Объем 20 тыс. зн.
Но ведь это чужой рассказ! Женщина не просила меня молчать, она считала, что я не болтлив. Как ее представить? – Дальняя родственница? - Не такая уж и дальняя, если пригласила нас на дачу на поедание ягод, которые лезут из земли, гнут кусты, раздвигают листву, выставляют себя напоказ спелым боком. Детская рука дотягивается до кустов без родительской помощи. И клубника к середине июля еще жива. И малина, нет, не вся, но на тех кустах, что в стороне от дома и от деревьев, - уже алая, размерами тягается с клубникой, и требует детских губ. А та, что за теплицами, она только обещает через пару недель быть не хуже, но видно, что обещание свое выполнит. А крыжовник каков!!! Уже сейчас на солнечной стороне можно выбирать, и прямо в рот. На осенние заготовки все равно останется больше, чем живой человек в состоянии перелопатить. И все это, без вопросов, без уточнений, все надо съесть, пока не пропало. А я – говорит хозяйка – больше не могу. Три ягоды за компанию, и все. Она не ест, только угощает, и говорит. О том, что ее труда здесь не так уж много. Это мама с папой, это они не только полили землю потом, не только процарапали ногтями, но и охватили умом, не обидели вниманием, оградили от недругов, и задушили в объятиях. Это же пятнадцатое поколение клубники! Она ручная, она язык человеческий понимает! И крыжовник, и яблони! Здесь дача с сорок шестого года, с карточных времен, место под солнцем без тени, земля, на которой никто не предполагал отдыхать. Да и теперь – неплохой источник витаминов. Но по нынешним временам – баловство. На роковые случаи жизни есть дальняя дача где-то на севере Псковской области, километров двадцать от Плюссы. Там нет клубники, но малина растет сама, крыжовник – тоже, грибы – само собой, картошка, капуста, огурцы, но главное – не это. Главное – туда не доходят социальные ветры и общественные потрясения, которые вблизи больших городов могут оказаться роковыми. Там не было продразверстки, туда не нашла дороги коллективизация, и уж конечно, никаких немцев в деревне не видели. Даже коров при Хрущеве не отнимали. Мама разморенной на солнце рассказчицы запомнила и несостоявшееся раскулачивание, и отсутствие немцев, и ведра густого карамельных оттенков молока от оставленных в покое коров, и то, что деревню не ликвидировали как бесперспективную, и даже то, что в перестройку самогонных аппаратов не изымали. Там другие задачи – клубники не надо, главное, чтобы в погребе была картошка, в сарае – дрова, а крыша и обе печки были вовремя проверены на скрытые дефекты. И если что, если нагрянет один из катаклизмов, которыми газеты пугают поминутно и построчно: если коммунистический реванш, или начнутся погромы, или еще какое лихолетье, какого и не представить, так сразу туда, в лес, там спокойно. Там всю войну прожил на втором этаже доктор, лечивший партизан, и каждый волк в лесу об этом знал, не говоря уже о немецких осведомителях. И никто не выдал. Или у немцев руки не дошли. Подводы подвозили раненых, а доктор сидел в ожидании пациентов на крылечке, и ни от кого не скрываясь, курил папиросы, занесенные в партизанские дебри самолетом с Большой Земли.
Так будет и дальше: сюда не найдут дороги ни судебные приставы, ни геодезисты с недобрыми намерениями. Через этот дом не пройдет ни газопровод, ни федеральная трасса, в недрах не обнаружится никаких залежей, новый русский не облюбует это местечко для роскошной дачи, ничего плохого в этих местах не может случиться. Дом заговоренный, над ним всю зиму висит перезрелая звезда, она всю морозную ночь никуда не девается, хотя остальное небо крутится, и не находит себе места. Звезда остается над головой и в пургу, никакой ветер ее не сдует, и свет ее угадывается сквозь мглу, снег, и плотные тучи. Она маячит над дорогой, что идет от станции, все шесть километров, несмотря на изгибы. Осенью и весной дорога непроходима, но зимой и летом прогуляться по лесу – одно удовольствие. Лучше – летом. Слепни есть, но есть и ягоды с грибами. Звезды не видно, но и так светло. Но летом здесь, вот на эту клубнику, что на ближней даче, надо пот проливать, - хозяйка обвела придирчивым взглядом свои владения. Летом и старики на дальней даче управятся.
- А вот зимой – повторила она, и гости поежились.
- Да, этой зимой я на дальней даче встречала новый год. – И опять почему-то вспомнились не мандарины, не бенгальские огни, не шампанское, не десять салатов, не торопливое шуршание десяти слоев подарочной обертки, а сугробы задубевшие, промозглый ветер отовсюду, гололед под тонким слоем снега, опущенные уши, чугун в подошвах, одиночество в двух шагах от жилья. А еще – брезгливая необходимость подать руку пьяному идиоту, упавшему в сугроб – замерзнет же насмерть! Да мало ли что вспомнится в середине июля посреди густо политого полуденным солнцем дачного участка! Да и хозяйка что-то замолчала, сходила за сигаретой, но не закурила, и мы уж подумали, что тема исчерпана. Предложила нам чаю, но махнула рукой, и притащила еще одну миску клубники, понимающей человеческий язык.
- Ладно, поем с вами за компанию, и расскажу новогоднюю страшилку. Под солнцем-то не страшно. А когда внутри событий находишься… . В общем, мама настояла на встрече нового года на дальней даче. Для более устойчивой связи со звездой. Я приехала тридцатого декабря ближе к вечеру. В вагоне сонно, свет приглушенный, надышать было некому. В окне темно, словно дня и вовсе не бывает. Конечная станция, поезд пуст, коробейники так далеко не заезжают. Двери закрываются гулко, по перрону поземка, название станции заляпано снегом, хорошо, что конечная. Кроме меня, никто из поезда не вышел. Но в другом конце перрона маячила человеческая фигурка в надежде кого-то встретить. И пошла фигурка на сближение, топча поземку, и потихоньку приобретая черты коренастого мужчины.
- Здравствуйте – говорит – а не видали случайно женщину высокую и седую? Вдруг, по ошибке раньше вышла? - Так мы за ней живо съездим. Трактор – сила.
Я мысленно прилепила к бровям и переносице седой женщины огромные роговые очки на миллион диоптрий, и ответила, что когда поезд уходил с предпоследней станции, платформа была пуста. Мужчина охнул, крякнул, что означало проглоченные ругательства, и попросил огня. Повернулась пустым боком к нему, а сумочкой к метели, раскрыла замок, не снимая перчаток, и зажигалка сразу выпала в снег. Подцепила ее неуклюжими чернокожими пальцами, и протянула незнакомцу, пытаясь одновременно открыть. Зажигалка замерзла, и не открывалась. Никакой сигареты в мужских пальцах не было.
- Вы уж простите, но может быть, и закурить будет? Только не говорите, что свои надо иметь. Не из-под платформы же их выковыривать… . Я не глядя нащупала в сумке лежавшую сверху плоскую пачку vogue, и протянула наглецу.
- Последняя – произнес он с интересом. – Дамские – дополнил, возвращая пачку вместе с так и не раскрытой зажигалкой.
- Постойте, у меня есть Петр Первый. У мужа в последний момент утащила. – Рука нырнула в сумку по рукав пальто, но сквозь перчатки в глубине ничего не нащупывалось, кроме ключей, которые лучше бы не вынимать. Голая рука тут же наткнулась на полиэтиленовую поверхность пачки, и тут же задеревенела. Сорвать ленточку, чтобы самой добраться до сигарет, и наконец, избавиться от мужского общества, было уже невозможно.
- Можно, я? – Он достал сигарету, отогрел в руках зажигалку, прикурил, вернул имущество со словами благодарности, и пока я запихивала зажигалку в карман брюк, спросил, изобразив наивную деревенскую улыбку:
- А вы к кому? – Я в леспромхозе всех знаю. – И мне показалось, что похожую сцену я видела в черно-белом кино времен Хрущевской оттепели. Только в кино вопрос задавала женщина, а отвечал Кирилл Лавров, молодой и не заматеревший. Но на перроне оттепели не было, и коренастый мужчина не был похож ни на кого из звезд советского кино. Разве что отдаленно на… . Нет, даже и отдаленно ни на кого. Да господи, тут два фонаря на всю платформу, много ли разглядишь?
- Я не в леспромхоз, я в деревню.
- Шесть километров через лес, ну, вы – отчаянная.
- А что, не пройти?
- Трактор позавчера проехал. По лесу идти можно. Но на открытых местах, должно быть, снова замело.
- Да где там открытые места?
- Вы, наверное, в усадьбу. Я в деревне тоже всех знаю. Да там и народу, дайте каждому закурить, полпачки останется.
Я только так и узнала, что наш дом местные жители называют усадьбой.
- А то смотрите, часа через полтора могли бы подвезти. На тракторе. Недорого. Сейчас не можем, надо дождаться следующей электрички. А потом – только последняя, после двенадцати, на ней уж точно никто не приедет.
- Полтора часа все встречать будете? Оставить вам сигарету?
- А прикуривать у собак буду? - Да и трактор скоро приедет. Счастливого пути, с наступающим. А передумаете - возвращайтесь. Подвезем. Вы, кстати, знаете, что с продотрядом случилось, который к вам в усадьбу ехал?
- Ну ка, расскажите.
- Я как раз думал, что вы знаете. То ли волки их сожрали, то ли брехня все это?
- А вам-то кто рассказывал?
- Да все тут говорят.
- Тогда с наступающим.
- То есть, все – брехня.
- Что именно?
- Ну, что эсэсовца на этой дороге медведь задрал. А что председатель колхоза оглобли развернул, когда ему заяц дорогу перебежал? Неужели и этого не было?
- А председателем Пушкин был?
- Про Пушкина тоже говорят.
- Кругом одни очевидцы?
- Нам в школе говорили, не смейтесь. То ли он в ссылку ехал, то ли из ссылки в самоволку, вроде ему по дороге бесы пригрезились. Так он в вашу деревню и заехал. А потом, ясное дело, местная девка негритенка родила.
- Вот это похоже на правду. Счастливо вам тут дождаться.
Ну, я и пошла. Дорога как дорога, трактор проезжал недавно, идти можно. Просека очевидная, не заблудишься. Насчет звезды – не уверена. В небе тонкая дымка, сквозь нее блеклыми сгустками пробиваются лишь самые яркие звезды, и какая из них наша, уже не поймешь. Какое-то время было слышно леспромхозовских собак, а потом остался только скрип каблуков. Это означало, что пройдено чуть меньше километра, метров через пятьсот будет единственный открытый участок, после чего останется только идти и идти. Ни развилок, ни ориентиров, пока не услышишь деревенских собак. Мне повезло: метель на открытом участке не только замела дорогу, но и сбила ее в плотный наст, ни разу не провалилась. Снова вошла в лес, и впервые обратила внимание, что елки здесь выше, звезд уже не видно никаких, верхушки слегка колышет ветром, но внизу тихо. И темно. Так темно, что когда увидела два совьих глаза на ветке, захотелось поздороваться, поздравить с наступающим, спросить, далеко ли до деревни. Сова моргнула, и я невольно остановилась. Полезла в карман за зажигалкой, но испугалась уронить ее в снег, вытащила сигарету из пачки зубами, и увидела, что сова не одна, и вовсе она не сидит на ветке, а перелетает от елки к елке, так близко к снегу, что должна бы крыльями задевать. И ни на одном пеньке не присядет. И глаз уже три пары. В какой-то момент шесть глаз выстроились в ряд, словно гирлянда от елки к елке, потом стали разбегаться попарно, и наконец, один волк перебежал дорогу шагах в тридцати позади меня. Секунд через десять они убедятся в моей беззащитности, и как хорошо, что пачку не надо вскрывать, и зажигалка не замерзла, и стоило прикурить, как хищники засомневались, и остановились на короткое совещание. Я раскурила сигарету, быстро очертила в воздухе огненный круг, и ускорила шаг. Волки немного отстали, и последовали за мной. Вскоре они привыкли к ритму движения, и пытались сократить расстояние. Я прикурила одну сигарету от другой, широко раскинула руки, и держа в каждой руке по огоньку, сделала оборот вокруг своей оси, обозначив запретный круг. Один зверь шарахнулся назад, но остальные шли как шли. Дистанция между нами обозначилась, я уверенно и быстро шагала по плотному тракторному следу, спутники мои шли за мной, не пытаясь атаковать. Тот, что пересек дорогу, шел слева, иногда забегая немного вперед, но не рискуя высунуться из чащи, а двое других уверенно шли справа и немного сзади, стараясь держаться вместе. Было видно, что выходить на дорогу они побаиваются, подозревая в моих руках что-нибудь огнестрельное. Ну что же , у меня едва начатая пачка, и не так уж далеко тут идти, прикуривая одну от другой. Лишь бы не уронить сигареты в снег. Думала держать по огоньку в каждой руке, но это было трудно совместить с быстрой ходьбой. Надо же все время затягиваться, боятся эти сволочи только хорошо раскуренного огня, а еще больше – дыма. Прикурила третью, четвертую сигарету, и затянулась, преодолевая сопротивление в легких. А сколько еще идти, непонятно. Обещанная звезда не светит, деревенских собак не слышно, и я не знаю, как объяснить охраняющим покой деревни хищникам, что я не с реквизицией пожаловала, не с коллективизацией, и не с карательными намерениями. А звери смелеют, перебегают дорогу то спереди, то сзади, и уже непонятно, сколько их, и кажется, что я в центре хоровода на детской елке, и в руке у меня бенгальский огонь. А дети в масках кружатся то в одну сторону, то в другую, и надо кого-то из кружащих выбирать, чтобы заступил на мое место, и начинаешь сомневаться, в какую сторону идти. Вот когда бы звезда пригодилась! Но главное – не забывать затягиваться. А у горла ком, и тяги нет, и глаза полны дыма, начинаешь чаще моргать, и ресницы слипаются от инея. Неужели четвертый присоединился? Поджечь пустую пачку? Нет рано, сигареты поломаются. Это уж когда совсем обнаглеют. Но надо все-таки держать сразу две зажженными, и быстрее идти, и не забывать, и заставлять себя, как это ни мерзко, заставлять себя затягиваться.
В середине то ли пятой, то ли шестой сигареты, забунтовал желудок. Остановилась, согнулась, и выплеснула из себя все, что ела до электрички, и чего не ела отродясь. Затягивалась между порывами рвоты, делала два десятка шагов, и опять остановка в три погибели, и так, пока не пошла желчь, такая горькая, что снег от нее кипел. И снова пришлось затянуться, и ускорить шаг. От маячащих сквозь ветви глаз не ускользнуло, что со мной не все в порядке, что добыча ослабела, и скоро сама упадет к их услугам. Волки немного приблизились, и все чаще стали меняться местами. Приходилось оборачиваться. А то, кто их знает, наберутся храбрости, и конец. Это не так просто – шагать, и непрерывно оборачиваться. И опять конвульсии между затяжками, вымученный желчный плевок, и шагать, шагать, не стоять, и не гасить огня. Когда я в очередной раз обернулась, волчина стоял на дороге, и обнюхивал темное пятно на снегу. Он поднял голову, и посмотрел на меня сочувственно.
Не помню, еще одну или две пришлось закурить прежде чем послышался едва уловимый, на излете, лай. Волки услышали собак раньше меня: последние несколько минут все шли позади. А когда , почти пробежав еще четверть сигареты, я снова очертила огненное кольцо вокруг своей оси, преследователи отпрянули. Они еще тянулись за мной какое-то время, и пришлось закурить еще одну, но было ясно, что нападать они не решатся.
Потом они разом исчезли. А минуты через три далеко позади затарахтел трактор. Я сделала по инерции пару затяжек, и вяло разжала пальцы, оставив скукоженный огарок угасать в снегу. На меня уставились два широко расставленных низкосидящих огня трактора. Над ними покачивалась парочка синеватых огоньков, словно волк решил подъехать на броне. В кабине сидели трое: водитель, похожий на молодого Лаврова, мой станционный знакомый с обезоруживающей нетрезвой улыбкой, и женщина, которую, слава богу, встретили. На ней была кроликовая шуба, шапка крупной вязки, и очки, нет, не роговые, но тоже огромные, и диоптрий не сосчитать.
- Садитесь, поместимся. Решили вас подстраховать, а то мало ли что.
- Да-да – добавил водитель – мне деревенские говорили, что волков было слышно.
- Меня всю жизнь учили, что бояться надо людей.
- Вот тех, кто учил, и бойтесь. – сказала женщина.
- Где-нибудь и людей надо бояться, но не здесь. – подтвердил вымогатель курева. – Разве что чужих. Но сегодня никто не проезжал ни поездом, ни в машине. Да вы не мучайтесь, на колени ко мне садитесь. И портсигар доставайте. Денег мы с вас точно не возьмем, а сигарет - по штуке за каждое ухо, и по одной сейчас подымить.
Я поняла, что сейчас они закурят, и к горлу подступил комок, а в желудке начал разрастаться многодневный вакуум. Голод пополз от желудка к конечностям, стопам, кистям, пальцам. Пальцы свело, тело мне больше не принадлежало. Неужели успела положить сигареты в сумку? – И как я ее теперь открою?
Когда я, закусив губу, протянула пачку сначала трактористу, а потом уже станционному нахалу, тот моментально заметил, что сигарет крепко убавилось.
- Да вы никак лесных зверей куревом угощали?
Я посмотрела вперед, и увидела по курсу звезду, о которой говорила мама. И показалось, что рассказ о случившемся будет неуместен в тепле кабины, в виду прямой лесной дороги, вблизи серебрящейся, как из мультфильма взятой, деревни. Ужастик какой-то предновогодний. Нет уж, лучше приберечь эту историю до лета. И я неумело соврала:
- Да так, шла, думала о своем, курила. Пару сигарет случайно в снег уронила.
- Ах, беда – подхватил тракторист, и наконец, закурил. Я схватилась за горло, чтобы не дать нарастающему кому вырваться наружу. Очевидно, мое лицо перекосило гримасой, которой я не почувствовала. Женщина все поняла, и сделав круговое движение левой рукой, материализовала откуда-то из рукава шубы душистый мандарин. Новый год, все-таки. Этого было довольно, чтобы успокоить мой голод до самой усадьбы.
Тракторист поздравил с наступающим, и предупредил:
- Обратно одна не ходите, дождитесь трактора. А то мало ли что… Своих волки пропускают, но только свои волки… .
Я вышла, а трактор поехал к соседнему дому засвидетельствовать почтение. Дома я тоже ничего не рассказала. Это сейчас под солнцем да под фрукты можно страшилками баловаться. Еще клубники? – рассказчица довольно резко обрубила концовку, и встала с лавки.
- У меня бы сердце разорвалось – только и сказала моя жена, давно уже не имевшая возможности вставить слово.
Хозяйка ее не услышала - развернулась, и ушла в дом, обмахиваясь пустой миской. Вернулась она с мелким, но сладким крыжовником, и разговор сам собой перешел на фрукты. Угощала, смеялась, расспрашивала о нашей жизни, удивлялась, и поддакивала. Одним словом, сделала все, чтобы о ее рассказе никто больше не заикался. И едва ли ей хотелось, чтобы кто-то передавал ее историю дальше, под новогодние мандарины, или под ранний крыжовник, неважно. Истории свои надо иметь. И я с ней согласен.
Остаток дня я безропотно поддерживал отвлеченные разговоры. И не задавал вопросов. Хотя услышанный рассказ непрерывно прокручивался в сознании. И выплывали невысказанные подробности.
Например, след от солдатской кокарды на ушанке станционного знакомца наводил на мысли о его возрасте. Или этикетка на мандарине навевала воспоминания детства. Была же на съеденном в тракторе мандарине этикетка! И пупырышки на нем были как кратеры, если посмотреть на луну в бинокль!
А волки! – Неужели они так молчком и шли, не потявкивали, не переругивались, не прислушивались к отрывистым командам вожака?
А усадьба! – Был второй этаж, где в войну жил доктор, но было и крыльцо, и просторные сени, и яблоня у окна, и чего только не было, о чем женщина не сказала!
И люди в деревне, те самые, кому продразверстка - тьфу, а сухой закон – трын-трава! Можно было ни о чем не спрашивать, и так ясно, что каждый второй житель кудряв и подозрительно смугл.
Сколько мелочей, сколько жизни, сколько милых ее сердцу тонкостей, оттенков и нюансов, утаила рассказчица! Все это ей дорого, пока не высказано. И мне, по ее примеру, пора завершить разговор. Человек доверился, а я…
Одно меня оправдывает: едва ли кто-то доберется до спасительной деревни на севере Псковской области. Зимой – волки, летом – медведи. Тракторист чужих не возьмет.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2016
Свидетельство о публикации №216081601619
обсуждение здесь http://proza.ru/comments.html?2016/08/16/1619