Объем – 33,9 тыс. зн.
Заходящее солнце всё же сумело выгнать из-за дома ватагу мальчишек. Грязные, ободранные и счастливые, с криками радости они влились на другой стороне дома в такую же шумную стаю их собратьев постарше. День был прожит не зря: играли и в попа-гонялу, и в ножички, и в войнушку. Боролись за знамя как их отцы и деды с врагами: ожесточённо, до последних сил. И под вечер играли в футбол дом на дом.
Старшие тоже наигрались вдоволь. Игры у них были посложнее: круговая лапта, чижик, двенадцать записок. И футбол. Тоже с соседним домом. Женька Навдай громко спрашивал малышей:
- Ну, чё, отомстили? Чё, лыбитесь? Продули? Выиграли?! Выиграли – булочку дам откусить!
Лучший футболист дома никак не мог смириться, что они так обидно проиграли, хорошо, что хоть малыши отомстили. Теперь он приставал к большим ребятам с рассказами про забитые и пропущенные голы. В другое время они бы с удовольствием обсудили футбольные страсти, но не сейчас. Парни сидели важно на заборчике у соседней новенькой пятиэтажки, грызли семечки, громко разговаривали ни о чём, в общем, как говорила баба Паша из третьего подъезда, «выпендривались» перед девчонками. А те, сбившись в кружок, обсуждали свои проблемы, совсем взрослые: с кем, а главное, в чём идти на танцы.
С появлением штатного возмутителя спокойствия Витьки Голика группки мальчишек объединились. «Махнём, не глядя никогда никого» не оставляла равнодушным. Крики, дикий хохот, упрёки и даже слёзы – неотъемлемые части игры – не заставили долго ждать. Менялось всё на всё: платочки на камушки, камушки на стекляшки, пёрышки на ножички, ножички на звёздочки… Похоже, играли все. Только Вовке Лещёву (фамилия у него была другой, но все звали по деду) не игралось. Ещё вчера он выменял пуговицу от будёновки на какую-то фигню, а больше ничего у него не было. Даже Серёжка Дизель и тот резинку от ключа на шее выменял. Не жалко, он себе зуб ключом на той резинке выбил, когда до замка тянулся. А Витька всё подзуживал. И Вовка решился. Молнией помчался домой, придерживая на груди ключ от квартиры, чтоб не больно бил. Промчался мимо бабушек у подъезда, которые знали всё про всех, сидели в своих платочках и грызли семечки железными зубами. Чуть не сбил Соньку-красавицу со второго этажа. Сгоряча чуть было не сунул ключ в замок, не снимая с шеи, но вспомнил Серёжку. Сандалии об стенку, козликом на спинку дивана. Дотянулся до свёртка с документами на комоде. В старой бабушкиной сумочке нашёл то, что искал. Замаскировал документы газеткой и рванулся на выход. Но перед дверью остановился, секунду подумал и вернулся на балкон. Там в инструментах деда нашёл зажигалку, прочитал буквы «Р.К.К.А.» на одной стороне. На другой прочитать не сумел, хотя все буквы знал.
Вовка был на вершине славы. Все-все смотрели, что он менял и завидовали. Жвачку из-за границы он сразу же засунул в рот, а большой пиратский пистолет спрятал в тайник. А то бабка с дедом спросят: «Откуда?»
Наступило время пряток. Вовка, однако, наткнулся на деда с бабкой, долго пререкался, а потом приплёлся к пряточному столбу и громко и жалобно возвестил:
- Я не играю. Меня загоняют.
Дома Вовку заставили вымыть руки и «мордочку», а также «выплюнуть в унитаз эту гадость». Бабка с дедом принесли из гостей всяких вкусностей, Вовка с удовольствием поел селёдки с луком, покусал пирожок с морковью и проглотил ватрушку с карамельками. Спать, как всегда, легли рано.
Вовке снилась война. Его поймали враги. Его пытали, выкручивали руки, сверлили зубы. Он никого не выдал. Он знал, что никто с ним не будет дружиться, как с Уховым из последнего подъезда. Никто. Потому что отец его был в плену. И выдал там тайну и товарищей. Вовке уже рвали ногти на ногах, когда его растрясла бабушка. Она металась по комнате одетая в бордовую жакетку, с сумочкой с документами и причитала:
- Боже, отче наш, опять бомбят! Война!
Вовка вскочил как ужаленный: «ВОЙНА!!!» Раскаты взрывов слышались совсем близко. Проснулся дед.
- Не бомбят. Пушки бьют.
- Как же они подошли незамеченными, окаянные?
- Как-как! А вот так! В 41-ом через месяц под Москвой оказалися! А ты заладила «как-как».
На лестничной площадке царил переполох. Мужики, кто в семейных трусах, кто в сатиновых шароварах, женщины в халатах, сорочках, а кто и в пальто бросались к окну. Всполохи огня окрашивали крышу соседней новостройки.
- Дубина ты, это ж салют! - раздался басок деда.
Это было самое прекрасное и самое волнующее мгновение в Вовкиной шестилетней жизни. Первый салют! Он лучше, чем утренник в садике, он лучше, чем метро в самой Москве. Он лучше всякой шоколадной конфетки с наклейкой.
В гости пришли два соседа: дядя Чернов в шароварах и майке, со звездой и страшно знакомыми буквами РККА на одной руке и с шрамом на другой; дядя Толя был в белой майке и больших трусах. Он сел на табуретку и Вовка понял вдруг, почему сосед прихрамывал: обе ноги были просто покрыты шрамами и рубцами.
Бабушка порезала селёдки, лука, достала из новенькой «Бирюсы» пирожки и картошку. Водку из зеленоватой бутылки мужики разливали сами. Не чокаясь, пили из алюминиевых кружек. На кухне за клубами папиросного дыма послышались рассказы. «А вот у нас был случай». С таких слов начинали рассказ соседи. Дед молчал. Вовке было странно, что дед ничего не рассказывал о войне. Видать, всё рассказал ещё до него. И вдруг Вовке в голову пришла страшная, неприятная мысль. Он вскочил с кровати, вбежал в кухню и, теребя деда за голую руку со шрамом, заикаясь от волнения спросил:
- Дед, а ддед, ты, ты, ты хоть одного пашиста убил?
Соседи заулыбались, в две руки протянули Вовке куски чёрного хлеба с селёдкой. А дед молчал. Он, будто, что-то мучительно вспоминал. А потом сказал:
- Фашисты, внучок, фашисты. Одного, кажется, убил. Прятались они за танками, очень близко подошли. Страшно очень. Я стрельнул, один, вроде, упал. Все стреляли.
Подоспела бабушка.
- Ах, ты олух царя небесного! Марш в кровать! Неслух белобрысый!
Вовка лежал в постели, сна не было. За всю войну – одного пашиста. Всего одного. Как он пацанам расскажет? Одного! А, может, дед не помнит сколько? Из-за приоткрытой двери раздавался глухой голос деда, изредка прерываемый сильным кашлем. Эта приоткрытая кухонная дверь стала вдруг для Вовки окном в войну. Дед впервые рассказывал о фронте.
…
В сентябре 42-го у Алексея кончились все отсрочки. Медкомиссия прежних болячек не нашла, да и не искала. Спросили о здоровье, здоров – на фронт. То, что нога, придавленная бочкой с солёной рыбой ещё в 37-ом, постоянно ныла, особенно на холоде, никого не касалось.
Пригнали их на грузовиках в Гороховецкие лагеря. Дали сухпай на месяц, велели рыть землянки. Выдали обмундирование, во, слово, без пол - литры не выговоришь. Злой старшина показал, как мотать обмотки. Привели к присяге, выдали допотопные трёхлинейки. Месяц маршировали и ползали. В промежутках – бегали. Но что делали всегда, даже во сне, так это чесались. Вшей не было, а блохи замучили. Никакое вонючее дегтярное мыло не помогало. Благо, жена его, Дуся, с месячным ребёнком вскоре приехала да средство какое-то привезла. Впервые за дни службы после домашней пищи сходил по большому. Дней десять не хотелось. И то хорошо. С сухпая другим хотелось, да не моглось.
Через месяц отобрали городских в связисты. Алексей-то сам деревенский, но почти десяток лет в городе прожил, на заводе работал. Его и отобрали. Большинство новобранцев были из таких деревень, что и проводов-то ни разу не видели.
Ещё где-то через месяц посадили всех в теплушки и повезли. Куда не сказали, но все и так знали. Туда, откуда ещё никто не возвращался. Взвод в теплушке уже смирился со смертью, люди с горьким смехом гадали, сумеют ли хоть раз поесть по-людски. Уже без смеха мечтали перед смертью хотя бы одного германца придушить. Как ведь считали? Расея больше Германии? Больше. Если каждый красноармеец одного немца убьёт, то мы победим. Но в лагерях, казалось, этого не знали. Готовили выживать больше, а не бить врага. Окопы, окопы, все передвижения только ползком. Много ли ползком навоюешь? Правда, один раз очередь над головами нарочно дали. Так на обед не побежали, как всегда, а поползли.
Навстречу беспрестанно шли эшелоны с ранеными, искорёженной техникой и … с личным составом. Странное дело, все на бойню, а некоторых в тыл. Хотя понятие тыла стало весьма запутанным. Немцы бомбили их завод каждый день, точнее, каждую ночь. Чтоб напугать, да не дать выспаться работницам, мужиков-то почти не осталось. Но сначала били по зенитчикам, сколько перебили – не счесть. А ведь тыл.
В один из дней Алексей чуть не попал под трибунал. Трибунал - это два приговора: расстрел или в штрафной. То есть опять смерть. Был он дежурным, побежали с товарищем на станции с котелками за водой. А это здесь поднырнуть, здесь перелезть, там перепрыгнуть. И ждать очередь. Вару-то набрали, а паровоз поехал. Товарищ бросил котелки, обварился, но в последний вагон его втянули. А Алексей не бросил. Ошпаривался кипятком, но не бросал. Вот тут-то и сказалась нога. Отказалась слушаться. Так и остался в поле без дыхания. Он уже назад хотел воротиться, да доложить, но немцы налетели. И приплёлся Алексей к разбомбленному эшелону. Бомба как раз в его теплушку ударила. Из взвода только они вдвоём и остались. Даже ни одного имени не запомнил. Впрочем, напарника своего Алексей тоже не спросил, как звать.
А потом их ночью выгрузили в поле. «Покупатели», как окрестили кадровиков находчивые бойцы, выкрикивали специальности, должности. Некоторые знали фамилии. Вот так Алексей попал в артполк. Днём зарывались с пушками и гаубицами в начинавшую промерзать степь. А ночью без света ехали. Алексей то шёл, то трясся в подводе со снарядами, то ехал верхом прямо на морозном стволе пушки, прижавшись к щитку. И также ночью вышли к реке. Ни единого огонька. Только далёкое зарево на горизонте. Горел город Сталина. Страшно хотелось курить, но запрет был не только на свет, но и на звук: спичек ни у кого не было, только трут. А трут поджечь без стука…Кто-то в темноте шёпотом назвал приказ «обетом молчания». Наедет пушка колесом на ногу – молчать! Вдруг наблюдатели-слухачи с той стороны реки услышат? И налёт. На что только пушки не грузили. Несколько орудий прямо у берега утопили. Достали без единого звука. Сколько солдат утонуло – Бог знает. Полку Алексея повезло. Только у самого правого берега стая немецких самолётов через реку пролетела. В них не стреляли, они не заметили. На позиции прибыли ещё затемно. И сразу же попали под страшный авианалёт. Оказалось, немцы каждую ночь удары наносят. С огромным удивлением, хоть и зарывшись в землю на полметра, Алексей отметил, что наши тоже отвечают, да ещё как! Пара немцев свалилась от огня, а за линией фронта шла такая же ожесточенная бомбёжка. Алексею страшно хотелось жить. Хотя бы до восхода. А с восходом начался артобстрел, а с ним и военная служба рядового Лещёва.
Из блиндажа, что и днём не найдёшь, а ночью и подавно, выползали под вой осколков. Выдали, наконец, зимнюю одежду: ватники, ватные неприподъёмные штаны, тёплые портянки и, главное, валенки. Показали нужник, направление на санбат и погнали по ходам к штабу. Комполка в огромном, низком блиндаже, освещённом парой светильников из пушечных гильз, отдавал команды. На минуту выглянул наружу, чтобы на пополнение посмотреть, да на нового начальника связи, бритого наголо, с лицом цвета красной глины, что добывали у них в посёлке у речки, севшим голосом распределявшего новобранцев прямо в окопе у командного пункта.
- Красноармеец…
- Лещёв, товарищ командир!
- Лещёв. Обеспечиваете связь КП с первой батареей. Карту знаете?
- Никак нет. Неграмотный я.
Начальник связи выругался.
- Поступаете в распоряжение красноармейца… - капитан посмотрел на тщедушного бойца с правого фланга. – Вы-то карту читаете?
Читал ли красноармеец карту или нет, уже не имело значения. И тот ответил, как надо, тем более в присутствии самого командира. Начальник связи сунул ему карту под нос, провёл ногтем черту, снова выругался и махнул рукой в сторону первой батареи.
- У старшины получите катушку. Выполнять! По выполнении – доложить и быть здесь! Вот здесь, где я показываю.
Странно, но Алексей расслышал каждое слово, несмотря на ожесточённую пальбу со всех сторон. Он тащил катушку, винтовку, сумку с клещами и другими премудростями, согнувшись в три погибели от страха. Что там старшина говорил о магистральном проводе? Его придерживаться? Надо напарнику напомнить. Алексей обернулся. Напарник лежал мёртвый. Десяток метров проползли они от КП. И уже убили. Красноармеец Лещёв, неграмотный, жив. А тот читать умел и мёртв. Мёртв. Воевать ещё не начал, а всё, мёртв.
Ходы сообщения чередовались с воронками. Некоторые окопы только так назывались. Даже ползти по ним было смертельно страшно. Сколько ж ползти? С полверсты? Ещё бы знать точно куда. Изредка попадались такие же ползущие бойцы, но никто ничего не знал: воевало новое пополнение не больше часа. Магистралка была порвана в стольких местах, так что скручивать провода не имело смысла, новую легче протянуть. Алексей пару раз изловчился, высунул голову в шлёме, увидел стреляющую пушку и пополз к ней.
В блиндаж ввалился без сил. Хотел было доложить по форме, но услышал сквозь канонаду злой свист командира первой:
- Где связь?!
Алексей чертыхнулся. Пока полз – перебили его линию. Пополз обратно. Сразу же наткнулся на обрыв, потом на ещё один. Потом перестал считать. На КП полка, как только приполз, услышал сиплый голос командира:
- Начсвязи, где связь?!
С новым напарником он прополз метров пятьдесят. Потом того тоже убило. Сколько раз до обеда Алексей ползал туда-сюда не сосчитать. Зато помощников сосчитал: убили четверых. Новому товарищу он сразу сказал, что зажился на белом свете. А тот просто сказал: «Не дрейфь!» Следующий разговор состоялся у них в обед. Немцы осмелились первыми на бомбёжку после ледового дождя. Всё вокруг вросло в землю. Они лежали в воронке от бывшего блиндажа, под брёвнами, шлём к шлёму и орали друг другу, перекрикивая страх и вой авиабомб.
- Тебя как звать-то?
- Алексеем.
- Ладно, буду звать Лексеем. Меня Пашкой.
- Городской?
- Городской. Ты?
- Наполовину. Десять лет уж на заводе. Ты грамотный?
- ФЗУ. А ты нет, что ли?
- Некогда было. С девяти лет пас, нас, чай, семнадцать ртов. Кормить надо.
- Понятно. Я один. Женат?
- Женат. Дочка в первый класс должна была пойти, да другая, Раечка. Той четвёртый. Месяц.
- Молодец. Хоть кто-то останется.
- Одолеем германца, Паш?
- Не сомневаюсь. Только мы не увидим. Точно.
- Убьют, думаешь?
- Убьют. Но не сейчас. Потому что у них – обед. Улетят как миленькие.
- А мы-то как пожрём?
- Не дрефь. Сейчас разносчики объявятся.
- Бабы?
- Нет. Мужики. Баб всех снайпера расстреляли. Говорят.
- Сволочи. Покурим ещё?
Скрутил из последнего листка давнишней газетки две козьи ножки, набил махоркой. Пашка дал прикурить. Алексею понравилась Пашкина зажигалка, сделанная умельцами-солдатами из какого-то блестящего металла. Не какой-то трут.
- Что написано?
- Р.К.К.А. – Пашка перевернул зажигалку. – А здесь моё имя. И 1942.
- Сорок второй разобрал. Когда только успел?
- Спать надо меньше!
Пашка знал всё. Когда будет хоть какое-то затишье. Как ползти, не выходя из заваленных окопов. Как делать скрутку в два приёма. Знал, когда будут бомбить, а когда из пушек палить. Провод он называл кабелем, или, что ещё мудрёнее, шлейфом. Вот и разносчики появились как по команде. У Пашки котелок с собой был, у Алексея же только огромная алюминиевая ложка за голенищем. Рябой раздатчик пошутил:
- Те прям в ложку?
Поели горячего, а, может, так просто казалось, супа. Напарник котелком поделился. Питья не разносчик не донёс, бидон осколком пробило, но во фляжке у Павла вода ещё плескалась. Странно было для Алексея, что страх-страхом, а о еде думалось. О бабах, вернее, о его Дусе – тоже. Мало того, кто бы ещё вчера сказал бы, что он под бомбами лясы точить будет – вовек не поверил бы.
Как оказалось, налёт был «так себе». Потому что вскоре разыгралась такая артиллерийская дуэль, после которой и ад показался бы раем. Бойцы тянули связь.
От первой батареи осталась одна пушка с раненным солдатом. Лежал под брёвнами-накатами командир без руки. Весь в крови. Разметался взрывной волной расчёт, полив кровью чуть влажную землю, смешанную со снегом. Чуть далее – разбитая пушка, одна, без людей. Насколько хватал взгляд сквозь копоть и дым – никого. Алексея оглушило. В абсолютной тишине, которая никак не вязалась ни со взрывами снарядов, ни с открытым ртом солдата-артиллериста, жил страх. Вот так, сначала тишина, потом – темнота, потом, потом ничего. Лучше сразу ничего. Из оцепенения его вывел Пашка. Он полз из последних сил, волоча за брезентовую лямку ящик со снарядами. Алексей кинулся помогать. Несмотря на то, что слух вернулся, слова артиллериста он понимал больше по губам.
- Каюк. Не продержусь я. Долго. Вы, это, драпайте отсюда.
Отползли. Что-то заставило обернуться. Солдат махал рукой, звал их. Извиваясь ящерицами, быстро вернулись. Три шлёма уткнулись друг в друга.
- Сеня я. Сеней звали.
Солдат заплакал. Решительно отогнал связистов, рывком сел под прикрытие пушки и стал отвинчивать колпачки непослушными окровавленными пальцами.
Что-то изменилось вокруг. То ли вой снарядов поутих, то ли другим стал. Пашка первым не выдержал и осторожно высунул голову из окопа. И сразу же свалился на дно окопа.
- Пашк, ты чё? – сердце у Алексея ёкнуло. Пашка привстал.
- Фу, чёрт, я грешным образом подумал, что убили.
- Пока нет. Танки там, Лёха. Прорвались, гады.
Бойцы осторожно высунули головы. Алексей ничего не видел, только чуял, что обстрел прекратился, да рык бульдозера вдалеке.
- Где?
- Прямо смотри.
- Так то ж холм! Снегом припорошённый, не зелёный.
- Танк, тебе говорю. Они покрасили.
И тут Алексей увидел. Крашенный танк, рядом ещё один, а за ними пехота.
Мешками свалились в окоп.
- Стрелять умеешь?
- Учили в лагерях.
- Давай по пехоте. Ты правей бери. – Пашка отполз влево.
Красноармеец Лещёв ещё никогда не видел живого врага. Да и тут не совсем то, чего хотелось бы. Тени какие-то в дыму. Алексей прицелился и выстрелил. После нескольких выстрелов ему почудилось, что не только они стреляют по цепи. Как тараканы из щелей выползли уцелевшие солдаты и открыли огонь. Алексей в очередной раз выстрелил. Немец как-то слишком быстро упал. Но думать о мёртвых и полуживых не имело никакого смысла: живые убивают, а не покойники.
Подполз Пашка.
- Пули есть?
- Последняя.
- Граната есть?
- Нету.
- И мне не дали.
И тут, несмотря на то, что им приходилось кричать всё это время, Алексей услышал вопль Пашки: «Пушка!!!»
Так быстро Алексей ещё никогда не ползал. Сеня полусидел убитый у пушки. Весь низ живота залился кровью. Пашка посмотрел на товарища. Товарищ Лещёв, последний его товарищ, качал головой. Ясно без слов, стрелять из пушки они не умели. Груда металла, ещё пару минут назад такого грозного, стояла просто так, для красоты. Пашка достал сапёрную лопатку:
- Хоть одного по-человечески успеем похоронить.
Алексей положил Сеню.
- Жив!!!
Пашка с лихой предсмертной весёлостью заорал:
- Их похороним! По-че-ло-ве-чески-и-и! Сеня, как стрелять? Сеня, ну, Сеня?
Артиллерист говорить не мог. Шевелил губами, но слова не вылетали.
- Эту ручку крутить? Эту? Ну какую?
Семён закрыл глаза.
- Сеня, потом поспим! Какую ручку крутить?
Алексей склонил голову к губам раненого.
- Паш, Паш, он, вроде, «ствол» говорит.
- Прямой наводкой? Вон ту ручку кручу? Прямо в дуло смотреть? Отдохни, Сенечка! Готово!
Алексей поднёс снаряд к пушке, почти засунул в ствол, обернулся к артиллеристу. Понял, что что-то не так. Прямо со снарядом подошёл с умирающему, опять наклонил голову к губам и растерянно закричал Пашке:
- Какой-то колпачок ещё нужен!
Ему показалось, что Пашка думал вечно. Догадался и заорал:
- Не нужен, а «не нужен»! Скручивай давай!
Алексей видел, как Пашка попал. С первого раза! По танку. Но танк ехал на них. Медленно, но ехал. Остановился, повёл чуть пушкой. Взрыв раздался перед пушкой. Пашка выстрелил второй раз. Промазал, зато пехота полегла. Над головой с воем пролетел снаряд.
- Перелёт! Лёха, спроси, что не так?
Еле понял Алексей, что прошептал, нет, подумал артиллерист.
- Пашка, бронебойный надо! С красными колпачками!
Нашли один, скрутили головку и послали в ствол. Сеня пытался ещё что-то сказать, но связисты приникли к пушке. Облако дыма поднялось перед танком.
- Паш, он ещё что-то хочет!
- Спроси! – Пашка дослал ещё один снаряд.
- Паш, всё. Отходит. Есть просит. Вилку.
Пашка выстрелил и вдруг схватил Алексея в охапку, и бросился в ход сообщения.
…Алексей долго приходил в себя, выплёвывал изо рта землю, тыкал пальцами в уши. Первое, что услышал, это речетатив Пашки. Тот сидел на корточках на дне окопа и, раскачиваясь, бубнил:
- Пе-ре-лёт. Не-до-лёт. В точ-ку. Пе-ре-лёт. Не-до-лёт. В точ-ку.
Алексей понял, что друг его не слышит, что говорит. Схватил обе винтовки, Пашку, и оба на карачках поползли на КП.
На месте КП дымилась воронка. Блиндаж в три наката разнесло прямым попаданием. Какой-то командир в новеньком полушубке отдавал приказания, показывая на холм в тылу. Увидел Алексея, приказал:
- Товарищ красноармеец! Помогите.
Пашке стало полегче, он поплёлся за товарищем. На плащ-палатке, укрытый шинелью, лежал командир полка. Пригнувшись до пожухшей травы, шестеро бойцов несли командира до машины за холмом, новым КП. При погрузке в грузовик, командир очнулся, осмотрел солдат, узнал Алексея и сказал, как приказал:
- А, красноармеец Лещёв… Грамоту учить… Иначе как расписываться будешь… На Берлине. Учить!
Алексей впервые за день вытянулся во фронт: «Есть, учить грамоту!»
На первую батарею уже пригнали три пушки, новые солдаты палили в темноту. Страх у Алексея переродился. То ли попривык он, то ли появилась надежда, что ночью его осколок не найдёт, но он уже не всегда полз, больше на карачках, да и бегать почаще приходилось. Стрельба понемногу улеглась. Только одна пушка с первой снаряд за снарядом посылала на ту сторону. Дядька-артиллерист прокричал, поняв их недоумение:
- Пластуны маячки поставили, мы в тот коридор и садим!
В блиндаже связи телефонист пояснил:
- Разведчики-наблюдатели на линии фронта два костерка разожгли: справа наши, слева наши, посередине немчура. Вон они меж огней и садят. Вот вы закурите неосторожно, германец между ваших цигарок тоже гостинец пришлёт!
«Во, на больную мозоль наступил», - думал Алексей, переползая из одной в воронки в другую. Махорка у них оставалась ещё, а бумаги не было. Сколько уж не курили! Но в одной из воронок наткнулись на кучу разбросанных, подмоченных листков, видно, штаб накрыло. Накурились, Алексей набивал карманы бумагой и не понимал, чего же лежал рядом Пашка.
- Ты, чё?
- Так много жить не собираюсь!
- Типун тебе!
День кончился. Стрельба сошла на нет, до ночной бомбёжки можно было выспаться. Бойцы смотрели на небо, звёзды не светили, значит, была надежда, что ночью бомбить не будут. Красноармеец Лещёв ещё два часа простоял дежурным, а потом свалился на лежак, завернулся в раскатанную шинель и плащ-палатку. Снаружи резко похолодало.
Утро началось внезапно. Красноармейцев выстроили в окопе. Два командира, один, судя по красной звезде на рукаве, комиссар, другой с ромбиками лейтенанта зло ходили перед строем. Их злые лица не предвещали ничего хорошего.
- И это через два дня после дня Октябрьской Революции! – заорал неожиданно комиссар, окутавшись клубами пара. – Через два дня! Вам, что, товарищи красноармейцы, патронов мало? Чтоб бить врага? Времени много? Чтоб читать? Читать это? – и комиссар помахал перед строем пачкой листков.
У Алексея всё опустилось. На листочках виднелась свастика, а таких листочков у него целый карман.
- У кого есть это? – комиссар бросил листки в воздух и тут же уже со зловещим спокойствием приказал правофланговому собрать и сжечь.
- У кого есть, спрашиваю? – угрожающе повторил он.
- У меня! – Алексей решился.
- У кого «меня»? – заорал лейтенант.
- Красноармеец Лещёв!
- Вы знаете, что за такое полагается?
- Никак нет! – неловко соврал Алексей.
- Не знаете, - передразнил комиссар. – Сейчас узнаете. Кто ещё не знает? У кого ещё есть? Сдать оружие!
Алексей отдал винтовку дежурному.
- Ремень! – приказал комиссар. – Расстрелять!
…
Топот босых ног прервал тягостное молчание рассказчика.
- Деда, а тебя, что, расстреляли? – Вовка голубыми глазами уставился на деда. За Вовкой стояла растерянная бабушка. Она тоже впервые слышала откровения мужа. Все долго молчали.
- Нет, внучок, Пашка меня спас.
…
Алексея увёл красноармеец.
- Разрешите, товарищ комиссар полка? – Пашка попытался выйти из строя, но в окопе это сделать ему не удалось.
- Вы, что, красноармеец, не знаете новых званий?
- Извините, товарищ заместитель командира полка по политической части!
- Комсомолец?
- Так точно. Неграмотный он.
- Кто он?
- Лексей.
Лейтенант превратился в пружину:
- Догнать, вернуть быстро в строй! – приказал он Павлу.
Когда Алексея привели обратно, ничто не напоминало в окопе о расстреле. Солдаты смолили свёрнутые из фашистских листовок козьи ножки, смеялись, что-то спрашивали комиссара. Тот фотографировал камерой бойцов и вслух размышлял, как он снимок подпишет. Осмелевшие бойцы предлагали свои решения.
- А, может, подтереться?
- Военцензура не пропустит!
- Гитлера на моей ср…ке – пропустит!
- Аа, чуть не растрелянный! Скажи спасибо другу своему-комсомольцу, да лейтенанту особого отдела. Вон он как быстро приказ старшего командира отменил!
- Спасибо, - буркнул солдат, что вызвало новый взрыв хохота.
- Как же ты, неграмотный, врага бить будешь?
- Был бы грамотным – расстреляли бы уже.
- И то верно.
Через пару часов на узле связи произошёл разговор комиссара с неведомым начальником:
- Я вас попрошу, Дмитрий Иванович, газет побольше прислать. Любых, и новых, и старых. Бойцам курить надо, бумаги нет… Дадите, дадите. Не листовки же гитлеровские курить.
Связисты с утра отдыхали. Немцы после утренней бомбёжки успокоились. Стреляли не часто и не прицельно. Связь работала. Солдаты жались к костерку на дне окопа. Морозом под 20 началась вторая военная зима.
- Паш, а ты пашистов вблизи видел?
- Пашист – это я. А они фашисты, фашисты, Лексей.
- У нас в бараке все так говорят. И в деревне тоже.
- Откуда ты?
- Мордовия. Ханинёвка. Слышал? Сто дворов. Большая. А ты?
- Рязанский.
- Паш, давно воюешь?
Павел недоумённо посмотрел на друга. Задумался.
- Третий день.
- Я – второй.
И не было дружбы на свете крепче, чем их.
После обеда Пашку убило осколком в висок. Алексей достал его документы, положил со своими. Взял зажигалку. А медальон побоялся. Прикрыл друга Пашку брёвнышками и пополз воевать дальше.
…
9 мая 2015 года, ранним утром, на одной из неприметных улиц Нижнего Новгорода остановился немолодой, но подтянутый человек в старомодных очках. Он стоял перед подъездом дома и внимательно смотрел на окна и балконы дома будто пытался найти что-то важное.
- Ну, и чего высматриваешь? – раздался женский голос из окна второго этажа. – Заходи, Вовк, не стесняйся. Я тебя сразу узнала. Код 367.
- Я тебя не вижу за деревьями, но голос твой, Сонь, ни капельки не изменился.
- Ни капельки, только старушечьим стал.
Этот голос, а точнее сказать, интонация, мгновенно перенес солидного мужчину в далёкое прошлое. Какая тут ностальгия, если вот-вот выйдут посидеть на лавочке старушки с железными послевоенными зубами, раздастся свист Сани или Андрея, вызывающих его на улицу, пройдёт Вадуля с алюминиевым самолётиком, который они неоднократно запускали с пятого этажа. Пробежит, как танк, Серёга Дизель, сверкая отколотым зубом.
- Нет, Сонь, не зайду. Времени нет.
- Так уж и нет? Полчаса здесь стоишь, на это время есть.
- Так к тебе зайдёшь и не выйдешь.
- Выйдешь. Вот тогда, когда восемнадцать тебе отмечали, не вышел бы.
- Соня, в следующий раз.
- Я это ещё десять лет назад слышала. Ладно, иди уж. Я про тебя и так всё знаю. С матерью твоей в магазине встречаюсь.
- Давай, Соня, мне ещё домой сегодня ехать.
Но далеко уйти не удалось. Приблатнённой походкой, но полусогнутых ногах, с характерным пошаркиванием сланцами под названием «Ни шагу назад» по тротуару вышагивал изрядно постаревший, потрёпанный жизнью, но вполне узнаваемый Витька Голиков.
- Вовчик, ты ли это? Какими судьбами? У, бля, ни одной сединки! А я вот проспиртованный, а всё равно порчусь! – Виктор заржал, схватил Владимира за руку и поволок к себе. Тот же обшарпанный подъезд, почтовые ящики заменены на железные, но также обгорелые, как и деревянные. Дверь в квартиру за последние полвека не претерпела никаких изменений, разве что состарилась. Пол крашенный, наполовину ободранный, с многочисленными черными отметинами от брошенных окурков, обои середины двадцатого века, изрисованные, заплёванные, задравшиеся и обнажившие подложку из старинных газет. Всё та же мебель: круглый дубовый стол, крутящаяся этажерка с пустыми блоками от сигарет и комками пыли. Комод с незакрывающимися дверками.
- Дёрнешь? – Витька протиснулся на кухню. - У, бля, нет ни х…! Дико извиняюсь, ты ж у нас не ругаешься! И не пьёшь? Здоровеньким помрёшь! – Витька снова заржал, сунул «Приму» в беззубый рот, поискал спички, не нашёл, зажёг газ, прикурил от горелки.
- Вот так и живём. У меня тут куча внуков, щас их кого в лагерь, кого в деревню послал. – Витька перетряс батарею бутылок, нашёл кучу флаконов. – Трубы горят! Ты про наших знаешь? Женька Навдаев – шеф-повар в ресторане. Андрюха – на заводе. Дизель – на пенсии, собак разводит. Мы ж с ним в литейке работали. Санька, говорят, спился, умер. А ведь чемпионом был. Вадуля… Пропал. Не знаю.
- Я знаю. В Белоруссии. С очередной молодой женой. Был у него.
Но возвращение в детство у Владимира было бы неполным, если бы не запах табака. Прокурено всё, десятилетиями. Именно в такую комнату и заходил он в гости почти полвека назад. Но, как и тогда, никак не хотел здесь задерживаться. Открыл было рот, но Виктор опередил:
- Я тя часто вспоминаю. У, бля, щас, у меня кое-что… - Витька бросился было к комоду, выгреб из одной секции содержимое, но тут же схватился за телефон. Кому-то пообещал выйти и побежал:
- Там друганы с собой принесли. Ты дверь не закрывай, давай.
«Вот уж кто совсем не изменился характером», - думал Владимир, стоя на лестничной площадке. Мимо промчался обратно полулысый небритый Витька, залетел в комнату, выбежал, пробегая мимо друга детства, сунул ему небольшой газетный свёрток.
Владимир спустился, сел на лавочку. Вот так сюрприз! Газета с ХХIV съездом КПСС. Владимир принялся было читать, но что-то заставило его развернуть газету. Внутри промасленная тряпочка, а в ней… Блестящая зажигалка, Р.К.К.А. с одной стороны, 1942, Паша К. с другой.
… Бабушка прижалась к Вовке и тихо плакала. У Вовки тоже текли слёзы, он долго сдерживался, а потом заревел. У деда убили лучшего друга! Па…фашисты проклятые! А дед продолжал в сизом дыму.
…
Немец притих. Прекратились авианалёты, артобстрелы стали редкими и жидкими. Германская армия встала. Алексей по интенсивности разговоров на узле связи понимал, что готовится что-то крупное. Полк полностью восстановили. Боеприпасов навезли на месяц. Каждый день проводилась учёба молодых солдат.
19 ноября запомнилось Алексею на всю жизнь. Два с лишним часа он лежал на вздрагивающей от залпов земле. Когда залпы стали утихать, Алексею пришлось сбегать на затихшую вторую батарею. Артиллеристы по пояс раздетые лежали без сил на грязном снегу. Молодёжь не выдержала нагрузки. Новый комполкка рвал и метал. Но дело было сделано.
Войска подняли в атаку, но атаковать было некого: сплошные трупы. Кто-то опознал по остаткам формы румынов. Но живого румына Алексею увидеть не пришлось. А вот немецкий участок кишел выжившими немцами. Стреляли со всех сторон, из-за каждого бугорка. Пару раз даже из пушек пальнули.
На семнадцатый день его войны Алексею залетел в рот осколок. Выбил зубы, сжёг язык. Лечился в Барнауле, ему там даже зубы железные вставили под конец лечения. В середине января 43-его дали краткосрочный отпуск и определили в свой же полк. Доехать до дома Алексей вовремя не смог. Оставался всего один день, когда он мог бы на пару часов заскочить в Горький. Алексей не рискнул. А может, сыграло свою роль письмо, прочитанное соседом по палате перед его выпиской.
«Здравствуй, мой дорогой Лёнечка! Пишут тебе твоя супружница и дочка Леночка. Во первых строках письма сообщим тебе горестную весточку: Раечку нашу погубили, ироды. Уронили в яслях, так она и умерла…» Он спешил отомстить.
Алексей ехал в новенькой форме, с погонами. Новенькая ушанка приятно согревала остриженную наголо голову. Через несколько дней он её потеряет. Не жаль. Они окружили немца, битый час орали «ура» и бросали шапки вверх.
Ещё через несколько дней на смотре полка командир выкрикнул его имя.
- Ефрейтор Лещёв!
Алексей не шелохнулся, пока его не вытолкнули из строя товарищи.
- Почему нарушаете форму одежды? – строго спросил командир. А вроде не строго, а с хитрецой. Алексей не знал, что ответить. Командир был старый, тот, которого они несли тогда с Пашкой. Он был единственным, кого Алексей помнил с тех пор. Так и сказал:
- Я вас помню.
Командир обнял солдата.
- Старшина роты связи! Обеспечить ефрейтора Лещёва нашивками! А то ефрейтор рядовым ходит.
А далее как в тумане. Приказом… за проявленные мужество….героизм…награждается. Свист снаряда Алексей не слышал. Помнит только, что все лежат, а они с командиром стоят вдвоём. Осколок на излёте ударил в медаль и руку солдата. Командир схватился за шею и прошептал:
- Подними, не гоже медали на земле…
Командира унесли, выжил. А Алексей поднял здоровой рукой медаль, свою первую медаль. От осколка осталась щербинка.
…
… Как Владимир оказался у родной школы, он не помнил. Галдёж школьников вернул его в реальность. Дети шли на «Бессмертный полк». Гость прошёл по коридору, наткнулся на кабинет директора. Увидел табличку, улыбнулся, спросил первую попавшуюся учительницу, где директор. В музее на третьем этаже.
Они долго обнимались со своим одноклассником, Иван Сергеевич показывал ему музей. У одного стенда Владимир остановился и надолго замер. Потом глухо сказал:
- Давай, Иван Сергеич, твою девочку-летописца. Пиши:
«Лещёв Алексей Николаевич, ефрейтор, 1915 – 1978. А то – неизвестный».
На пожелтевшем ватмане среди прочих лежала, выменянная им на пиратский пистолет 9 мая 1965 года, с еле заметной щербинкой, медаль «За оборону Сталинграда».
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2016
Свидетельство о публикации №216081900819
обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2016/08/19/819