Накануне - обновлено - 03. 09. 2016 года

       
        НАКАНУНЕ
 
        Близился новый 1944-й – год моего прозябания в холодном бараке, даже в жаркое лето с не высыхавшими пятнами сырости и грибка, обросшего серым мхом. К этому времени из первых его обитателей помимо меня в нем никого не оставалось.

        До глубокой осени, пока еще в ясные дни было относительно тепло, а ночью не так холодно, здесь ночевать оставался Саша Мишанин и несколько других рабочих из ближайших сел.

        Но как только редкие светлые дни сменили дождливо-пасмурные с сильными ветрами, а в часы редкого просветления, пробивающихся сквозь грозные облака солнечные лучи согревали не больше, чем сердце мачехи, то, естественно, обитавшие в этом погребе человечки отворачиваются от милости природы, спеша к домашнему очагу.

        Такая возможность у меня отсутствовала, оставалось лишь терпеть и ждать избавления. Накануне нового года, нарядившись в недавно сшитую элегантную черную тройку, Рогану его подруга Франя, также облаченная во что-то, вышли к проезду, где уже продолжительное время продрогшим вместе с лошадьми, сидя на «козлах», я их дожидался.

        Усевшись в бричке и укрывшись прихваченными с собой пледами, Рогану распорядился везти их в Моевку, где обычно в помещении сахарного завода происходили встречи окружной оккупационной «знати» с последующим пиршеством, очевидно на сей раз новогодним балом.

        Охладевшие лошади тронулись с места рысью, и мы вскоре стали приближаться к злополучной опушке леса, где недавно по сочиненной Репецким легенде якобы произошло на него покушение.

        – Пан адміністратор цікавиться, де те саме місце подій, про які повідав Репецький? – как только мы стали углубляться в опушку леса, неожиданно прозвучал позади меня голос Франи.
        – Там,– протянутой рукой указал я на впереди идущую дорогу.
        – Коли під’їдемо туди, зупинишся,– добавила она.

        Приблизившись примерно к тому или где-то близко к злополучному месту, я остановил лошадей. Пассажиры сошли и с интересом, как мне показалось, стали рассматривать не место какого-то преступления, а напротив, привлекательный пейзаж окружающего лиственного леса, очень подходящего для уединений и прогулок, хотя сейчас не был соответствующий этому период года.

        Не найдя ничего, чтобы привлекло их внимание, они забрались на свои места и мы продолжили свой путь, безостановочно доехав до Моевки.   

        У крыльца одного из принадлежавших заводу домов пассажиры сошли. Рогану приказал мне возвратиться на Вацлаву, не забыв занести пледы в контору, и что-то обдумывая, добавил, что в случае необходимости, он сообщит, когда и куда мне следует подать лошадей.

        В прошлом, в очень редких случаях, посредством верхового посыльного он прибегал, но с более дальнего места своего нахождения, а Моевку от Вацлавы отделяли считанные километры.

        Однако такой вызов не состоялся и на Вацлаву Рогану со своей сожительницей вернулся лишь после многодневного пребывания у своих друзей на выезде администратора Боровского отделения. Новогоднюю ночь 1944-го, ночлежники барака встречали вокруг «буржуйки» дымящей копотью и удушливой вонью тливших в ней навозных лампачей.


                * 
                *   *

        Как-то старик Здановский сказал мне:

        – Мав змогу поговорити з Франею відносно тебе. Я сказав її, далі перебувати в бараку ти не можеш, бо простудишся й тяжко захворієш, а тому треба десь тебе притулити.  На це вона мені відповіла, що в неї немає ніякої можливості допомогти тобі, хіба що замовити декілька слів перед адміністратором, освідомити його про це становище.

        Але я її підказав, що в тому приміщені, в якому живе сім’я бригадира Зелінського є невеличка коморка з вікном, якщо з неї все прибрати, то це було б для тебе підходящим місцем. Побачимо, що з цього вийде.

        Я уважал старика не только за те уроки, которые он мне преподал в деле кучерства, но и за неоднократное проявление интереса и помощи в моей нелегкой жизни. У меня нет основания предполагать, о какой-то целевой его заинтересованности, напротив я видел и сохранил в памяти предельную честность сочувствия этого человека, бескорыстно стремившегося оказать мне помощь, на этот раз его усилия оправдались.

        Не помню подробностей, как это происходило, но на нем закончилось мое прозябание в бараке. Новым местом пребывания было определено в квартире многодетной семьи Зелинских, где помимо нескольких больших комнат имелась просторная кухня, а из нее входные двери в маленькую комнатку, с окном в сторону двора усадьбы.

        Примерно около пяти квадратных метров помещения использовалось под кладовую, было сухим с температурой как во всей квартире. Так я оказался среди жильцов одного из трех домов «панской улицы», прозванной в недалеком прошлом бывшими обитателями барака.

        Семейство Зелинских неприветливо восприняло мое появление в их жилье, но со временем эта неурядица сгладилась. Теперь, чтобы войти мне в новое жилье, я неминуемо должен был пройти под окнами соседнего, крестьянского типа, дома, в котором жил повар Иосиф Петрович и молодая семья автомеханика Сильвестра Бабина.

        Как-то встретившись, лицом к лицу с Сильвестром,  он проявил большое желание заглянуть в мою коморку, а, увидев в ней убожество с ворохом соломы на полу, ужаснулся, что-то сказал, и как мне показалось, нахмурившись, ушел. Без каких либо изменений в течение первых недель я обживал свое жилье, появляясь в нем поздним вечером и покидая его ранним утром.

        Как-то возвратившись на Вацлаву из очередной поездки, войдя в жилье, удивленно остолбенел от происшедших изменений. Здесь появилась железная односпальная кровать, а на ней сшитый из мешков матрас и подушка, не перьям, как и матрас набитая соломой. Поверху постель была аккуратно застеленная домотканым рядном. Рядом стояла табуретка, а на ней светильник из снарядной гильзы.

        Я стоял, задумавшись над тем, кто бы мог это сделать, и вдруг отворилась дверь и в ней, улыбаясь, Сильвестр, за спиной его жена с малышом на руках. Очень сожалею, что не запомнил имени этой молодой женщины и ее малыша – мальчика или девочки. Как оказалось, все, что я обнаружил в жилье, было организовано и проделано руками этой молодой женщины, узнавшей о моем «новоселье» от своего мужа.

        В дни, когда не было поездок, а я, оставаясь на Вацлаве, был занят чисткой лошадей, подвозом кормов от скирд в конюшню или чем-то другим, вечерами по окончании работы направлялся к себе, но при этом проходил мимо окон соседей. Зачастую кто-то из семьи – жена, ребенок или сам Сильвестр стуча по стеклу окна, манил меня, мол, заходи, и я повиновался, а покидал этот гостеприимный семейный очаг с постоянным напоминанием приходить и впредь.
        Не помню, то ли Сильвестр, то ли его жена, а может они оба были моевчанами. Естественно, Зачастую в наших разговорах упоминалась Моевка и имена их односельчан, штатно или сезонно работавших на Вацлаве, среди которых мелькало имя Франи, как мне казалось не только их односельчанки, но далекой родственницы.

        Однажды вечером, возвращаясь в свою конуру, я зашел к Сильвестру, где помимо домашних были еще две девушки, их односельчанки Аня и Ксеня. Они сидели за укрытым скатертью столом и хозяйка, разложив на нем игральные карты, предсказывала судьбу девушкам.

        Мое появление смутило их и я, было, намеревался ретироваться, но подоспевший не участвовавший в гаданье Сильвестр, воспрепятствовал моему уходу, и мы уединились с малышом в соседней комнате, где стали обсуждать более серьезное – происходящее бегство оккупантов и приближение гремевшего орудийными раскатами фронта.

        Когда там, за дверьми чем-то окончилось гаданье, а мы достаточно наговорились, все уселись за столом. На нем вместо игральных карт появилась огромная глиняная миска, в которой парилась пирамида рассыпчатой картошки, с рядом меньших мисок с солеными огурцами, хлебом, луком и с чем-то, и … двумя, заткнутыми кукурузными кочанами допотопного образца бутылками, под горлышко наполненными с пригорелым запахом самогона. Шумная вечеря окончилась поздней ночью, когда Вацлава погрузилась в глубокий сон. 

        Так, от случая к случаю, посещая семью Сильвестра, я там заставал чаще Аню, с которой сблизился, а затем стали сожительствовать в моей конуре. Как оказалось, Аня доводилась младшей сестрой Франи, т. е. одной из пяти сестер Ольхович, о которых уже упоминалось ранее. О старших из них Кате и Фране говорилось в большей мере, а об Ане почти нечего.

        Насколько я информирован о жизни сестер, они не были дружны, как это принято в крестьянских семьях. С родительским домом их связь существовала до определенного возраста, а после малейшей связи с каким-то кандидатом в женихи эта связь сразу же охлаждалась, доходя до полного отчуждения.

        Так произошло с Катей, затем с Франей, а теперь с Аней. В родительской семье оставалась подросткового возраста Таня и совсем еще ребенком девочка, с незапомнившимся именем. Правда, воспитывался в этой семье внук, совсем малыш Эдик – сын Франи от ее первого брака.
               
        Наше сожительство не вписывалось, ни в какие рамки, оно было основано не на обоюдной любви, каких-то высоких чувствах, а на простом сближении двух молодых людей, обреченных обстоятельствами на нищенское прозябание, ничем не обнадеживающим в ближайшем будущем.

        Мы встречались вечерами в неуютной коморке, голодные, с дорассветной поры до наступления ночи, утомленные  нелегким трудом, голодными быстро засыпали и ранним утром такими же голодными покидали свое жилье. У нас абсолютно ничего не было, не могли же мы ежедневно обременять наших покровителей. 
            
        А тем временем злорадствовал над нами повар Иосиф Петрович, наливая нам в миску черпак
кондьора:

       – То як воно живеться в коморі? 

       А жилось то отвратительно. Соседи всячески препятствовали пользоваться очагом, чтобы там что-то сварить во взятой у приятелей посуде.

       При поездках с невозвращением в этот же или в течение нескольких дней на Вацлаву, никто Ане не мог гарантировать беспрепятственный вход в коморку, так как перед ней всегда оказывались запертыми входные двери, а на ее стук Зелинские просто не обращали внимание. Не помогало и мое вмешательство, наши и без того хрупкие отношения все чаще и
 чаще прерывались.

        Я не знал, куда после работы возвращается Аня, где ночует, а порой вообще исчезает с Вацлавы. При очередном перемирье, Аня не желала объяснять происходящее, плакала, замыкаясь в себе, а я не мог ей ни чем практически доказать, что способен на что-то большое, чем было в реальной жизни. 
          
               
                *
                * *
               
        Через какое-то время Рогану собрался в город Ямполь на Днестре. Я, было, направил лошадей в сторону проходившей мимо села Ветровки полевой дороге, несколько более близкому пути к Дзыговке, но Рогану отменил мое намерение, приказав везти его по идущему из Бабчинец тракту.

        Как только мы проехали Дзыговку, достигнув в военные годы стратегического значения участка дороги, перерезающего т. н. Транснистрию от Днестра до Южного Буга вблизи города Немирова, так сразу же оказались в гуще движущегося  в противоположных направлениях всевозможного военного автогужевого транспорта. На восток, простаивая в пробках с ревущими автомобильными моторами и гудками, руганью на разных языках, пробивались одна за другой груженные снарядными и патронными ящиками немецкие и румынские автотранспортные колонны.

        На запад бесконечно тянулся автогужевой транспорт, обозначенный белыми кругами с вписанными в них красными крестами санитарно-госпитальный транспорт с раненным немецко-румынским воинством. Пока мы пробивались к этой магистрали, всматриваясь в происходящее, бледнея, совсем  помрачнел Рогану.

        Не по слухам, а по тому, что происходило, можно оценить происходящее, а оно свидетельствовало о близости фронта, которому спешили с подвозом боеприпасов, и из которого в спешке беспрерывным потоком вывозили уцелевших в ожесточенных боях своих вояк.

        Наконец, во второй половине дня мы достигли города Ямполя, где существовала какая-то переправа на правый берег Днестра. Что на ней происходило, мы не могли видеть, так как где-то вблизи бывшего военного городка, а тогда жандармского управления, в одиночной
камере которого, я провел ночь в конце лета 1942-го, мы остановились и Рогану спешившись, распорядился здесь ожидать его возвращения, ушел куда-то.

        Вскоре он возвратился. Внешний вид его резко изменился, лицо помрачнело, вроде бы на глазах посерело, покрылось морщинами и, конечно он уже был не тем моложавым в черной тройке аристократом, запомнившимся мне с совсем недавней предновогодней поездки в Моевку. Усевшись в бричке, он слабым голосом промолвил:

        – Поїхали! – и до конца поездки не проронил не одного слова.

        До поворота на Дзыговку мы следовали по той же запруженной автогужевым транспортом
дороге, а затем, съехав с нее, трактом в темноте наступившей ночи добрались до Вацлавы.

        Несколько позже, в конце февраля или даже в первых числах марта 1944-го состоялось несколько поездок. Рогану в такие поездки отправлялся не только с усадьбы Вацлавы, где он в редких случаях оставался в ночное время, а проводил его у своего друга в Боровском отделении, или же реже – в самой Боровке в помещении жандармского пикета.
   
        Такие короткие периоды времени мне невозможно изложить в хронологической последовательности из-за того, что они происходили ежедневно от случая к случаю с выездом из разных мест нахождения Рогану и внезапного его возвращения или поездок еще куда-то. В это время резко ухудшилось мое положение с питанием и ночлегом, мне приходилось выпрашивать что-то съестное, где-то поспать ограниченное время, а Рогану метался, мне казалось, ему было не до меня.

         Страшно загадочную картину в течение нескольких часов мне пришлось наблюдать на шоссейной, в годы войны стратегического назначения и интенсивного движения дороге, связывающей город Могилев-Подольский на Днестре с городом Немиров, что в нескольких километрах восточнее реки Южный Буг.

         Как уже выше упомянутая дорога Ямполь-Немиров, она перерезала территорию т. н. Транснистрии, и в рассматриваемое мной время – февраль – середина марта 1944-го, так же служила путем бегства на запад (Бессарабию, Румынию) разгромленных германских войск в период Корсунь-шевченковской битвы 24. 01 – 17. 02 1944 года.

         В самом центре Боровки идущая к ней из Тамашполя дорога раздваивалась: вправо она уходила к районному центру Чернев-цы, за которым вливалась в шоссе Немиров-Могилев-Подольский.
 
         А прямо идущая из той же Боровки дорога вела к селам Моевка и Бабчинцы, на выезде из которых разъединялась, образуя собой две дороги. По этим двум дорогам была возможность двигаться к восточному берегу Днестра, где в городе Ямполе была понтонная переправа, а в Могилев-Подольском деревянный мост на западный берег Днестра в Бессарабию.

         Предпочтение отдавалось  дороге через Чернев-цы, так как она была покрыта булыжником или щебнем гранита, а вторая – промежутками – простая грунтовая дорога.

         Находясь в нескольких десятках метрах от указанной развилки дорог в центре села Боровка, я имел  возможность продолжительное время наблюдать за следующей картиной. Казалось, бесконечно движется, придерживаясь правой стороны, плотная колонна, упряженная лошадьми, муллами, быками, коровами и даже впервые в жизни уведенными верблюдами.

         С виду животные выглядят, они с большими усилиями тянут груженные воинские повозки, всякие возы и телеги, арбы и фургоны, поверх крытые брезентами и другими оборванными кусками какой-то ткани.

         В них сидят завернутые во что-то женщины, дети и старики. Тягловой силой управляют мужчины. На них штаны с лампасами, шинели в погонах с какими-то нашивками, с какой-то незнакомой мне символикой.

         Кто они? Куда они бегут с родной земли? Ведь какого-либо конвоя вокруг них не видно, немцы появляются лишь изредка на автомашинах, обгоняя колонну. Ответить на эти вопросы некому, разве что спросить у самих бегущих.

         Но они враждебно смотрят в сторону местных жителей, наблюдающих за ними, в глазах которых отражен  страх от этого нашествия. Никакого контакта – молчаливое взаимное подозрение, недоверие в чем-то.
 
         Румынские жандармы и «хлопці» -шуцманы вспомогательной полиции, среди которых находился Рогану, исчезли. Они словно мыши, зачуяв кота, укрылись за мощными стенами здания бывшего сахарного завода, безоговорочно соблюдая приказ: в контакты и конфликты с казаками не вступать.

         К происходящему на дорогах свою корректировку внесла природа. Обычно в юго-западной части Винничины весна приходит рано – в конце февраля – в начале марта, когда, как утверждали крестьяне, перелетная птичка жаворонок предвещает:

         «Кидай сан – бери віз!». В 1944-м вроде бы весна также наступила в обычное время, но природа на сей раз не поддержала ее, и с затянутого грозными тучами неба в течение более двух недель беспрерывно валил густой снег, местами достигший на земле двухметрового покрова.

        Не успел в этот раз жаворонок опередить природу: «Кидай віз – бери сані?», как с резким
потеплением свалившаяся на землю огромная снежная масса стала таять, превращая окружающую местность в море бездорожья.

        И расползлось с затопленной дороги все то, что по ней двигалось, по ближайшим селам в поисках необходимого для дальнейшего бегства: продовольствия, тягловой силы и транспортных средств, очищая под метелку, что встречалось на пути.

        Не берусь описывать всего увиденного и услышанного от других очевидцев, а могу лишь свидетельствовать, что Вацлава по причине своего места нахождения в стороне = от дорог, по которым происходило бегство на запад, подобной участи избежала.