Роман "Все ее мужчины" можно купить в интернете (Озон, Лабиринт, Книма) или в книжных магазинах на Арбате, Библио Глобус, Молодая Гвардия, Художественная литература, Москва
Книгу "Все ее мужчины" можно купить здесь: http://www.labirint.ru/books/467835/
===========================================================
На первом этаже в двадцатой угловой квартире жил Сан Саныч. Уже на этом и можно было бы и закончить рассказ о нем, потому что имя Сан Саныч – довольно забавное имя, и владельцы его, как правило, люди чудаковатые. Этот ворчливый, скупой старикашка, лишенный всякой сентиментальности, жил вместе с единственной дочерью Маргулей и тиранил ее, как мог.
Маргуля работала воспитательницей в детском садике и все заработанные деньги отдавала отцу, как он говорил, для сохранности. Старик держал деньги в банке… из-под сельди иваси и выдавал их дочери в очень умеренном количестве.
Маргуля из-за нехватки средств на питание была вынуждена поддерживать Наркомпищепром СССР, предпочитая консервированную продукцию и концентраты. Конечно, продукция Московского пищевого комбината имени А.И.Микояна ей могла только сниться. Она никогда не пробовала ни “Лапшевик с молоком”, ни спаржу, ни маслины, ни огромных кусков тушеного говяжьего мяса с зеленым горошком, ни воздушного риса и сладкой воздушной кукурузы. Подукция Главмаргарина или Первого жирового треста – “Советский провансаль” и все-все аппетитные яства из “Книги о вкусной и здоровой пище”, были ей также незнакомы.
Рацион питания составляли самые дешевые продукты: концентрированный вишневый кисель, ненавистный гороховый и суп из “Чайного сырка”, требуха и потроха, постное масло, толокно, черный хлеб, соль и молоко “Снежок”.
– Это что, чертова новая юбка, Марго! Мы не можем позволить роскоши покупать тебе новые вещи так часто! Ты меня разоришь, черт побери! – брюзжал Сан Саныч.
– Я перешила старое платье, отец.
– Вот как? Ты перешила чертово платье? Я хочу рассмотреть. Где мои очки? – вопил он, брызгая слюной. – Какой идиот убрал их с этого проклятого столика? – И Маргуля бросалась на поиски. Через пять минут, когда терпение Сан Санича иссякало, он, кряхтя, поднимался с кресла и самолично осматривал столик. Очки нашлись сразу. В кресле. Он на них сидел.
– Кто их туда положил? – Вопил старик. – А где мой плед? Каким же надо быть идиотом, чтобы убрать чертов плед из чертова кресла! На минуту нельзя отлучиться – и у меня пропадают вещи! Мой любимый плед! Нате, берите все у старого человека!
– Отец, вот ваш плед.
– Где он был?
– Лежал рядом с вашим креслом. На полу.
Сан Саныч недоуменно вскидывал седые брови:
– Какой чертов идиот его туда положил?
У старика было кресло, заслуживающее отдельного описания. Конечно, кресло это не было чем-то вроде ложа садиста Прокруста и ничем не напоминало электрический стул, но было в нем нечто такое, за что Курбану хотелось иногда перекрыть кислород Сан Санычу, а кресло сжечь и пепел развеять по ветру.
Вредный старикашка безмерно гордился плетеным креслом-качалкой, стоявшим у него на балконе. Балконы на первом этаже в доме были вдвое шире, чем на других этажах. Счастливцы-хозяева могли поставить там обеденный стол, раскладушку или шкаф. Сан Саныч поставил кресло-качалку.
Двор Курбана упирался дувалом в торец нового дома как раз со стороны первого подъезда, и вечером старик садился в свое кресло-качалку и засыпал, одержимо качаясь, словно сам черт дергал его за веревочки. Кресло было таким старым, что от него отрекся бы и плотник, что его делал и лоза, из которой оно было сплетено лет сто тому назад. Оно скрипело неимоверно и представляло собой новый незапатентованный вариант слуховой, усовершенствованной китайской пытки. Рядом мог спокойно находиться разве что, глухой или мертвый.
И вот в начале лета, когда всевластное солнце предоставило жителям Ашхабада простой выбор: спать ночью в прохладе, но на улице или в духоте, но в квартире – Сан Саныч выбрал балкон и засыпал в своем кресле-качалке, раскачиваясь, как заводной. “Ккрррып-скри-и-и-и-п-п-п… ккрррып… скри-и-и-и-п-п-п… пппп-ииии-и…” – издевалось кресло, и Курбан, чертыхаясь, уходил в дом.
Но вот как-то ночью, уже под утро, Курбан вышел на улицу… и удивился наступившей тишине. Кресло молчало. Он залез на дувал и посмотрел на балкон соседа. Сан Саныч по-прежнему спал в своем кресле, но на этот раз старик заснул вечным сном.
Маргуля, после поминок закрыла кресло старика его любимым пледом и на балкон с тех пор выходила редко. Но через несколько дней после похорон дворник Батыр клялся, что слышал, как в ночной тишине скрипело и раскачивалось кресло почившего Сан Саныча: ккрррып… скри-и-и-и-п-п-п… ккрррып… скри-и-и-и-п-п-п… – А утром старый плед валялся неряшливой кучей на полу.
Маргуля вновь закрыла кресло пледом, и вновь через несколько дней Бытыр услышал скрип, а плед лежал на полу.
Курбан посмеивался, но однажды, выйдя из дому ночью, он услышал знакомое: ккрррып… скри-и-и-и-п-п-п… пппп-ииии-и… – и вздрогнул. Это старое “чертово кресло” звало своего хозяина.
В тридцать первой жила тетя Вера. Тете Вере было тридцать лет, пять из которых она отсидела за прогул. Сбежала на танцы в Нескучный сад из дома на Малых Кочках в восемнадцать лет и следующие пять протанцевала со шваброй на автобазе при тюрьме в 3300 километрах от дома в Ашхабаде. Срок ей убавили за героическое поведение во время землетрясения в сорок восьмом, когда она собственноручно обезоружила переодетого в милицейскую форму головореза из банды, по иронии судьбы, уцелевшей в полуразрушенной тюрьме.
Тетя Вера была обладательницей прокуренного, низкого голоса, презрительной улыбки с прилипшей в углу папироской “Беломорканал”, весьма красивых глаз, прекрасной груди, швабры и двух сыновей-близнецов. Тетя Вера осталась верна своим принципам: она никогда не изменяла своей профессии, к которой ее приучили с юности, и танцам – работала уборщицей в Первом парке на танцплощадке. Многие находили странным, что вида прелестных ножек тети Веры не могли испортить ни калоши, ни грубые коричневые чулки.
Среди ее многочисленных любовников были шофёры, инженеры, генералы, известные заезжие певцы, но замуж никто не брал. Тетя Вера разговаривала на смеси могучего, великорусского литературного языка, блатной “фени” и просторечия с московской Хитровки.
Однажды утром Курбан оказался нечаянным свидетелем спора двух соседок. Он седлал лошадь и из-за забора слышал всё – от слова до слова. Лёля-продавщица и Белла Габовна спорили, чья из дочерей краше. Белла Габовна перечисляла достоинства дочки с искушенностью свахи:
– Моя Мариночка… У нее такая белая кожа… Она совершенно не выносит солнца и вынуждена постоянно носить с собой зонтик, чтобы не обгореть…
Леля, блестя обгоревшим на солнце, облупившимся носом, не сдавалась:
– А моя Гулечка никогда на солнце не обгорает, у неё идеальная кожа – ни родинки, ни пятнышка. Наш фотограф из универмага сказал, что с ее внешностью, как у Орловой, нужно непременно поступать в театральное училище и играть княгинь и принцесс…
Белла Габовна злорадно хмыкнула, и ее золотой зуб победоносно засверкал в лучах солнца:
– Гулечке – принцесс играть? Гулечка – чудесная девочка, но позвольте, для таких ролей нужно иметь подходящую комплекцию, высокую грудь, очень тонкую талию… Вот у моей Мариночки самая тонкая талия в Ашхабаде…
В разгар спора, свидетелями которого стали уже все соседи в доме, Курбан вывел оседланную лошадь из ворот. По дорожке к подъезду, домой возвращалась с утренней смены тетя Вера. На Вере было мешковатое ситцевое платье с пятнистым грязным фартуком, простые грубые чулки до колен на широких резинках собрались гармошкой на щиколотках, туфли на два размера больше шлепали по пяткам, как подковы. Её прокуренный и одновременно, звонкий смех заглушил голоса негодующих спорщиц еще на подходе к подъезду:
– Господя, господя… Белла Габовна-а-а… все с Лёлькой лаися? Гляди, она тебе зенки то повыцарапывает, не посмотрит, что ты “служительница муз” и в театре гардеробщицей работаешь… Атас сквозить! – Уборщица перекинула папироску из одного угла сочного оранжевого рта в другой, заметила Курбана, прятавшего улыбку в бороду, – Ты, дядя Курбан, иди, иди отсель, касатик, нечего тебе бабьи споры слушать, – поправила сползший с гидроперитной макушки платок и громогласно заявила:
– Ну, что вы спорите, бабоньки, кто краше… Мариночка, Гулечка… Все же знают, что первая красавица города – это я!
В квартире рядом с Верой жил еврей Рудольф со старыми родителями. Внешность у него была нетипичная. Рост высокий, телосложение гренадерское, голос густой, как у дьяка в церкви. Глаза, блестящие и черные, как маслины, постоянно смеялись. Курбан слышал, что приехал Рудольф из Небит-Дага, а до этого работал в Оренбурге на лесоповале. Тетя Вера называла Рудольфа “убийцей деревьев”, стеснялась, непривычно краснела и игнорировала его знаки внимания.
Никогда и ни у кого Курбан не слышал такого роскошного голоса, как у Рудольфа: звучного, сочного, раскатистого, красивейшего баса из репродуктора. Если Рудольф говорил, все вокруг замирали. По общему мнению, диктор Левитан не годился Рудольфу в подметки. На базаре мальчишки, заслышав его раскатистое: “Почём?”, – бежали за великаном следом и кричали – “Рудольф! Рудольф!” Не было человека в городе, кто не знал бы Рудольфа. Он служил в уголовном розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом.
В двадцать седьмой на третьем этаже жили сёстры, девушки Женя и Лейла. Всю войну они прошли радистками и теперь работали в Военной прокуратуре. В сорок восьмом сёстры выжили, но мать их пропала без вести. До марта сорок девятого, когда бульдозеры после расчистки завалов стали равнять руины, они ходили на Крымскую, где стоял их дом и писали на обломках стен: “Мама, мы живы! Живем у тети Гюльнары на Стекольной! Лейла и Женя”.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/02/98