По другую сторону национализма - как это, когда тебя хотят "окультурить"
Читая бесконечные посты про «засилие» иностранцев в российских школах, спровоцированное первым сентября, внезапно поняла, что не могу долее молчать. По разным причинам я не люблю высказываться, не люблю вступать в споры и прочия. Но поскольку я имею некоторый личный опыт в разных странах именно на эту тему, вероятно, всё же выскажусь.
Часть 1 – Первый раз – в первый класс.
Впервые с национализмом я столкнулась в школе, когда радостная и возбужденная, шла в сентябре в первый класс. Я была до тошноты домашним ребенком. В сад меня не отдавали, я сидела с бабушкой или с няней. Или с папой, который по полгода читал лекции в Ташкенте, а несколько месяцев проводил дома, в Москве. Мама училась, потом работала в детской библиотеке. Я часами сидела на высоком подоконнике в общей тогда с родителями спальне, пока папа спал после обеда, и смотрела, как внизу, во дворик, выходят гулять дети из детского садика, что был в соседней с нами двери. Я сидела и думала, о том, как им, наверное, весело, и как они визжат и носятся, пока я тут сижу. Подоконник был холодный, из окна сквозило, и на душе было как-то щемяще и одиноко. Я мечтала отрастить крылья и вылететь в окно, к детям, которым так весело вместе. Я хотела дружить со всеми, меня просто раздирало это желание дружить. Но за мной тщательно следили, за моими знакомствами тоже. Вероятно, первые мои смутные понятия о том, что не все одинаковые, зародилось еще тогда. Во дворе я гуляла под присмотром. Когда я пошла в школу, меня начали отпускать гулять одну, тут-то я и перезнакомилась со всем, залезла на все гаражи, посмотрела на всех дохлых котов – я была дикой оторвой и совершенно неуёмной. Расслаблялась до школы я у бабушки, где мне разрешалось гулять во дворе, и, соответственно дружить со всеми. Публика там была разная, но на мою нацпринадлежность казалось, не обращали внимания. Это пришло позже. В престижной английской школе, куда меня устроили родители по знакомству, ибо было не по микрорайону. Школа была в 10 минутах ходьбы от дома, и, вероятно, туда меня взяли из-за того, что там когда-то учился мой отец - по той же причине, что сподвигла моих родителей меня туда устроить.
И вот я с бантами, сияя как медный пятак, с новеньким портфелем шествовала в школу. Надо сказать, в те годы я была страшно надоедливым и общительным ребенком, разговаривала с людьми в автобусах, не чуралась взрослых и вообще, тянулась к людям. В классе – то был класс «б» - в классе «а» были избранные члены общества, в частности, кажется, внучка Горбачева, что проучилась там год или что-то такое, в класс «б» попали разночинцы и те, кто шел по микрорайону, - мне изначально все были интересны, но меня тут же огорошили вопросом – а ты кто, ты китайка или киргизка? Предательская внешность выдавала, не говоря уже о предательской фамилии. Я родилась в Москве, и мой отец – тоже. Мы жили в академическом доме на Ленинском проспекте. Но вот мой дедушка был из Каракалпакии, познакомившись на раскопках с моей русской бабушкой-этнографом, дочкой известного советского археолога, женился на ней. От этого союза родились трое детей. Старший – мой отец, по причине слабого здоровья, был выращен своими бабушкой - профессором антропологии и дедушкой-археологом в Москве. Короче я гордо все это выдала – про Каракалпакию и про то, что я на четверть крови узбечка и так далее. Образ Узбекистана витал в стенах нашей квартиры – в столовой висела картина раскопок Хорезма, что нашел мой прадед. В отцовском кабинете стоял стеклянный шкафчик, который хранил в себе всякие затейливые вещицы с раскопок, сувениры из дальних стран, куклы в национальных костюмах, проспекты на неведомых языках. Все это не казалось мне чем-то позорным, тем, что надо скрывать. Дети повеселились, слово "Каракалпакия" выговорить не смогли, и на том все и кончилось, казалось. Я не понимала, что быть «недорусской» – это плохо. Я, в общем, гордилась своими родственниками, хотя недолюбливала свою узкокареглазость и черноволосость. Это было не по принцессински. Я спрашивала свою другую бабушку, ту, что собственно меня взрастила –по рождению потомственную русскую крестьянку, а по призванию, - медсестру в доме ветеранов партии – кстати, мое любимое место времяпровождения – бабушка брала меня на работу, я ходила в гости к тамошним жителям и рассказывала им свои любимые стихи – так вот, я часто спрашивала свою бабушку, красивая ли я. Бабушка отвечала – «Ты - обычная.» И я отчасти обижалась, отчасти успокаивалась. Детям важно быть такими, как все – любое собственное отличие их беспокоит, и они сами начинают обосабливаться и замыкаться. Хорошо это или плохо, но почти всегда оно так.
Итак, я считала себе обычной. Но для детишек в школе я таковой не была. За время моего обучения в престижной английской школе я собрала в копилку целый ворох приятных прозвищ – от китаёзы, до «желтого поноса». Те, кто дразнился, были русскими – дальше некуда. Некоторые были из неблагополучных семей, хотя кое кто вполне казался приличным. Я смеялась вместе со всеми, как героиня из «Чучела», но в душе рождались сомнения. Учителя, надо заметить, в основном делали вид, что ничего не происходит. Ну совсем ничего. Впрочем, я, как слабое звено, видимо чем-то раздражала и учителей. Во втором классе моя вторая учительница, которая отличалась тем, что по утрам включала на пластинке гимн советского союза и мы каждое утро торжественно стоя его слушали – а она еще и пела, причем со словами с упоминанием Сталина, то есть не с теми, что были напечатаны на задней странице тетрадок по письму – выкинула меня из класса в буквальном смысле слова, в охапку, вместе с барахлом. Я была копуша, и бесила ее безмерно. Моя интеллигентская расхлябанность не стыковалась с ее понятием о взращивании бравых солдат. В классе организовывался какой-то конкурс, то ли «А ну ка, мальчики», то что то в этом роде. В общем, я вовремя не освободила помещение для тайного совещания и - поплатилась. Вся в соплях и в слезах я собирала свои манатки под дверями класса, когда надо мной нависла тень директора. Та, спросив меня, в чем дело, пошла в класс к учительнице. В итоге мне влепили кол по поведению и потребовали родителей в школу. Что было дома, я не помню, но момент, когда меня выволакивали из класса и выкидывали вслед заботливо собираемые мной в пенал карандаши и ручки казалось, был вчера. Помню, как сидела под дверью, а кто-то бросил, так тебе и надо, таджичка – «сто косичек». После этого, я старалась не выделяться – кто выделяется, тот пропал, кто привлекает внимание – тот и пойдет на костер. От интернационализма уже не осталось следа, в воздухе висело новое затишье – то был конец 80-х. И все равно было страшно.
Школу эту я не закончила,в восьмом классе перейдя на экстернат, а потом и вовсе сменив школу. В седьмом травили уже вовсю, но уже не за национальность, а за инакомыслие. Те же товарищи, кстати, что и младших классах, - к восьмому они уже имели немалый опыт в детской комнате милиции по поводу мелких ограблений ларьков. Наш мелкий интернационал уже разъехался кто куда – моя милая подружка азербайджанка с зелеными глазами, которую те же мальчики-девочки дразнили козой, ушла к третьему классу. Мой приятель, с которым мы вместе получали нагоняи за зубоскальство на уроках – красивейший еврейский ребенок - уже уехал со своими, куда, никто не знал, но ходили слухи, что на историческую родину. Еще один мальчик – наполовину венгр пробыл у нас пару лет, но его родители временно были на какой-то работе -командировке в Москве и потом вернулись домой.
Надо сказать, что все эти недорусские дети были совершенно иными, и казались чужеродным элементом в классе, хотя бы потому что не харкали, не рыгали, не плевались в девочек бумажками жеванными бумажками из сломанных ручек – и некоторые – о боги, не били девочек ногами на переменке и , что было немыслимым – пропускали представителей женского пола вперед. То были страшные преступления. Против серой массы не шел никто. Те, кто шел, вызывались на разборки за домик для занятий трудом. Костяк «дедов» в классе составляли русские – два брата из неблагополучной семьи, еще один товарищ с лицом, как помятая бумага, что кладут в обувь, чтобы она не потеряла форму, и еще несколько девочек. У меня была компания сугубо своя. Три мушкетера – моя подруга, сильная и высокая как мальчишка, что прожила несколько лет в Штатах и, как и я страдала повышенным чувством справедливости. И еще одна тихая девочка, профессионально занимавшаяся гимнастикой. Пока мы ходили втроем, нас не трогали. Если кто-то из нас заболевал или по другим причинам отсутствовал – надо было прятаться – иначе нас находили и били, загоняли как добычу на охоте, прижимали к грязным стенам в незаметных для глаза учителей местах. Глаз учитля бдил -но исключительно избирательно. Ежедневно было страшно, зыбко – и весело. Как плавать в море в шторм. Боюсь себе представить, каково было оказаться в таком милом коллективе в одиночку, без друзей. У нас был наш «клуб неудачников». Но ведь у кого-то не было и того.
Я закончила школу экстерном, дозревая всеми своими комплексами, созданными школой, в одиночестве, на даче. Там было иначе – пестро, спокойно и до предела по-интеллигентски. Про национальность говорить было не принято, да и незачем было. Я зависала над книгами и над стихами, очищаясь от налета школы и чувства вины за все свои прегрешения «отличия». В следующий раз мне предстояло столкнуться с этими ощущениями уже за границей.