Книгу "Все ее мужчины" можно купить здесь: http://www.labirint.ru/books/467835/
Из нового, чисто выбеленного финского домика, примыкавшего вплотную к больничному забору, выбежал толстый щенок. В домике жили санитар, больничный сторож и старый фельдшер с женой – весь медперсонал русский. Свежая побелка ослепительно отражала беспощадный к глазам солнечный свет. Чабан прищурился, поглядывая на кусты тутовника со сладкими ягодами, росшие у самой стены больницы рядом с арыком.
Щенок, белый и круглый, как шар, высунув язык, смешно ковыляя, пересек неширокую полосу асфальтированной пустынной дороги, остановился, настороженно проводил взглядом молодую эфу за камнями в сухом травостое. Щенок беззлобно тявкнул и отправился в тень, поросшую качимом, пастушьей сумкой и побуревшим щавелем - к старому высокому дувалу, на противоположную сторону большого пустыря, только недавно полностью очищенного от развалин домов, разрушенных грозным землетрясением и уничтожившим его родной Ашхабад шесть лет назад.
В одно мгновенье, осерчав на жителей за самовольство, природа сложила вместе все их земные грехи и без покаяния смела с лица земли цветущий, людный город, не пощадив домов, тенистых скверов и площадей, больниц, фабрик, школ и детских садиков. Все, что создали люди со времени основания города, когда строительство Закаспийской железной дороги в 1885 году достигло крошечного поселения из десятка кибиток кочевников, нескольких саманных домиков вокруг мечети и коновязи у колодца, окруженных подвижными горячими песками, было разрушено до основания. Уцелело лишь несколько зданий: ЦК компартии, мечеть на проспекте Свободы, памятник Ленину, общественная уборная у Академии наук и… здание с надписью “1885 годъ. Почта”.
Сводчатые арочные подвалы выдержали удар, кариатиды продолжали стоять, без усилий поддерживая тяжелые капители. Львы по-прежнему охраняли высокие дубовые двери в единственном доме в квартале среди руин, обжитых теплым ветром, желтой пылью, эфами, черными скорпионами и кустами “перекати поле”, безмолвно подтверждая триаду знаменитого римлянина об архитектуре: firmitas, utilitas, venustas.2 Рухнул лишь забор из сырца, возведенный позже, перед войной, взамен старого – оштукатуренного, с кружевами чугунных решеток, с двухглавыми российскими орлами на круглых шарах, венчающих опорные столбы. А в доме – ни трещинки, только шкафы попадали, со звоном опрокинулся инструментарий и разбилось стекло.
Чабан откинулся на спинку скамейки, устраиваясь поудобнее в прохладной голубоватой тени глубокого грота. Сквозь плотное кружево листвы он мог незаметно наблюдать за дорогой, за пустырем, за больницей, оставаясь невидимым. За пустырем у дувала стояла сивая лошадка, запряженная в пустую телегу с высокой дугой и лениво тянулась к кустикам высохшей травы.
Дзинь-динь – прозвенел трамвай на остановке за углом, звякнул, загремел, удаляясь по узким рельсам, и в безлюдном переулке показалась женщина. Курбан оглядел ее издалека зорким и оценивающим взглядом, присущим холостякам и вздохнул. Эхе-хе... шесть лет уже он живет вдовцом. Верная его Маралждан (да смилостивится над ней Аллах!) погибла под обломками в ту страшную ночь. Курбан вспомнил, как тоскливо, предчувствуя смерть, обреченно завыл белый кобель Ак-бай за несколько минут до беды, и ему дружно ответили все собаки в округе, оглашая окрестности таким же жутким воем, визгом, лаем и жалобным тявканьем. Курбан поежился, вспоминая их предсмертный, заунывный хор, упокойной песней огласившей спящий город.
Все-таки собаки гораздо чувствительнее людей. Курбан был уверен, что если бы Ак-Бай мог говорить по-человечески, он бы обязательно предупредил его о беде. Да, нет же! Предупреждал! Чабан доверял своему любимцу, чуткому и осторожному псу – сколько раз Ак-бай отгонял волков от его отары. Бывало, заберется на сопку и до-олго стоит, наблюдая за только ему одному видимыми чужаками. Да только, куда Курбану до своего Ак-Бая.
Пес за два дня до трагедии словно взбесился, терся рядом с домом, всё норовил пробраться в комнаты, чуть не сбил Маларджан, бросившись ей под ноги. Обычно резко скажешь ему “кит!”3 – и он замолкает, прекращает громкий басистый лай и уводит всю стаю на свое место у отары. А тут спокойный Ак-бай стал кидаться на давно знакомых ему соседей, от которых не раз получал кусок чорека или баранью кость.
Пришлось посадить пса на цепь, и Ак-бай загрустил, примолк, в любимую конуру не заходил, а весь день лежал в тени чинары у дома, положив огромную морду на лапы с вобранными когтями и закрыв черные, как уголь глаза. Даже воду не пил, а ночью выл так, что душа в пятки уходила.
– Не к добру это! – округлив от ужаса глаза, шептала Маларджан. – Пристрели его! Беду накликает!
– Что ты говоришь, женщина! Что за суеверия! Лучшего волкодава пристрелить? Да другого такого алабая не найти! Успокоится – бурю чувствует, погода изменится завтра.
С рассветом Ак-бай замолчал, и на утро все страхи ночи показались Маларджан детским чудачеством. Она смеялась, виновато поглядывая на Курбана. Потом достала из сундука новое платье, вертелась перед зеркалом, прихорашивалась и все сидела рядом с Курбаном весь вечер и смотрела на него, смотрела, словно не могла наглядеться.
Курбан вышел в сад уже ночью после полуночи – его разбудил громкий и настойчивый собачий лай. Чабан поворочался с боку на бок, пытаясь заснуть, но собака не унималась. Досадливо крякнув, Курбан встал, оделся, накинул халат и вышел за дверь. Ак-Бай бросился к нему, срывая цепь, жалобно скуля. Курбан протянул руку к ошейнику, щелкнул карабином на цепи и замер.
Гнетущая тишина повисла вокруг, заполнила сердце, и оно остановилось, перестало стучать. Чабан не успел удивиться, что даже стука его собственного сердца не слышно в мерцающем звездами воздухе. Сухая октябрьская земля под ногами мелко задрожала, поднялась, будто вздохнула ее гигантская каменная грудь, и с грохотом опустилась, бросив плашмя людей и дома, нарушая и ломая строгий порядок городского плана, вычерченного рукой русского военного инженера.
Земля вздохнула еще раз, и Курбан, задыхаясь, открыл рот в беззвучном крике – опрокинулись, складываясь внутрь, стены его дома. Зловеще, поначалу осторожно шурша саманом, а через мгновенье – с нарастающим грохотом, обрушилась тяжелая, глиняная крыша, поднимая столбы непроницаемо-желтой пыли, мерцающей, как млечный путь в ночном небе.
А потом он, сдирая в кровь руки, разгребал глину и камни, там, где тыкался черным носом в сырцовые обломки волкодав Ак-бай.
Курбан старался не вспоминать тот несчастный день землетрясения. Когда он откопал Маларджан и вытащил её полуголое, окровавленное тело из-под обломков, было уже раннее утро. Он нашел жену у развалин дубового стола, под которым бедняжка, пыталась спастись. Ей не хватило секунды, чтобы укрыться – дубовая столешница не раскололась и выдержала удар тяжелой, потолочной сваи.
Курбан отнес то, что осталось от тела Маларждан подальше от руин и положил рядом с мотоциклом. Довоенный М-724 с коляской, прикрытый белым от пыли брезентом, чудом уцелел под разрушенным дощатым навесом.
Курбан закрыл тело досками и попытался оглядеться.
Саманная пыль, после толчка висевшая над разрушенным городом плотной белой стеной, стала редеть. Улица, и все вокруг, далеко, куда хватало взгляда через бескрайний туман, лежало в развалинах. Курбан схватился за голову – там, где стоял дом его соседей – груда камней и сырца, и ни стона, ни звука, ни плача. А дальше по улице – стоны, крики и горький плач слились в неумолчный, разноголосый людской вой.
Курбана била дрожь – за ночь резко, по-зимнему похолодало. Он побежал. Побежал по нетронутому землетрясением, асфальтированному полотну улицы мимо темных руин в центр города. Там недалеко от площади Карла Маркса гостила у своего отца невестка Айша с внуком Акышем. Они остались у дедушки на ночь.
Сквозь пыльный туман издалека Курбан увидел дом старика-библиотекаря – стоит дом, целый! Приблизившись, он понял, что от здания остались только две стены, расположенные по направлению толчка, который шел с юго-востока. Крыша же стояла на месте, одна из стен вывалилась наружу, а другая завалилась внутрь. Ак-Бай заскулил и бросился в дом, Курбан за ним. За грудами обожженного кирпича у одной из стен, там, где за диваном стояла старинная библиотека отца Айши, разделяя комнату надвое, он явственно услышал стоны и детский плач.
Курбан стал разбирать завал. Рядом завалился на культю сосед, инвалид войны Марат Арутюнов. Слезы беззвучно текли по пыльному, молодому лицу, оставляя темные влажные борозды:
– Кто живой?! – закричал калека в завал. – Живой, Акыш? Дядя Саша, как вы?!! Терпи Акыш-джан! Ты же мужчина… настоящий мужчина… Сейчас откопаем!
Инвалид неистово кидал кирпичи:
– Живы, дядя Курбан! Живы они! Что же это, дядя Курбан!!! Что же это!!! Я думал, война опять началась! Думал, бомбят нас… как тогда… под Курском!
Курбан оглянулся. На другой стороне улицы у развалин дома Марата лежали рядышком два трупа в грязных окровавленных лохмотьях – его старики родители:
– Как же ты уцелел?
Марат плакал:
– Да, что со мной будет… Я живучий…
После ампутации ноги Марат вернулся из госпиталя в Ашхабад и запил. Когда трезвел, кричал по ночам, как в бреду, рвался в бой. Родители жалели сына, а он в фанерном сарайчике на лежаке вырез;л деревянных лошадок, продавал на базаре и снова пил. Однажды, 9 Мая Курбан увидел парня на площади. Гимнастерка Марата мелодично звенела медалями, спускающимися ровными рядами с левой стороны до самого пояса.
– В сарае я был, дядя Курбан… лошадок деревянных… вырезал. Меня только слегка придавило фанерой, даже костыль цел остался... Я теперь пить не буду, дядя Курбан! Вы меня убейте, если хоть раз еще пьяным увидите! Я клянусь родителями, что больше никогда ни одной капли! Женюсь… Вот увидите… на самой красивой девчонке! – Марат опять заплакал.
Курбан посмотрел на наручные часы. Под треснувшим стеклом стрелки показывали без четверти шесть утра.
За спиной остановился грузовик с военными. Их было человек десять молодых русских бойцов из военного городка. Они спрыгивали с грузовика на дорогу, такие же запыленные, измученные, усталые люди с лопатами и ломами.
Двое направились к Курбану:
– Живые есть, отец? – спросил светловолосый старшина с перевязанной головой.
Другой протянул Марату флягу с водой:
– Ты, браток, отдохни, мы теперь сами.
– Да, сынок, трое живых. Старик, женщина и мальчик. Зажало их между шкафом и стеной.
– Да-а-а… – уважительно и удивленно протянул солдат, оценивая размеры дубового шкафа, – …вот это мастодонт! Шкаф-то на диван упал, спинка выдержала, значит… Повезло… В рубашке родились…
Вчетвером люди быстро откопали завал, проделав внизу лаз между стеной и шкафом. Как только расширили отверстие так, что можно было пролезть, вытащили Акыша, потом Айшу. Айша огляделась вокруг и заплакала в голос:
– Там папа! Ему ногу зажало! Он не выберется сам! Помогите ему, помогите!!!
Решили запустить в лаз Ак-Бая. Привязали к ошейнику веревку, благо нашлась у бойца. Курбан закричал в лаз:
– Александр Спартакович, держитесь за Ак-Бая! Он вас вытянет! – Ак-Бай скулил и тянул.
– Надо расширить лаз, иначе не вытащим. – Светловолосый солдат вытер крупный пот со лба рукавом гимнастерки. – Я сейчас загляну внутрь, посмотрю, что там…
Он не успел договорить. Протяжно и тоскливо, как волк, завыл застрявший в лазе Ак-Бай. Глухой, ужасный, орудийный гул потряс утренний воздух, и земля закачалась вновь.
В шесть утра произошел еще один страшный толчок. Он разрушил то, что осталось.
Когда Курбан, задыхаясь от пыли, поднялся с земли, она еще дрожала и глухо гудела, а Айша лежала, прикрывая собой Акыша.
Стены дома и крыша обвалились, засыпав шкаф-мастодонт, несчастного Александра Спартаковича и верного Ак-Бая. С земли, откашливаясь и постанывая, поднимались старшина и Марат.
Справа, в кирпичных развалинах раздался взрыв, и все опять растянулись плашмя, прикрывая головы руками от кирпичных обломков. Ярко и мощно вспыхнула алое пламя пожара от взорвавшейся газовой колонки и далеко осветило желтый туман над руинами – ни одного целого здания вокруг.
Акыш поднялся и, широко открыв рот, беззвучно заплакал. Потом он еще долго, почти год, плакал именно так, беззвучно, задыхаясь и вдыхая, но тогда, в первый раз это было особенно страшно. Курбан подхватил внука, взвалил на плечо, другой увлек Айшу, и так втроем они пошли к развалинам их дома.
Потом еще плакали. Горько, навзрыд плакала Айша, тихо плакал Курбан, беззвучно, широко открыв рот, плакал Акыш. Откопали соседа Соколова с маленьким сыном Димой. Они остались живы, чуть не задохнулись, но спас старинный туркменский ковер на стене у кровати, которым сосед успел прикрыть себя и мальчика.
Вечером хоронили Маларджан и жену Соколова, каждую в своем дворе. А к полуночи из камня у старой чинары, поваленной с корнями, вдруг забил гейзер, невысокий и теплый. Отмыли Диму и Акыша, закутали их в кошму, положили спать в мотоциклетную коляску. Помылись сами, постирали, как смогли откопанную из руин одежду, развесили у костра сушиться. Легли на фанеру под брезентом переживать первую, горькую, бездомную ночь.
Был еще толчок, уже не такой страшный, но гейзер исчез, как не бывало.
И все сразу разделилось на “до” и “после”. Пришлось тогда начинать жизнь заново. Курбан смахнул с гладкой, смуглой щеки огорчившее его воспоминание, вытер руку об опрятный красный халат из гырмызы-донлык5. Снял мохнатый черный тельпек, обнажив голову без тюбетейки с отросшим ежиком коротких, густых, смоляных волос. Эхе-хе...
Жену он уважал, хотя на людях и напускал на себя суровость и строгость. Никогда не обращался к ней, как многие, “Хойть!”6 – всегда называл по имени.
Почему-то именно сейчас, он вспомнил её впервые за несколько лет, вспомнил, как сватался, как играли всей улицей свадьбу, как вышла Маралджан ему навстречу в высокой хасаве, украшенной шестью рядами цепочек с серебряными бубенчиками, бляшками с сердоликом и яшмой, в шелковом тяжелом покрывале, в красном, богато расшитом наряде и покачал головой – как давно в его жизни все это было.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/02/56