Весной, гуляя по зеленым улочкам городка N, я вышел к городской площади, где заметил странную фигуру, стоящую неподвижно и точно посередине. Если бы возможно было провести диагонали, соединяющие условные углы этой площади, то они, несомненно, пересеклись бы прямо под этой фигурой. Мужчина в черном стоял в позе Чернышевского, скрестив руки на груди и выставив вперед левую ногу. Голова, слегка наклоненная вперед, высокий лоб и глубоко посаженные глаза, выдавали человека умного и думающего.
Площадь, не смотря на прекрасную погоду, была пустынна, и в прилегающем скверике не видно было ни души. Даже голубей не случилось в эту минуту ни в небе, ни на земле. Воздух, наполненный ароматом белой акации, навевал поэтическое вдохновение и мысли о высоком, а может и волшебном. С легкой улыбкой я прохаживался взад и вперед, наслаждаясь предзакатным теплом и звуком разрывающихся почек. Я был светел, почти прозрачен, и мне захотелось петь:
По бульвару мрачно шел прохожий,
Птицы пели трели про апрель.
Нес прохожий толстый, чернокожий,
Многоуважаемый портфель…
- Что это, ты морда, там поешь? – спросила громко фигура, разрывая блаженную тишину.
- Журчат ручьи… - оторопело прохрипел я в ответ, - песенка такая…
- Слышу, что такая песня, подлец. Кто это толстый и чернокожий? Уж не на меня ли ты клевещешь?
Я оторопел. Передо мной стоял, во всем великолепии, народный артист всея Руси Алексей Гуськов. Он был величественен и прекрасен. Черный узкий сюртук с воротником стойкой и брусничными пуговицами, черные брюки прекрасного покроя и кипельно-белая сорочка с кружевом ручной работы, составляли великолепный комплект, сразу же выдающий столичного жителя, а элегантные туфли из змеиной кожи с большими золотыми пряжками, дополняли его и делали шикарным. Словно это не народный артист, а сам князь Тьмы вышел на прогулку по захолустному городишке, дабы поразмыслить о природе вещей под весенним небом, а потом взять, да и зашвырнуть весь этот городишко к едреней фене.
Он поманил меня пальцем, вперив прожигающий взгляд, прямо в самое недро моей трусливой душонки.
- Так кто –толстый-чернокожий? – пропел он, распиная меня на плахе ужаса.
- Портфель… - ухнул я словно издали, презирая себя все больше с каждым мгновением.
- Кто ты, селянин? – пророкотал он оперным баритоном, препарируя звуками слабеющее моё тельце.
- Я – никто, – подгулявший зевака, - оболгал я себя для храбрости, - влекусь в ближайший трактир, дабы избыть душевное томление.
- А! Ну пойдем, я угощу тебя виноградом.
И мы пошли в сквер.
Винограда у Гуськова не оказалось. Он налил мне желтого кипятку из термоса в мой складной стаканчик и всыпал туда пакетик бурды – «Три в одном», нимало не смущаясь тем, что бессовестно наврал про виноград. Мы присели на скамейку.
- Я помор, - возвестил Гуськов, откинув по-дирижерски голову, - а среди поморов крепостных никогда не было…
В повисшей паузе, мне пришлось отхлебнуть немного теплой, тошнотворной жижи, и для поддержания разговора спросить:
- Пиджачок на заказ шили?
- Дался тебе пиджачок – пиджачок пустое. – в лице князя Тьмы появилась: не то тоска, не то суета… что-то очень высокое и артистичное. – Дело у меня в вашем городке… важное. – По красивому лицу народного артиста пробежала тень. Длинный нос его заострился, а носогубные складки натянулись назад и вверх, обнажив красивые верхние зубы.
- Так вы по делу? - спросил я, вибрируя всеми членами.
- А тебе зачем знать, селянин? – подколол меня Гуськов. – Любопытной Варваре… хе-хех.
- Сами, ведь, сказали – дело мол… - обиделся я.
- Ну, будет. Пошутили и будет. Или сказать тебе про дело? – он придвинул голову к моей так близко, что я почувствовал тончайший запах его духов. Духи эти показались мне странными и завораживающими. Парфюмер, создавший их, очень тонко подобрал букет. Древесные нотки затейливо переплетались с цветочными, а мускус вплавлялся в фруктовую амальгаму. (Именно амальгаму, а не вульгарный коктейль из персика и черешни). Обе линии существовали сами по себе, но лишь мгновение, затем они сходились в апофеозе наслаждения и раскрывались в совершенно новом качестве. Было в этой феерии ароматов еще что-то, едва уловимое, но совершенно необходимое для композиции, скрепляющее все воедино и завершающее прекрасное воссоединение. Найти такой компонент – высшее мастерство парфюмера. Я еще раз втянул воздух, пытаясь определить философский камень этого аромата и, вдруг, очень отчетливо определил его…
- Скажите про дело, - боясь собственного голоса произнес я.
- Дело мое государственное. Ты наверно знаешь, селянин, что сейчас там… - он поднял вверх свой прекрасный палец, - идет война. Силы зла, вскормленные цитаделью вселенской гнили – госдепом США, тянут свои хитиновые щупальца к трепетному сердцу Родины. А оно – это сердце, хоть большое и сильное, но трепетное и беззащитное перед лицом предателей, стоящих за спиной. И мы, верные дети его, должны защитить трепетное сердце.
После этих слов в моем сердце, не менее трепетном, хотя и не таком большом, зазвучала флейта светлой грусти. Я даже забыл про виноград на какое-то время.
- Как можно защитить трепетное сердце Родины? – спросил я, понижая голос, дабы его не расслышали агенты вселенской гнили. Я хотел сказать еще что-то, но к горлу, то ли от нахлынувших чувств, то ли от жижи «Три в одном», подкатила нестерпимая тошнота, и я промолчал, чтобы она не выплеснулась на колени князя Тьмы.
- … Завтра. Приходи сюда завтра, - я расскажу.
Весь оставшийся вечер, всю ночь и начало следующего дня, я провел подавленном состоянии. Меня мучила тошнота и головная боль. Я совсем не выходил из дома, хотя на улице было солнечно и тепло. Где-то к обеду, я вспомнил, что ночью, в один из душных провалов в беспокойный сон, со мной случилось видение. Обстановка точь-в-точь повторяла вчерашний вечер: я гулял по городу и вышел на площадь. Последи площади стоял Алексей Гуськов. Он был в прежнем костюме, но на голове теперь помещалась митра, а поверх нее клобук Народного артиста Всея Руси. По краям от артиста, на гранитных постаментиках горели дикирий и трикирий.
- Подойди. – ласково позвал меня Народный Артист. – Что ты знаешь о конспирологии, селянин?
Я начал судорожно вытаскивать из обрывочных сведений, роящихся в подсознании: «Стереотипизация, эскапизм, когнитивный диссонанс, каменщики…»
- Вот! Вот! Именно каменщики! С этих сволочей всё и началось. А уже потом были нацисты, либералы и прочая шушера. Там, наверху, невидимая для селян, идет война. Это война интеллектов. Но помочь одержать в ней победу, могут самые обычные души.
- Мёртвые!!? – крикнул я одними губами.
- Что за бред? Гоголя перечитал, селянин? В наш век информации мертвые души годятся только чтобы, вон… подсвечники ставить, - он кивнул на дикирий и трикирий. – Живые! Только живые! Ну, или полуживые. Это одно и то же.
Гуськов снял клобук и митру. По лицу его стекал благородный пот. Он снял с постаментиков дикирий и трикирий, и в них с тали видны темные щели в ладонь толщиной.
- Вот, - хлопнул он по одному из постаментиков, - это наше самое мощное оружие.
- Гранит? - недоуменно пожал я плечами.
- Да ты, видать, совсем дурак. Это вместилища душ. И ты можешь отдать свою душу, чтобы защитить сердце Родины. Отдай…
Он протянул ко мне руку, и я почувствовал, как по светящемуся лучу выходит из меня что-то, чем я дорожил больше жизни…
К вечеру тошнота начала проходить, а вместе с ней ушло и беспокойство. Я умылся, выпил стакан портвейна, надел спортивки и майку с Путиным в ушанке, и пошел на площадь. По дороге взял еще бутылку пива. После пива мне стало совсем легко.
На площади был концерт. Со вступительным словом выступал Народный Артист Всея Руси Алексей Гуськов:
- Я – помор, - громыхал он в толпу стоящую под ногами, - а среди поморов крепостных никогда не было. Я, и мой друг, депутат Володин…