Книгу "Все ее мужчины" можно купить здесь: http://www.labirint.ru/books/467835/
Конечно, в городе строили и днем, и ночью. По указанию товарища Сталина город должен был полностью восстановлен за пять лет. Ашхабад строили вместе с разрушенными в войну Минском, Таллином, Ригой, Сталинградом, Курском, Киевом, Смоленском, Новгородом, Псковом, Новороссийском, Кишиневым. Уже работал военный госпиталь, поликлиника, но прежде всего, нужно было построить жилье для тех, кто остался без крова, возродить жилые кварталы.
За пять лет много построили – не узнать его Ашхабад. Казалось бы, это был тот же самый город, окруженный песками пустыни, но неизменной осталась только пустыня. Белые, розовые, бежевые, желтые, коричневые трех-четырехэтажные дома быстро поднимались с первого до последнего этажа. Между ними зеленели клумбы, звенела вода в расчищенных старых арыках, молоденькие парки и скверы поражали своей непривычной аккуратностью. Вновь выстроенные и старые улицы, переулки и проезды перепутались короткими и длинными линиями, обзавелись электрическими фонарями под блестящими металлическими кругами, знакомыми и незнакомыми именами.
Новое, неизвестное население бело-розово-желтых домов было по большей части, нездешним, очень шумным и беспокойным. Вечерами Курбан всматривался в окна четырехэтажек и с удивлением думал, как быстро и прочно фикусы, герань, алое и “ванька мокрый” на подоконниках заменили людям чинары, вязы, карагачи и березы.
Напротив дома Курбана в прошлом году родился еще один бежево-розовый, кирпичный, четырехэтажный детеныш нового, незнакомого ему города. С блестящими оградами, урнами у подъездов, выкрашенными голубой, как небо, краской, с большой асфальтированной площадкой для подъезжающих машин, двумя пожарными бассейнами у запасного выхода, наполненными пока еще относительно чистой водой.
Собственно, дом, как дом, но именно у этого было особенное отличие от всех остальных домов в округе. Дело в том, когда делали нумерацию квартир на дверях в доме, начали с последнего подъезда. Что же проще – четыре подъезда, по четыре этажа, на каждом этаже четыре квартиры. Всего шестьдесят четыре квартиры, но кто-то посчитал… восемьдесят! Шестнадцать квартир в доме №3 были “фантомами”, ибо при наличии квартиры с номером восемьдесят, которую отметили первой, квартир с номерами с первой по шестнадцатую просто не могло существовать! Поначалу была путаница с почтальонами, которые упрямо норовили в поисках семнадцатой квартиры зайти во второй подъезд, а не в первый, но вскоре все привыкли.
Этот факт так развеселил Курбана, что он невольно стал обращать внимание на новых жильцов.
Как и другие братья-близнецы, бежево-розовый кирпичный дом изо всех сил старался казаться красивым, приветливым, благополучным. За внешними стенами скрывались тесные бедные комнатушки с одинаковыми бумажными обоями, никелированными кроватями, гипсовыми статуэтками и фарфоровыми слониками. На комодах громоздились бюсты Ильича и Сталина, пограничника Карацупы с верным псом Ингусом, на стенах висели портреты вождей, трофейные немецкие коврики с оленями и медведями, в комнатах стояли одинаковые черно-розовые калоши, теснилась мебель с дешевой обивкой на безликих диванах и неудобных креслах.
Обладатели этих богатств, пережившие страшную войну, землетрясение, принимающие бедность, как норму, никогда не знавшие другой, более благополучной жизни, были довольны и счастливы.
Жизнь била ключом в недрах бежево-розового муравейника. Звонки на дверях каждую минуту оповещали о появлении на многочисленных порогах чужаков или родных. Светильники на потолках отбрасывали не поддающееся подсчету количество теней. Из кухонных форточек, перебивая друг друга, разносились по округе запахи разнообразной стряпни и кипяченого белья. Непрерывно открывались и закрывались десятки дверей, окон, форточек, фрамуг. Ступеньки лестниц в подъездах, не переставая, считали шаги поднимающихся наверх и спускающихся вниз. По утрам хозяйки – молодые и не очень, хорошенькие и некрасивые, комсомолки, коммунистки и беспартийные – выбивали пыль из бесконечного множества красных ковров.
К многоголосью старых и молодых разношерстных людей добавлялось шуршание серых мышей и красных клопов, резвый бег рыжих тараканов, крики пестрых птиц, возня хомячков и кроликов, ржание лошадей, мычание коров, блеенье овец и коз, мяуканье полосатых и пятнистых кошек, лай беспородных собак и шум бесчисленной и неугомонной детворы.
А по вечерам в каждой квартире происходило свое действие, по большей части, неинтересное: приступы белой горячки и страстной любви, семейные сцены и плач младенцев, шуршание вечерней газеты и шипение кипящего чайника на плите, тихое пение девушки и брюзжание недовольной стервы, крики старой мегеры и нежные слова колыбельной, стук игральных костей и щелканье карт, смех, рыдание, храп, сопение, молитва.
Курбан знал все о соседях первого подъезда, ближайшего к нему.
Вчера Тая – соседка со второго этажа, яркая и рослая казачка, обаятельная и вечно разведенная женщина, начала ремонт. Ремонт затевался всякий раз, когда Тая оформляла развод с очередным супругом. Неизменно каждые полгода, и почему-то по пятницам к вечеру, у подъезда появлялась авоська с нехитрым скарбом незадачливого бывшего мужа. Через некоторое время у авоськи возникал он сам, худой, бледный, с мольбертом (или скрипкой), но с победоносным блеском в глазах, и, припадая на ушибленную ногу, уходил прочь. Тая, высунувшись по пояс из окна, гневная, решительная, бросала вслед удалявшимся в авоське тапочкам последние обличения:
– Дармоед! Тунеядец! Глаза мои чтоб тебя больше здесь не видели!
– Корова… ва …ва …ва! – Отзывалось эхо между домами.
Тая, рискуя вывалиться из окна, перемещала центр тяжести на белую, пышную, пятого размера грудь, колышущуюся от волнения, и эхо откалывалось от крыш домов последним слогом крепкого словечка:
– …дак …ак …ак!
Засим Тая повязывала голову большим красным платком и вечер лежала с мигренью. А на следующее утро возвращалась в базара с малярными кистями, двумя пятилитровыми банками краски, с ворохом старых газет в подмышке и без платка. Маму – тихую, безропотную старушку, переселяла в комнату, заставленную горшками, кастрюлями, коробками, эвакуированными с кухни. К соседке напротив вместе с соседкиным мужем переносили фикус в кадке и свернутый в рулон красный ковер. До понедельника Тая старательно перекрашивала стены и полы на кухне, и её большая, круглая попа в голубом китайском халате висела на стремянке под потолком допоздна, привлекая взгляды местных шалопаев подросткового возраста.
Ремонт затягивался на несколько выходных. И вот наступал долгожданный день, когда через месяц-полтора в Таину квартиру вновь вселялся фикус в кадке, красный ковер и новый муж с мольбертом. Последний был точной копией предыдущего – худой, заброшенный, безработный, со всклоченными волосами странного шафранового цвета, оборванный и голодный, но непримиримый и страстный борец за семейную идиллию. Уже через неделю в холеном, опрятном, отглаженном мужчинке с рыжеватой шевелюрой никто не признал бы прежнего оборванца с интеллектом на эмбриональной стадии.
Месяц супруг относился к Тае с нежным трепетом, который та внушала неизменно всякому, кто был ниже ее ростом, а таких было большинство. Тая устраивала супруга на работу художником (или музыкантом) в районную филармонию, и все в доме с таиных слов знали, что “ее Рыжик” – неотшлифованный алмаз, который просто попадал не в те руки. Там, под пристальным вниманием таиного дяди, Бори Клюкштейна, известного своим умением отшлифовывать и отделять зерна от плевел, молодой талант закалялся и креп.
С первой зарплаты парочка отправлялась в универмаг, покупать фаянсовый сервиз на двенадцать персон из шестидесяти двух предметов. Тая в течение часа придирчиво выбирала менажницы, масленки и бульонницы, салатники, рулетницы и сухарницы, соусники, селедочницы и чашки.
Каждый вечер в течение месяца Тая втискивала мощные лодыжки в лакированные туфли фабрики “Скороход”, вешала гроздья стеклянных бус в декольте крепдешинового, алого платья, и молодожёны отправлялись в филармонию.
Первый, еще незаметный, раскол происходил, когда “неотшлифованный алмаз” покидал службу в филармонии через полтора месяца и прочно обосновывался на диване. Через пару месяцев Рыжик с мрачным, но решительным видом еще развешивал на веревках во дворе простыни, панталоны и рубашки, выносил мусор, ходил на базар, готовил украинский борщ с пампушками. Через три – он вдруг собирался на этюды в Кара-Кумы и исчезал на неделю.
Тая высматривала в оконце утром милое лицо, но вместо него под окном появлялась старая карга Левицкая, меццо-сопрано и любовница дяди Бори, и сообщала, что час назад видела Рыжика в универмаге, где он покупал очень дорогие фильдеперсовые чулки со стрелками, модного гридеперливого цвета. К вечеру появлялся муж, с мольбертом, этюдником, но без этюдов и фильдеперсовых чулок, заявлял, что он безумно устал и валился на диван.
Тая, заподозрив неладное, молчала, но с третьего месяца борщ с пампушками исчезал из семейного меню, исчезало и само семейное меню, и несчастный Рыжик с жадностью набрасывался на консервированный горошек, просил Курбана одолжить ему кинжал и был готов собственными руками зарезать всякого, кто отважился бы при нем сыграть свадебный марш. Курбан кинжал не одалживал, и четвертый месяц проходил в супружеских распрях и боях с подручными средствами. Туфли фабрики “Скороход” превращались в грозное оружие и со свистом рассекая воздух над диваном, впивались тонкими каблуками в стену. Мужчинка храбро сопротивлялся, съезжать не хотел и, злорадно прищурив фиолетовый глаз, говорил колкости и упреки, глядя в такой же, переливавшийся синим, глаз Таи.
Через пять месяцев, когда в квартире вся посуда была перебита и не оставалось ни одного целого предмета, кроме неподъемной кадки с фикусом и туфель фабрики “Скороход”, в четверг наступало неожиданное затишье.
В пятницу утром соседи, приученные вставать под звон кастрюль, тарелок и оплеух, думали о худшем. Кто-то, в непривычной тишине, проспав на работу, предлагал срочно вызвать участкового. В пятницу вечером, когда соседские переживания достигали опасного накала и предложения “выломать дверь” звучали вполне серьезно, из Таиной квартиры на лестничную клетку, осажденную взволнованными жильцами, материализовалась, как фея, сама Тая в голубом халате, в тишине спускалась вниз, и у подъезда появлялась авоська с тапочками и мольбертом. Мать Таи появлялась на пороге кухни, с опаской оглядывалась по сторонам и неизменно спрашивала:
– Как тебя угораздило выйти замуж за такую обезьяну?
На следующий день Тая на базаре покупала кисти, краски, тарелки и присматривала нового мужа.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/02/82