха в чёрном платке, подвязанном под подбородком, неодобрительно глядела на солдата.
- А ну, дай сюда,- скомандовала она, решительно направляясь к нему.- И чему только учат вас, мужиков, не знаю. Простейшего дела произвести не можете.
Солдат виновато пожал плечами, опустил руки.
-Бесполезные вы для детей существа,- уже спокойнее сказала женщина, наклоняясь над ребёнком.- Ма-а-аленькая! Обижает тебя, дядька, да? Обижает?- Она привычными движеньями спеленала малютку и взяла её на руки.- Ну, не плачь… лучше улыбнись бабке. Агу!.. Агу!
То ли от задорного её голоса, то ли от прикосновения приятных женских рук дитя и впрямь заулыбалось, обнажив весёлые десны со смешно торчащими зубками.
-Ай, какие мы компанейские!- затормошила её старуха.- Какие мы общительные!
Глаза её загорелись, и от этого она словно бы помолодела, сбросила с себя добрый десяток лет.
Солдат смотрел на неё с удивлением.
-Вам, мамаша, почаще бы с детьми возиться. Тянутся они к вам. Да и вы их, видать, любите.
-Ещё бы,- улыбнулась она, довольная этим неожиданным комплиментом.- Я на их, может, всю жизнь положила. Пятерых своих вырастила, да и на стороне пришлось.- Склонив голову, она внимательно оглядела его.- А ты откудова такой будешь? Не здешний, чай?
-Не здешний,- ответил он.- Из Бессарабии я. Молдаванин.
-Аааа,- протянула она.- То-то я гляжу, смуглый, будто цыган, и в то же время не он. На работу сюда прибыл, аль как?
-На сверхсрочную службу,- ответил солдат, доставая кисет и сворачивая самокрутку.- На постоянное место жительство, можно сказать. Только вот с квартирой беда…
- С квартирами трудно, согласилась старуха.- Почитай полгорода здесь проживает.- Она вздохнула и согнала с руки налетевшего комара.- А ты что же… без жены?
-Без… - Солдат помолчал. Стоял, напряжённый , нахохлившийся, с внезапно побелевшими губами.- В роддоме сепсис подхватила… Так и не оправилась.
-Господи,- посмутнела старуха.- Вот ведь судьба у людей, будь она неладна! И во всём война виновата. Она, проклятая! И куда ж ты теперь с дитём?
-Да куда…- неопределённо ответил он, затягиваясь дымом.- Вырастить я её обязан, на ноги поставить. Ради неё и…- Он махнул рукой.- Спасибо, мать, за заботу. Пойду я…
-Куда ты пойдёшь?- ворчливо проговорила она.- Мыслимое ли дело с дитём по дворам шастать! Заходи… пока у нас перебьёшься, а там видно будет.
Она поднялась, кивнула ему и пошла во двор по дорожке, выложенной мелким кирпичным щебнем.
Небольшой трёхоконный по фасаду домик утопал в зарослях бузины и сирени. По обеим сторонам чернели свежевскопанные и по-видимому уже засеянные грядки.
Солдат с опаской поглядел на крыльцо, ожидая увидеть за ним очередного злобного пса, но не увидел.
-Странно,- сказал он.- В других дворах кобели, а у вас нет.
-А на кой он?- усмехнулась старуха.- Воровать у нас нечего, а так держать – баловство… Ты голову пригни, не то – притолока низкая – зараз шишку набьёшь.- Она остановилась у ступенек, пропуская его вперёд.- Милости просим!
-Спасибо,- поблагодарил он и, миновав сени, очутился в комнате прохладной и чистой, как церковный притвор.- Так вот и живёте,- сказал он, окидывая взглядом покрытый льняной скатертью стол и старенькие «венские» стулья, и большую деревянную кровать в кружевах и накидках, и зажжённую лампадку в углу под деревянными рамочками фотографий.
-Так и живём,- ответила хозяйка и, положив задремавшую малютку на кровать, протянула руку.- Будем знакомы. Шмакова Арина Сергеевна.
- Урсул. Яков Еремеевич,- представился гость, пожимая её сухую узкую ладонь.- Урсул – это медведь по-молдавски.
-Вот как!- удивилась она.- Значит, ежели по-нашему, так ты Медведев будешь?
-Точно, Медведев,- согласился он.
-Ну и хорошо, товарищ Медведев. Вот и познакомились, - Она приоткрыла дверь в соседнюю комнату и остановилась на пороге.- Здесь жить будешь.- Раньше её сын занимал, а теперь… Как ушёл в сорок первом, так с тех пор ни слуху, ни духу. Я уж куда только не писала - всё без толку. Другие-то мои возвратились, а этот… будто в воду канул.
- Может, ещё объявится,- нерешительно предположил Яков, чувствуя какую-то неловкость оттого, что сын её не вернулся, а вот он жив, здоров и даже ребёнком обременён.- Может, объявится, бывали такие случаи.
-Не объявится,- вздохнула она.- Сон мне был…. Будто лежит он на траве, а над ним белый орёл кружит… Ну, ладно, разболталась я, а ты устал. Вот тебе кровать, вот стол, вот стул. Не хоромы, но…
-Что вы, Арина Сергеевна! Я о лучшем и не мечтал. Четыре года на фронте, не принц. Где укажете, там и лягу. Только мне бы сначала дочку помыть. Трое суток в дороге. Пересадки, вокзалы, да и «пятьсот весёлый» - не «Москва – Париж».
-Помоем. За этим дело не станет. Сейчас я воды нагрею.
-Да я сам, зачем вам беспокоиться?
-Сиди! Какой из тебя помощник? Сколько суток не спал? Только по-честному?
-Если честно, то почти двое,- смущённо ответил он.- Да мне не привыкать, солдат…
-Эка заладил, солдат, солдат!- осерчала она.- Пора забывать про эту должность. Слава Богу, второй год после войны.
-Это так,- он положил вещи на табуретку, расстегнул воротник гимнастёрки.- Отвыкать надо. Только сразу не получается. Не успеешь глаза закрыть, а она тут как тут… день за днём, ночь за ночью. Нет от неё забвенья, и неизвестно, когда будет.
-Будет,- обнадёжила Сергеевна.- Жизнь всё уравняет. И сны заветные сбудутся, и семью новую создашь, и вообще…
Она поправила выбившуюся из-под платка седую прядь и вышла из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.
Спустя несколько часов, отдохнувший и выбритый Яков сидел за столом в «зале», рассматривая пухлый семейный альбом Шмаковых. Он неторопливо листал страницу за страницей , и перед ним проходили кадры, запечатлевшие хозяйку и весь её многочисленный род. Первые снимки добротные, наклеенные на картон, уже пожелтели от времени. Они были сделаны ещё при царе и внизу под ними светились гербы и фамилии провинциальных фотографов. А потом пошли любительские , снятые на маёвках и в дни семейных торжеств, на похоронах и свадьбах.
Объясняя Якову, кто и с кем запечатлён на этих фотках, Арина Сергеевна в то же время наряжала Надюшку. Она надела на неё белое кисейное платьице, затем кружевной чепчик с ленточками, белые с голубой каёмкой носочки и мягкие суконные башмачки. Все эти вещи , ещё большие на ребёнка, были когда-то приготовлены покойной Надюшкиной матерью, и сейчас, прикасаясь к ним, Арина Сергеевна испытывала странное чувство. Её томила неосознанная вина перед покойной. И хотя на самом деле никакой вины не было, и быть не могло, она всё равно чувствовала себя неловко
-Принцесса ты наша,- шептала она, поворачивая девчушку и стараясь не думать о её матери.- Молдаваночка российская! Ну-ка, покажись батьке, пущай он полюбуется…
Яков оторвался от альбома, с интересом разглядывая дочь. Ещё неоформившиеся, но уже заметные черты Зои проступали в её чертах, и от этого у него вдруг защемило сердце и прервалось дыхание. Он встал, вышел на крыльцо и долго сидел на чисто вымытых и выскобленных ступенях, смоля махру и прислушиваясь к доносящемуся из открытого окна щебетанью девочки.
Надюшка прыгала на коленях у няньки, пуская счастливые пузыри. Ей нравилось всё. И глубокий цинковый тазик, в котором её искупали, и новое красивое платье, и эта морщинистая славная бабка с такими добрыми уверенными руками.
-Ба-ба-ба,- ворковала она и тянулась к фотографиям, разложенным на столе.
А Сергеевна, держа в руках эту маленькую боевую особу, вспоминала свою стремительно пронесшуюся молодость и свою незатихшую отчаянную любовь.
Почти полвека прошло, три войны пришлось пережить, а она до сих пор, как девчонка, помнит первую встречу с Акимом в кондитерской Зальцмана . Он и в зрелые-то годы привораживал девок, а в молодости не было ему пары во всём Заречье. Только Венька Хлыстун, сын слободского лавочника, пытался соперничать с ним. Но куда было худосочному заносчивому франту до плечистого и рослого мастерового. Слободские девчата вешались Акиму на шею, а он выбрал её – Аришу – и оставался верен ей до самого конца.
«Нет, время не властно над людьми,- думала она.- Пусть жизнь почти прошла – она не забыта. А раз не забыта, то и будут жить вечно и Аким, и Шурик, и Лида, пока живу я, пока я помню о них. Люди одинаковы, и у всех, наверно, так… и любовь, и страданья, и память. У Глафиры, у Пальчихи… у этого молдаванина, так похожего на Христа…»
-На Христа!- прошептала она, вспоминая распятие у колодца, лицо квартиранта, и поражаясь их необычайному сходству…
…В двадцать первом году, вернувшись с Гражданской , занялся Аким в свободные часы баловством. Из корней деревьев и из камня делал он различные фигуры и раздаривал их соседям. А однажды на удивление всем выдолбил из тополиной коряги Христа.
-Грехи искупаю,- посмеиваясь, объяснял он мужикам, пришедшим поглядеть на его новую работу.- Так душе приспичило , и сердце велело!
Испокон века, с зарожденья здесь первых Петровских заводов, почиталась Слободка рабочей окраиной. Населял её мастеровой народ, кормящийся железным делом и по наследству передающий ремесло от поколенья в поколенье. Случались тут, конечно, и гончары, и даже часовых дел мастера, но чтобы из деревьев и известняка лики рубить, такого до сих пор не наблюдалось.
Скребли мужики корявыми пальцами затылки, вздыхали, обхаживая распятье, дымокурили нещадно. В церкви привыкли видеть Бога добрым и благостным, а здесь предстал какой-то Перун – идол, бунтующий и к бунту зовущий.
- Не такой Бог,- решила община.
-Такой!- упорствовал Аким.- Ибо мы – такие, и созданы по его подобию и воле. И уж коли в наши души глубоко заглянуть, то в них всё обнаружится, что у статуи на лице. Бог – мятеж наш. И вера!
-Может, и так,- раздумывали мужики.- Мы в этом деле несподручны . Ежели что – пущай стоит. Только освятить его надобно, попа позвать.
Но отец Арефий святить распятие отказался, гневно увидав в нём насмешку и ересь.
-Не бывать сему!- яростно изрёк он.- Комиссары веру поганят, из церквей лабазы делают, и вы туда же… А ведь я крестил тебя, Аким! И весь ты, можно сказать, на моих глазах произрастал. Изничтожь заразу, не смущай народ!
-Не изничтожу!- отрезал слесарь.- Не указ ты мне. И на чувства меня не бери. Революция отменила бога как классового врага. А потому никакого согласия у нас с тобой быть не может.
-Учение диавольское – суть ересь!- погрозил пальцем священник.- Не заносись, мужик! Бог – он ведь и покарать сумеет!
-Тю -тю -тю! -усмехнулся Аким.- Не пугай!
Он взял у соседа телегу и в тот же день установил распятие у колодца, на развилке трёх улиц.
А через неделю загорелся у него сарай. Он выскочил из дома – была ночь – в одном белье, и тут же свалился от нанесённого из-за угла удара. Набежавшие соседи нашли его, окровавленного, на земле. Потеряв сознание, он, словно ребёнка, прижимал к себе отрубленную по локоть руку.
В больнице навестили его чекисты. А вечером облава нагрянул к Хлыстуну. В сенях, за кадушкой с играющей брагой, был обнаружен отточенный плотницкий топор. Венька даже не удосужился убрать его подальше. Прижимистый был куркуль , ржавого гвоздя никогда не терял в хозяйстве.
На следствии, под напором улик, он заявил, что на «дело» его подбил отец Арефий, дабы восстановил он, Венька, поруганную Божью справедливость. Но поскольку у него с Акимкой давние счёты, то батюшка, можно сказать, здесь почти ни причём .
…Арина Сергеевна оторвала невидящий взор от окна и вдруг почувствовала себя мокрой. Надюшка напрудила ей в подол и теперь торжествовала, приглашая старуху порадоваться вместе с ней.
-Проказница!- подскочила Сергеевна.- В таких случаях говорить надо: «Баба, пи-пи…»
-Ба-ба,- ликовала девчушка.- Ба-ба-ба…
-Вот тебе и «ба-ба-ба»! Куда я теперь денусь с таким пятном? Нечего сказать, удружила! И платьице своё обработала…эх, ты!
Она подхватила ребёнка и на вытянутых руках перенесла на кровать, подстелив под неё оставленную Яковом клеёнку.
-Лежи, покудова я не переоденусь.
Надюшка обиделась.
Услышав её плач, Яков вернулся в комнату.
-Что такое? Почему мы рыдаем?
-Грешна!- откликнулась из кухни Арина Сергеевна.- Обдождила бабульку!
-Вы уж извините,- заволновался отец.
-Кого?- засмеялась она.- Дитя малое, какой с него спрос.- Сейчас я ей переменю, распашонка уже сухая.
-У меня в мешке ещё есть,- торопливо сказал Яков.- Вы не беспокойтесь, я сам…
-Не мущинское это дело – девок одевать,- ответила Сергеевна, выходя из кухни.- Ты хоть и отец, а в наши бабьи дела не встревай. Мы уж как нибудь сами. Верно, внучка?
-Ба-а,- неуверенно протянула Надюшка.
-Ну, вот… А в отношении этого… потопа я сама виновата. Позабыла, что дитё у меня на руках, и размечталась…
Она не договорила. В сенях что-то опрокинулось , загремело, и в комнату, потирая ушибленное колено, вбежала сероглазая красивая девушка.
-Опять это ведро!- крикнула она и осеклась, увидев сидящего за столом незнакомца.
-Квартирант наш,- пояснила Арина Сергеевна.- Знакомься. И не спрашивай ни о чём. Я потом объясню.
Девушка покраснела и торопливо кивнула головой.
-А я вас знаю,- опередил её Яков.- Вы – Женя! И ещё вы – заведующая детским садиком. Я не ошибаюсь?
-Да,- улыбнулась она.- А откуда вы знаете? Мы встречались?
-Нет. Я по фотографии узнал. И мама рассказала.
-Ааа,- разочарованно протянула она, увидев не убранный со стола альбом.- А я вдруг подумала, что вы – волшебник. Ну, что ж, я действительно Женя. А вы…
-Яков… Яков Еремеевич.
-Очень приятно,- она быстро пожала его руку и слегка встряхнула её.- А это кто?
-Дочь моя. Надежда Яковлевна,
-Прелесть!- восхитилась девушка.- Здравствуй, лапочка!
Надюшка равнодушно посмотрела на неё и отвернулась.
-Ну, зачем же так?- засмеялась Женя.- Я тоже была маленькой и вовсе не важничала. Лучше давай дружить.
-Га-га-га?- заинтересовалась Надюшка.
-Конечно,- обрадовалась Жена.- Трижды «га-га-га»!
Контакт был налажен. И высокие договаривающиеся стороны тут же заключили друг друга в объятья.
-Родство душ,- улыбнулась Женя, нежно раскачивая девчушку. Она мимоходом заглянула в зеркало, оправила кофточку и повернулась к матери.- Мам, у меня сегодня репетиция. Ты меня покорми , и я побегу… Мы в Доме культуры концерт готовим,- объяснила она Якову.- Захотите посмотреть, я пригласительный достану.
-Спасибо,- поблагодарил Яков.- Я с удовольствием. Мама тоже пойдёт?
-Стара я по концертам шландать,- отмахнулась хозяйка.- Пущай молодые смотрят.
-Да какая ты старая?- возмутилась дочь.- И почему не сходить? Поглядишь хоть раз, чем твоя дочь после работы занимается. Я программу веду,- снова обратилась она к Якову.- За весь концерт отвечаю. Впрочем, там увидите.
Она чмокнула Надюшку в щёчку, передала её матери и ушла на кухню.
-Да присядь хоть!- зашумела Сергеевна.- Не девка, а карусель! И в кого такая уродилась?
- В тебя,- набив полный рот, прошамкала Женя.- Не сердись, мамуля, опаздываю!
Она схватила кусок хлеба, тряхнула кудряшками и метнулась к выходу.
-Завсегда так,- вздохнула Сергеевна.- Прибежит; завьётся , как вихорь, и опять… Хоть влюбилась бы в кого- то, что ли…
Она расправила на коленях маленькую сухую распашонку и, улыбаясь каким-то своим мыслям, протянула руки к Надюшке…