Самую большую пирамиду Египта возводили безымянные египтяне; проектировал ее архитектор, у которого конечно же было имя, но оно кануло в лету; а вот замыслил, заказал ее фараон Хеопс, под каковым именем и осталось строение сие в истории человечества: «Хеопс построил пирамиду», - упрощая пишет она. Нерон, разумеется, сам не строил Золотого дома, но архитекторы и строители, однако лишь его имя находим мы на скрижалях. То же можно говорить о Флавиях Веспасиане и Тите по отношению к Колизею, о Великом моголе Шах-Джахане и Тадж-Махале, о Петре Первом и Петергофе. Пытливые историки еще отыщут, конечно, имена проектировщиков и даже каких знаменитых прорабов, но кому кроме них, историков, имена эти нужны – слишком мелко. Большая история отмечает лишь тех, кто задумал, заказал и оставил стоять в веках – остальные не важны.
Великая антагонистическая четверка: заказчик, архитектор, прораб, народ. Прораб всегда ненавидит архитектора, искренне (и где-то не без оснований) полагая, что делает-то все прораб, а вот лавры получает архитектор. Архитектор презирает прораба за воровство и неисполнительность и ненавидит заказчика, вечно влезающего со своими нелепыми требованиями в творческий процесс и забирающего в итоге всю славу. Заказчик презирает архитектора и прораба за всегдашнее вымогательство, неисполнение качества и затягивание строительства. Народ же презираем всеми троими за лень, воровство и тупость; он ненавидит всех троих просто так, по судьбе рождения, за то, что много требуют и мало платят, что содержат в нищете и в нездоровье, да и вообще за просто априорное презрение к нему. Но вот штука – сам же народ и дает имя творению, сам назначает имя, вписывает его в историю и имя это – имя заказчика. Почему? Почему, например, видя все лишения, все непотребства, разврат, мор и войны поднебесного мира, все равно «всякое дыхание да хвалит Господа»?
Замыслить и создать – не означает самому таскать кирпичи, но придумать, организовать, проследить, обеспечить деньгами и материалами, построить и, главное, нести за это пожизненную, а затем и историческую ответственность. Государства, конечно же, не живут столько, сколько пирамиды или тот же Колизей, но и у них есть своя сакраментальная четверка со всеми означенными выше взаимоотношениями, и сколь ни славны были бы страницы и имена, подвиги народа, полководцев, реформаторов какого отдельного государства, историческое имя ему дает-таки именно государь. Чьими бы руками и что бы он ни творил – отвечать ему, государю. Так и напишем его здесь с большой буквы – Он, не ради чинопоклонства, но чтобы в тексте не терялся.
И вот Он мне почти надоел - мой Он. Жизнь человеческая коротка и шестнадцать лет царствования – достаточный, половозрелый, совершеннолетний срок, чтобы оглянуться и, изумленно выгнувши бровь, почесать в затылке. Конечно, как и всякий народ, я сначала испытывал к Нему сочувствие. Получив в наследство государство почти полностью разрушенное в начале трусом-подкаблучником, затем полудурком-пьяницей, голодное, раздетое, разворованное и в долгах, Он не мог не вызывать сочувствия и соучастия. Только совершеннейший подлец, предатель или прямой враг желали Ему неудачи. Страна большая, огромная страна. Пускай из есенинской шестой части земли осталась только десятая часть, но границ у нее один черт в полтора экватора, только морских границ – экватор, длины рек и дорог и вовсе не поддаются исчислению. Богатства? – да. Нет на земле богаче моей страны, только вот богатства эти не в сундуках, но под землей, под снегами – поди, достань-откопай. Плюс враги. Врагов у нее тоже больше всех на земле и как раз из-за тех же богатств, а живет в ней почти столько же, сколько в Японии, Мексике или Италии с Германией. Навести порядок только… Это похоже, как если бы я жил не в своей «трешке», а в Каком Шереметьевском дворце, богатом да светлом. Только вот чтобы лишь содержать его в хоть сколько-то приличном виде, я был бы должен начинать и заканчивать всякий день свой с тряпкой, а ведь еще протопить, осветить, проветрить… Ночью не спать - надо следить, чтобы стекла не побили, паркет, лепнину не отколупали, канделябры, фарфор из дальних анфилад не вынесли… Когда жить?
Он вызывал сочувствие. Но жалью моря не переедешь, а помочь… Я народ, я всегда за. Только чем помочь? Я не лезу на баррикады, не машу флагами, не кричу: дайте мне власть, я знаю как управиться с дворцом! Одним только этим я ой как нужный Ему народ. Я трудился за черствый хлеб, за гнилую воду и наблюдал, как Он молча, не чураясь низкого труда подбирал осколки, склеивал, подметал, отмахивался от истекающих похотливой слюною Америки, Европы и Азии, от блудных братьев, сестер своих, не помнящих родства, утирался от плевков, огрызался, плевался сам, иной раз и кулаком умел двинуть... Тяжело ему было, устал он. Только ограду починил, глядь, а в доме мусору – будто и не прибирал. Воров с улицы отогнал, а тут свои хуже пришлых. Вор на вора визжит и перстом указует; а кому вменен призор за вором – сам вор; и следящих уже больше подследственных; и все есть просят, и все орут: дай! кому хлеба, кому зрелищ, кому все сразу; и воют, и грозятся двери изнутри вышибить, а с улицы подсвистывают, да подгикивают: ату Его! Он сам вор! Он Иуда! Он Гитлер! Он всех вас на Соловки! «Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конской топ». Тяжко Ему, устал Он. Богата страна - но не прокормиться, татей тьма - не отбиться, просторов на полмира - а людей и десятка не наберешь на угодье в квадратную версту. Устал. Пожалеть? Ну да вроде, но почему же Он мне вдруг надоел?
Я народ, я смерд, я червь - я не прораб, не архитектор и не творец, но я даю имена творениям и каждому творенью раздаю в истории сообразно замыслу, глядя по исполнению, считая по осени. Раззудись плечо, размахнись рука - замаху восторгаюсь, статью любуюсь, но жду и удара, а не увижу победы – не пощажу в памяти своей. Что же Ты и десятой доли не свершив, уж с экранов не сходишь? Кому нужны Твои четырехчасовые на всю страну челобитные марафоны? Эти клоунады допросов вассалов Твоих в кабинете Твоем кому нужны? Эти хождения среди народа, эти похлопывания по плечу, эти вопросы: как зарплата, как жилье, как дороги? Зачем эти портреты во всяком красном углу всякого кабинетишки всякого князька удельного? Зачем все это опять? Я все театры-балаганы эти уже видал и назвал уже: эпохой Ленина, эпохой Сталина, эпохой Хрущева, эпохой Брежнева. Я все это проходил. Я помню прямой, неотвратимый, очевидный как язвы при проказе признак: коль полез твой царь на трибуну, коль заполонил экран, коль пускает драматическую слезу по ветерану, по старушке-пенсионерке, по учительше да доктору – жди беды. Еще этот патриотизм… Неладно в королевстве, если королю приходится взывать к солдатской доблести. Доблести во мне довольно, любви к родине из меня не тяни, про трудности не рассказывай – я такое тут внизу вижу, что Тебе и в кошмаре не снилось.
Пришла уже беда. Полная бочка катит молча да народ поит – пустая гремит на весь крещеный мир, а и капли уж нет ни на клюв воробью. Может, передохнуть Тебе, отдышаться, оглядеться, вновь наполниться живительной влагой, разогнать с дороги своей всех глашатаев, что Тебя великого, образ Твой не из бронзы льют - из газетного папье-маше лепят, чтобы после и грязью обмазать, как обмазали уже всех, кто гремел по убогим мостовым земли русской до Тебя – и вперед, тихо, молча, неуклонно? Я народ. Хоть отчим ты мне – не отец родной, но если справишься, то восхвалю Тебя в потомках своих благодарностью в пояс, а не сдюжишь, начнешь Ваньку валять да врать мне напропалую, как теперь зачал – отвернусь, ославлю навеки очередной позорной эпохой. Замахнулся на самую большую на земле пирамиду, так докончи, собери народ, назначь прорабов побойчее, архитекторов поталантливее, подпевал разгони – а мы уж тут, народ, ни себе, ни Тебе не враги. Выстроишь родину как ей достойно – тут и Тебе достоинство на века и не как придворные историки кладут на бумагу, что горит да правится всяким следующим, а прямо в памяти народной. И недосуг нам, что Тебе вся слава – жила бы страна.
Или не бывать такому на Руси? Не случиться больше на ней человеку, чтобы поднялся в рост, развернулся вширь и… закончил славой? Неужели всегда довольно того только, чтобы ощетинить вкруг себя армию, дабы и чужие, и свои боялись, а после сидеть на наследных богатствах, словно собака на сене, и только латать дыры на засаленной порфире да приглядывать, чтобы я, народ русский не вспыхнул, не взорвался вдруг от темной безысходности своей русским бунтом, бессмысленным и беспощадным на радость трусливой Америке, бисексуальной Европе, голодной Африке и кровожадной Азии?