1
В тот день самолеты не летали. Почему – никто сказать не мог. Они толпились стаей возле здания аэропорта, как будто все разом потеряли смелость и не решались взвиться в воздух. То и дело от робкой массы отщеплялся какой-нибудь индивид, быстро скользил к началу взлетной полосы, не давая себе времени обдумать свой шаг и пойти на попятную. Но, не доехав и до середины асфальтовой ленты, он, не в силах поджать шасси и не веря в свои крылья, решительно терял мотивацию и сворачивал в нечесаные травяные заросли на обочине. А потом, наплакавшись, возвращался к своим.
У стойки регистрации стоял пожилой на вид мужчина и ругал испуганную в смерть сотрудницу аэропорта.
- Вот, девушка, не надо мне глаза страшные строить! Я заплатил деньги за билет, мне надо лететь, понимаете? Имею право! У меня дочь замуж выходит, я на свадьбу лечу, понимаете? Вот чтоб на вашу свадьбу так все поопаздывали!
Молодая девушка-блондинка сидела, красная до корней волос, и, сдерживая слезы, объясняла пассажиру, что виноваты обстоятельства, а не она, и что она бы и рада ему помочь, но это не в ее силах.
-Позовите мне начальника! Где ваш начальник? Что с вами-то говорить, вы мне только глазами хлопаете тут уже пятнадцать минут! Давайте сюда начальника! Требую! Буду требовать!
Наконец на подмогу несчастной появился откуда-то широкоплечий мужчина со свистком на шее. И хотя выяснилось, что он вовсе не начальник, а просто дежурный по охране, возмущенный пассажир почему-то сразу успокоился. Услышав слово в слово те же объяснения, что и минуту назад, он виновато заулыбался: «Так бы сразу и сказали! Что вы, думаете, я не понимаю, что ли? Я же тоже человек!» И, почти раскланиваясь в благодарностях, он боком-боком отошел от стойки и уселся возле Гремияра, уставившись на свою кепку.
«Бедный работяга! - подумал Гремияр. - Возможно, впервые в жизни летит самолетом, да еще на такое важное событие. Наверняка это путешествие стоило ему многолетних сбережений. А тут – непредвиденные обстоятельства. Вот он и не знает, как себя вести от отчаяния. Действительно, если он родился в необразованной провинциальной семье, откуда у него возьмутся хорошие манеры? Кто мог научить его справляться с гневом, решать повседневные неприятности достойным образом? Его, как и всех представителей этого несчастного сословия, не воспитывали, а дрессировали. И вся его агрессия – лишь следствие унылой безысходности…»
Гремияр считал себя бескрайним морем, которому поверхностные бури нипочем. После такой жизни, которую он уже прожил (а ведь был еще не стар), осталось мало вещей, способных расшатать его непоколебимую устойчивость. По крайней мере, он таких вещей еще не встречал и вполне заслуженно этим гордился.
Он происходил из порядочной, но скромной семьи, в которой по выходным играли в шахматы и на пианино и сильно краснели от многих слов обыденной родной речи. При этом Гремияр, играя-таки на пианино и в шахматы, утонченной неженкой все же не стал. Когда случился первый набег варваров, он, не колеблясь и не слушая рыдающих увещеваний родственников, отправился на фронт. Проведя на войне полтора года, Гремияр не только научился есть сырую мышатину и рубить недругов топором, но и овладел тем самым лексиконом, которого так старательно избегали его домашние. Пожалуй, он заслужил огромный авторитет в армии не столько из-за своих чисто военных качеств, сколько благодаря этому вновь освоенному словарному запасу.
Вся его последующая жизнь прошла не менее блистательно.
Он дожил до того, что, когда входил в зал испытаний, который, кстати, собственноручно основал шестнадцать лет назад, все сотрудники вставали, чтобы его поприветствовать. Он этого не требовал – просто так проявлялось безусловное и безоговорочное к нему уважение, переполнявшее всех, кто его знал.
Любые оскорбления, увещевания и прочие посторонние звуки разбивались вдребезги, накатывая на айсберг его терпения и великодушия.
У Гремияра были в жизни свои принципы. Сын преподавателя физики и внук известного инженера, он был убежден, что главное достоинство любого воспитанного человека – это умение вести себя незаметно. «Не мешать другим!» - так можно было бы сформулировать основной лозунг его жизни.
До своих сорока семи лет он умело избегал ссор и конфликтов, считая их уделом необразованных масс. Своим интеллектом, в котором не сомневались ни его родственники, ни он сам, он умел победить любые угрызения совести, разрешить любые внутренние споры, уладить любые конфликты.
Он смотрел на окружающий мир не то, чтобы свысока, а скорее сквозь слой своих приключений и принципов.
Он говорил, что все люди равны и потому заслуживают одинаково уважительного обращения. Нельзя сказать, чтобы он в это действительно верил. Просто его воспитание, его культура, его наивная интеллигентность заставляли его вести себя так, будто и вправду не было существенной разницы между его породой и той, что проводит жизнь на заводах и картофельных полях.
Он был убежден, что любая агрессия может быть нейтрализована разумными доводами и хорошими манерами.
Он не без оснований считал, что его жизнь удалась.
Под потолком летали бабочки. Бесцельно бродили туда-сюда пассажиры, заучивая наизусть тексты рекламных плакатов. В тишине пахло кофе.
- Ишь, как расселся! Молодежь пошла – никакой культуры! Не умеет вести как следует.
Поскольку замечание это было сказано совсем рядом, Гремияр оторвал взгляд от книги и оглянулся, невольно вникая в ситуацию. И с удивлением обнаружил, что обращались к нему. Над ним стоял тот самый пассажир, что должен был лететь на свадьбу.
- Простите, я не расслышал. Что Вы сказали? – Вопросительно хлопая глазами и выражая вежливую готовность одарить собеседника своим вниманием, спросил Гремияр.
- Не расслышал он! Тебе говорят, место уступи бабушке. Видишь, идет с сумками. Хоть бы помог!
Действительно, навстречу шла довольно красивая женщина лет пятидесяти с волосами, окрашенными в серебро, и катила за собой чемоданчик в полоску. Гремияр добродушно рассмеялся.
- Ах, это Вы мне! Не переживайте, уважаемый, эта очаровательная дама нисколько не нуждается в нашей с Вами помощи. – И Гремияр, как бы в подтверждение своим словам, обвел рукой полупустой зал с совершенно пустыми креслами, попутно обменявшись веселым взглядом со «старушкой».
Нападающий собрал рот в сердитую складку и, дернув головой, отвернулся.
- Не умеют вести, не умеют, - повторил он, косясь на пассажирку с полосатым чемоданом.
Этот эпизод заставил Гремияра улыбнуться. «Только что он уничтожал блондинку на регистрации, а теперь мечет молнии в мою сторону». И Гремияр представил, как он расскажет об этом своей жене, когда вернется из командировки. Скорее бы!
Но, как бы назло этой мысли, висевшие на стенах громкоговорители вдруг разразились автоматическим голосом:
«В связи с техническими неполадками, все рейсы отменены. Приносим свои извинения за причиненные неудобства и убедительно просим пройти к справочным пунктам для получения дальнейших сведений». И музыкальная заставка: «Авиафлот: тра-ра-рам! летать так просто!»
В справочном пункте женщина, старательно разжевывающая жевательную резинку, объяснила Гремияру, что на время ожидания возобновления рейсов всем пассажирам будут выданы гостиничные номера, а также бесплатное сухое питание.
Да, и кстати, поскольку пассажиров сегодня очень много, номера будут выдаваться в количестве одного на двух человек.
«Как раз посмотрю, как устроены гостиницы в этом аэропорту», - подбодрил себя Гремияр, забирая ключ от своей жилой ячейки.
Так всегда бывает: стоит только обратить внимание на какое-то явление, которого раньше не замечал, как это явление сразу берется тебя преследовать повсюду, и везде видишь только его.
Поэтому нет ничего странного в том, что у двери своего номера Гремияр обнаружил того самого пассажира, с которым уже два раза столкнулся сегодня в зале ожидания.
Их поселили вместе. Ключ был один на двоих.
Итак, опоздавший на свадьбу сидел на корточках под дверью и зачем-то уже несколько минут как застегивал свой и без того неплохо застегнутый чемодан. Гремияр почувствовал, что его будущему соседу неловко от этого совпадения, и энергично протянул ему руку – для знакомства и примирения.
- Гремияр, - представился он.
Будущий сосед даже не посмотрел в его сторону. Он был полностью поглощен застегиванием своего чемодана.
Гремияр прочистил горло.
- М-м. Мы, очевидно, будем жить в одном номере до отправления нашего рейса. Меня зовут Гремияр. А Вас?
Собеседник, не меняя позы, отвел глаза в сторону и потом взглянул исподлобья на Гремияра. Не в глаза, а скорее на галстук. У него вообще была такая манера: когда его о чем-то спрашивали, он сначала смотрел в сторону, как бы размышляя, какой подвох в этом вопросе, и только потом переводил взгляд на галстук собеседника.
- Долосей.
- Очень приятно.
«Он похож на человека, которого долго обманывали и который долго не мог этого понять. А когда понял, было уже поздно. Вот теперь он и ждет обмана от любого встречного, и ищет лжи во всех словах».
Каждый освоился в номере по-своему. Гремияр поменял ботинки на домашние тапочки, повесил пиджак на спинку стула и присел почитать на табуретку у окна. Долосей, не раздеваясь, лег на кровать лицом к стене и свернулся калачом.
Из окна видны были бесконечные просторы аэропорта: один терминал выглядывал из-за другого, а в самой дали, в дымке розового неба, очерчивались длинные шеи подъемных кранов, строивших новый аэропорт. Медленно ползали по асфальту необычайно широкие автобусы, встречаясь иногда с лестницами на колесах, иногда – с какими-то прицепами, осевшими под грузом чьих-то чемоданов. Жизнь кипела своим чередом.
Через некоторое время Долосей встал, бережно достал из чемодана отрезок сильно пахнущей колбасы, хлеб, плавленый сыр и упаковку сухой лапши, которую сразу же залил кипятком. Запах в номере стал отчетливо напоминать тот, что воцаряется в плацкартных вагонах через полчаса после того, как поезд тронется.
У Гремияра аппетита не было. Он предпочитал ничего не есть, чем жевать что попало, а купить настоящую здоровую еду было негде. Поэтому ему только и оставалось, что открыть книгу и попытаться сосредоточиться на чтении.
Время от времени он поглядывал на соседа.
Долосей ел неторопливо, широко расставив локти по обеим сторонам своей тарелки и низко склонившись над столом.
«Как будто боится, что у него еду отнимут», - с улыбкой подумал Гремияр. И одновременно испытал большую и благородную жалость к этому одинокому человеку. «Ведь его сейчас могла бы дочь угощать праздничным обедом, а он сидит и жует свой сухой паек в бездушном гостиничном номере».
После ужина Долосей попросил разрешения у администрации позвонить своей дочери. Волноваться он начал, еще пока набирал номер.
- От всей души желаю… (его голос прерывался далекими возгласами, вырывавшимися из трубки) в этот знаменательный день… (опять крики из трубки). Да не мог я взять билет раньше, говорю тебе! Ну что ты плачешь, дура! Ты лучше послушай, что я тебе скажу. (Голоса с того конца провода). Папку слушать не хочешь, бестолочь! От всей души желаю поздравления… Совет вам да любовь, смотри только, чтоб он там винцом не больно-то… Ну все, не плачь. Поздравляю, желаю счастья…
На этих словах подбородок его дрогнул, и, будто в ответ на эту слабость, из трубки донесся знакомый напев: гимн Разъединенных Шпунтов Иберики. Все уже наизусть знали эту мелодию, так как она в последнее время часто стала врезаться и в телефонные разговоры, и в переписку, и даже в человеческие сны. Никто этому не удивлялся: опять шпионские происки! Неприятель-то повсюду.
Долосей повесил трубку, не договорив толком своего поздравления. Глаза его разом покраснели. Он отвернулся к окну.
Стемнело. Никаких новостей об ожидаемом полете не поступало. Гремияр. достал свой походный компьютер и начал работать, сидя на своей койке.
- Все за компьютером сидишь? Ну, сиди, сиди. У меня племянник вон тоже так штаны целыми днями протирает, за экраном-то. Вон какая нынче молодежь пошла. Сидит человек за компьютером, сидит – а в башке-то и нет ничего!
Без особых усилий победив некоторую неловкость, в которую поставил его Долосей своей неуклюжей репликой, Гремияр молча продолжил работу.
Гремияр уже заметил, что Долосей считал его намного моложе себя, хотя они были, скорее всего, сверстники. Действительно, Гремияр, несмотря на свою обширную лысину, выглядел куда свежее своего желтозубого, морщинистого товарища по несчастью. Чувствуя, что молчание начинает выходить за рамки вежливости, Гремияр решил завязать дружественный разговор.
- Знаете, Вы вот все обращаетесь ко мне, как к младшему, а ведь мы с Вами примерно одного возраста! – сказал он своим мягким, почти ласковым голосом.
- Тоже мне, придумал! Когда я был в твоем возрасте, ты еще, небось, на горшок ходил.
Гремияр сделал вид, что этот камень не попал в его грядку. Он вообще всегда пропускал грубости мимо ушей, считая их недостойными своего слуха.
- Мне сорок семь лет. А Вам?
Теперь смутился Долосей.
- Пятьдесят один. И правда, разница-то небольшая оказалась. Во даете! Как вы так… Хотя понятно, конечно, вы же все бумажки перекладываете на работе, не перенапрягаетесь. Откуда вам стареть-то. Не то, что мы, целыми днями гайки крутим!
Долосей явно ожидал продолжения разговора, но Гремияр решил идти в душ. Когда он вернулся в комнату, то застал Долосея склонившимся над его кожаным портфелем и пристально его разглядывающим.
- Красивая штука! Небось, дорого стоит, - говорил он, поглаживая блестящую черную кожу. – Откуда деньги только берутся! У нас таких штукенций не водится. Мы - народ простой, за долгим рублем не гоняемся! – назидательно закончил Долосей и сам бордо отправился в душ.
Гремияр почувствовал легкую дрожь в руках, но быстро подавил ее. «Нет смысла сердиться на это убогое существо! Он, наверное, и сам не понимает, что говорит глупости. Когда поймет, ему будет стыдно. Поэтому надо сделать вид, что ничего не произошло».
Позже выяснилось, что хотя Долосей и любил говорить о гайках, заводская карьера его закончилась, едва успев начаться. Он был уволен то ли за опоздание, то за небрежность – грех небольшой, но, как оказалось, непростительный. Поэтому большую часть своей жизнь он провел в сторожах, переходя с одного места на другое, от плохой зарплаты – к еще худшей.
Перед сном Долосей закурил, лежа в постели. Гремияр тут же попросил его выйти курить на балкон. Тот, не сопротивляясь, надел тапки и, как был полураздетый, так и вышел из номера, приговаривая как бы самому себе:
- Ишь, какие нежные …
2
На следующее утро, выйдя из душевой, Гремияр застал Долосея в мечтательной позе у открытой форточки. Он неподвижно сидел, склонив голову набок, и его силуэт вырисовывался черным контуром на фоне безумно-золотого восхода, врывающегося в комнату сквозь квадрат окна. Редкий пушок на его голове в свете утренних лучей казался ангельским нимбом.
- Как Вы тут идиллически смотритесь, - заметил с улыбкой Гремияр.
Долосей обернулся, прищурился на соседа, и подбородок его поплыл вверх. Это означало, что его только что оскорбили, но что он себя в обиду просто так давать не намерен.
- Сам ты идиллия, - как можно более уничижительно и свысока начал он. – Вроде интеллигентный человек, а выражается. Говорит, инженер, инженер, а не скажешь по повадкам-то, не скажешь. У меня в знакомых столько инженеров крутится, ни один себе не позволит таких выражений. К тому же по отношению к старшим, фу-ты, ну ты. Аж противно…
Гремияр во все время этого короткого обличительного монолога судорожно перебирал в уме разные возможные реакции на нападение.
Вежливо притвориться, что он ничего не слышал? Принять недоступно-высокомерный вид? А может, великодушно извиниться, что уж там? Своей ошибки бедняга не поймет, да если и поймет, ему будет так стыдно, что оба замучаются неловкостью – а им ведь еще как минимум до завтра придется сосуществовать в одном загоне.
Извиниться, смирив гордыню и проглотив обиду – значит совершить жест, достойный самого духовно развитого человека и человеколюба. Но свидетелей этого жеста было бы всего два –Долосей и он сам, Гремияр, и в таких обстоятельствах оценить благородный жест смог бы только один из них, причем самый заинтересованный…
«Не лучше ли объяснить этой бестолочи, что ничего обидного ему сказано не было? Сразить его наповал? Как он тогда смутится! Если, конечно, поверит… Но стоит ли вообще опускаться до объяснений с этим поленом, с этой табуреткой? Где он, и где – я…» - так метался разум Гремияра от одного нравственного порога к другому, не находя открытой двери. И пока в душе его происходило это шумное движение, Долосей закончил свою речь и с чувством большого собственного достоинства, хотя и оскорбленного, отвернулся к стене. В таком положении он был недосягаем и неуязвим…
3
- Там внизу по телевидению футбол показывают. Пойдем, посмотрим? – Как будто виновато предложил Долосей. Словно идти смотреть футбол в одиночку он бы побоялся.
- Нет, благодарю. У меня сегодня голова раскалывается. Я, пожалуй, отдохну немного.
- Ясное дело, переклиматизация же! У вас в городе, небось, климат совсем не такой, как здесь. Да и матрас тут жесткий, не то, что в ваших хоромах. – Долосей так шутил. Он вышел из номера, а Гремияр, сам того не заметив, уснул.
Когда же он проснулся и решил пройтись по коридорам аэропорта, то сделать этого не смог, ибо дверь оказалась заперта снаружи. Гремияр на несколько секунд застыл в недоумении. Зачем Долосею понадобилось его запирать? По ошибке он это сделал или по глупости?
Гремияр прошелся по комнате. Раз, другой. Третий. Злобная досада начала его донимать. Ему захотелось взять этого Долосея, посадить его перед собой на стул и начать отчитывать, как мальчишку. Объяснить ему, кто таков Гремияр и как бесконечно далеко он стоит на общественной лестнице по сравнению с Долосеем. Узнав все это, Долосей бы наверняка смутился, даже испугался. Эта последняя мысль – о том, что противник испугается, - доставляла Гремияру особенное удовольствие. Но он не мог себе позволить подолгу витать в таких недостойных мечтаниях, и он снова подошел к двери.
С обратной стороны послышались шаги и стук колесиков. «Горничная! Горничная!» Кто-то подошел к двери. «Откройте, пожалуйста! Меня по ошибке здесь заперли». Дверь отворилась, и Гремияр выпорхнул в коридор, как птица на свободу.
В другой ситуации он как-нибудь очень галантно отблагодарил бы девушку – она к тому же была вполне свежа и миловидна – но сейчас, к беспокойству своему, он был так раздражен, что на шутки и комплименты у него совершенно не осталось энергии. Ему хотелось одного: найти Долосея и с ним объясниться. Как это объяснение будет происходить, он еще не знал.
Необъяснимым образом во всем огромном аэропорту Гремияр нашел соседа сразу же, без долгих поисков, как будто было между ними какое-то неосознаваемое притяжение.
Долосей стоял у одного из телефонных аппаратов под гигантской железобетонной конструкцией, уходившей под самый потолок, по которой с грохотом прокатывались одноколесные вагончики, набитые пассажирами и военными. Он кричал что-то в трубку и был уже весь влажный от гнева. Резко окончив разговор, (как он, впрочем, всегда и делал), он прямиков подошел к Гремияру. «Каков, а! Он даже не удивился, что я оказался рядом. Идет ко мне, будто я так его и дожидался все это время! Лучший друг, чтоб его…» Гремияр испытывал непривычное для себя чувство раздражения.
Долосей приблизился к нему и сразу начал изливать свою душу.
- Она говорит: «Я фитнесом пойду заниматься». Я ей говорю: «Я те дам фитнес! Никаких фитнесов! Привезли из-за границы черт знает, что, а она, дура, и попалась. Как, говорю, ты детей рожать потом будешь, бестолочь? А она не слушает, что-то свое мне талдычет, огрызается. Ну и дура!... Черт с ней. Вот увидит еще, что папка прав был. Наберет проблем на свою задницу, потом жалеть будет…»
Трудно сказать, отчего, но весь гнев Гремияра как-то сразу сошел на нет. Его сменила жалость, смешанная с жаждой примирения. «Ну зачем на него сердиться, право же? Сердиться можно на себе подобных, а он – … да черт с ним!»
Но свое чувство собственного достоинства все-таки надо было отстоять, хотя бы и чисто символически. И Гремияр обратился к Долосею так, как будто собирался по-дружески его пожурить.
«Зачем же ты меня в комнате запер? Если б не горничная, так бы я там и сидел пленником».
Гремияр был уверен, что Долосей начнет извиняться и оправдываться, но напрасно. Долосей, не меняя выражения своего багрового и морщинистого от гнева лица, ни секунды не размышляя, огрызнулся:
- Ну и запер, ну и что? Ну и посидел взаперти часок-другой, тебе ж на пользу. Меня вот в чуланах по два дня взаперти держали, и ничего, не завял.
Гремияр впервые за долгие годы был ошеломлен и обескуражен. Как?! Зачем?! Как он смеет?!! Его замешательство состояло в том, что он не мог решиться, подойти ли к Долосею и ударить его в челюсть, или опять сделать вид, что ничего не произошло. «И ведь сколько раз уже говорил себе: надо держаться подальше от этого урода, ан нет, все равно вызываю его на разговоры, черт меня за язык дергал!»
И снова, пока Гремияр боролся со своими смешанными чувствами, Долосей, как ни в чем не бывало, спокойно ушел куда-то вглубь аэропортовых пейзажей.
«Ну уж нет, теперь ни за что не подойду первый к этому идиоту!» Подрагивая нервной дрожью, твердил себе Гремияр, бредя в никуда. Но стоило ему дойти до стеклянных ворот, как из громкоговорителей послышался голос, вещающий: «Всем задержанным пассажирам срочно проследовать в терминал 81, где будут выдаваться сухие обеды. Сдвоенным номерам для получения пайка необходимо явиться в паре».
Гремияр вздрогнул от этого сообщения. «Как это унизительно!», - подумалось ему. Опять надо искать этого мерзкого сокамерника, опять сидеть с ним в очереди!
Гремияр бы и не пошел, если бы его не мучал голод. Еще полдня назад он был уверен, что до сухого пайка опускаться не станет. «Лучше быть голодным, чем что попало есть!» Но у голода было свое мнение на этот счет.
4
И вот Гремияр снова сидел рядом с Долосеем, смиренно глядя на экран, где появлялись номера комнат, которым положено было подойти к узенькому и низкому окошку за своим пропитанием в помятом свертке. На дырчатых сиденьях напротив разместилась семья то ли греков, то ли итальянцев, которые молча спали, свалившись друг на друга.
Видимо, вид у Гремияра был не очень бодрый, потому что Долосей, взглянул на него, заметил: «Чего губу-то надул? А ну-ка сядь по-человечески! Корчит тут из себя. Перед иностранцами стыдно».
Сам Долосей сидел при этом с чрезвычайно благочинным видом на самом краешке сиденья, выпрямившись всей спиной и не шевелясь. Наверное, спящие греки возымели на него такое влияние.
«Как быть?» - все думал А.
«Будь это варвар, я бы придушил его одной рукой, не раздумывая. Будь это человек, равный мне, я бы вступил в тонкий словесный спор и, конечно же, выиграл бы. Если бы, упаси Боже, так вел бы себя мой ребенок, я бы объяснил, в чем его вина, и поставил бы его в угол.
Но здесь-то как быть? Ведь это человек, соотечественник. Совсем игнорировать его было бы невежливо… Да и вообще, побег – не лучшее решение проблемы. К тому же, он меня в покое не оставит, и будет теребить мое терпение, пока я не лопну.
Говорить с ним. Но как? С насмешкой, издеваясь над его животной тупостью? – Это подло, да и неинтересно в одиночку. Со снисхождением, стараясь нравственно преобразовать его, подтянуть, в меру моих сил, до моего уровня? – Утопия! То же самое, что учить табуретку музыке. Пытаться говорить на его уровне, отвечая грубостью на грубость? – Это значило бы опуститься. Подражать такому убожеству я не в силах. Нет уж, спасибо! Говорить с ним холодно и резко? – Но ведь таким образом я дал бы ему понять, что он меня чем-то оскорбил, поранил, и признал бы этим мою слабость. Да и вообще, едва ли он понял бы, в чем причина моей холодности.
Как быть?...»
В таких размышлениях очередь подходила, подходила, но так и не подошла. На экране застыла цифра, обозначающая номер комнаты Гремияра минус один. Сухие пайки на этом кончились.
Долосей чопорно встал (греки были все еще рядом) и спокойно пошел вон из очереди. Гремияра охватило бешенство. «Вот именно сейчас, когда нужно закатить скандал на весь аэропорт, Долосей стушевывается с поля битвы!» Почти вне себя, он трехметровыми шагами направился к опостылевшему окошку, но оно мгновенно захлопнулось, огни погасли, музыка стихла. Весь народ разбрелся кто куда. Гремияр остался в одиночестве под жужжанием вентиляторов.
«Для начала надо найти, чего бы поесть, а уж потом я точно пойду жаловаться», - решил про себя Гремияр и столкнулся с Долосеем. Тот с дурацки-веселым видом, будто ему все нипочем, радостно обратился к Гремияру.
«Что, не досталось нам хлебушка! А мы – ничего, и так пробьемся, правда?» - и он лукаво подмигнул Гремияру и хлопнул его по плечу. Гремияр вздрогнул от отвращения, но виду не подал, решив больше не снисходить до общения с этим скотом. Он твердо решил подкрепиться и быстро зашагал по звонкой плитке в поисках если не ресторана, то хотя бы какой-нибудь забегаловки – лишь бы поесть.
Долосей все это время семенил за ним, повторяя: «Ну и что, есть не дали, а нам все нипочем, правда? А мы и без еды очень даже неплохо пробьемся, и не пикнем даже!» Гремияр тем временем прикладывал половину своих душевных сил к поискам пропитания, а другую половину – к тому, чтобы абстрагироваться от Долосея.
Столовых, кафе и ресторанов в аэропорту было море. Но ни в одном из них не находилось свободного места для Гремияра и его спутника. Выбившись из сил, уже даже почти отчаявшись что-либо найти, Гремияр набрел наконец на заведение, где им с Долосеем предложили столик. Уже не надеясь найти что-то получше, Гремияр согласился.
В кафе Долосей сидел смирно, как прибитый дождем. Видимо, непривычная обстановка совсем сбила его с толку. Когда подошла официантка с белокурыми кудрями на затылке, он вообще стерся, ссутулился еще больше и как будто разом похудел. Ему ужасно захотелось произвести впечатление на эту женщину. В обычной своей жизни он таких видел редко. Она казалась ему счастливой, богатой и беззаботной. На ней был в меру строгий костюм и отпечаток вежливого равнодушия. Она говорила холодно и до обидного любезно: «Что будете заказывать?»
Она как рыба в воде в этом лоске. Ей так привычен пугающий блеск красивой посуды. Она совсем не боится испортить белоснежную скатерть на столах. Ее не волнуют эти цифры напротив каждого блюда в меню. Она, в отличие от него самого, не смущается, когда разговаривает с противоположным полом. А главное, она выглядит так, будто ей решительно безразлично, нравится она ему или нет. Все это ставило ее гораздо выше той ступени, на которой он видел себя. Ему хотелось убедить ее, что он ничем не хуже, что он точно такой же, как она, как и все остальные посетители кафе. Он изо всех сил пытался доказать своим поведением, что чувствует себя в своей тарелке, что он уже сто раз бывал в таких местах и прекрасно знает, как себя в них вести. Старался выглядеть раскованным и небрежным. В то же время, он чувствовал, что выглядит, тем не менее, смешно и убого. Ему казалось, что она видит насквозь его неловкие попытки и смеется над ним, лишь издевки ради обращаясь к нему так же уважительно, как и к его товарищу. На фоне небрежной уверенности, с которой официантка двигалась и говорила, он казался себе ничтожным тараканом, нелепым и жалким. Он чувствовал себя несчастным. Аппетит у него совсем пропал.
И потому он, назло себе, официантке и здравому смыслу, заказал двойную порцию хвантчаптури и большой бокал азыбэсского вина.
Гремияр удивленно поднял брови, услышав заказ Долосея. «К чему такая расточительность? Денег у него и так в обрез, а он швыряет их, как гусар на пьянке». Так он только подумал – сказать что-то подобное вслух он не решился бы, ведь это было бы невежливо. Но Долосей, ощущения которого обострились от нервного напряжения, прочитал все на лице у Гремияра и разозлился еще больше. Теперь ему казалось, что все люди в зале смеются над тем, как он по глупости потратил кучу денег.
«Хорошее вино, я его часто беру», - сказал он так громко, что люди за соседними столиками обернулись. Надо было убедить публику, что он знает толк в винах и лишь потому сделал такой дорогой заказ. На самом деле, хотя он и любил алкоголь, винами он никогда не интересовался. Но надо было спасать ситуацию. Чтобы укрепить эффект, - то есть, чтобы окружающие окончательно убедились в продуманности его выбора, - он решил бросить еще одну фразу во всеуслышание.
«Французы хорошо делают вино. В Бордо и все такое. Молодцы французы, ничего не скажешь. Не то, что мы». Он виновато пробежал глазами по соседним лицам. Некоторые сменились затылками, остальные выглядели так, будто его не услышали.
Гремияр сидел напротив и сосредоточенно жевал, устремив нарочито рассеянный взгляд куда-то в окно. Усердные жевательные движения его лысых висков и угловатых скул выдавали некоторое раздражение. Долосей подумал, что Гремияр, должно быть, раскусил его хитрость. Как утопающий хватается за соломинку, так и он бросился к Гремияру за поддержкой.
- А ты что не берешь? Не нравится, что ли? Да ты попробуй, хорошее вино. Дай я тебе отолью в стакан, попробуешь хоть.
- Да оставь ты меня в покое, - отмахнулся Гремияр, отвернув лицо в противоположную от Долосея сторону.
- Ну не хочешь, как хочешь. Мне больше достанется! – Долосей попытался непринужденно рассмеяться. Но, казалось, никто не обращал на него внимания.
Гремияр сидел, слегка краснея, и делал вид, что он один. Долосею вдруг стало ужасно неловко и неуютно. Он услышал, что его неестественный смешок звучит по-идиотски неуместно. Вместе с тем, прекратить разом свое напускное веселье значило бы признаться перед публикой, что веселье действительно напускное, и тогда все мигом догадались бы, как неловко теперь ему, Долосею. Размышляя обо всем этом, он продолжал усиленно смеяться, хотя сам уже жалел, что затеял этот спектакль. Ему хотелось смеяться как можно дольше, чтобы окружающие поверили в искренность его приступа. Через некоторое время эти отчаянные конвульсии угасли, но Долосей, чтобы оправдать в глазах других такое странное поведение, то и дело обращался к Гремияру:
- Ух, насмешил! Ну и насмешил ты меня!
Уходя из кафе, Долосей чувствовал себя глубоко несчастным. Ему хотелось, чтобы его задавил автобус и оборвал навсегда эту никчемную жизнь…
Гремияр же был раздражен добела. «Не обращать внимания, не поддаваться на провокации», - уже не сдерживая дрожь, твердил он себе под нос, пока нервным шагом спешил назад в свой номер. «Вот уже я, образованный человек, уважаемый отец двоих детей, успешный инженер, - я иду на поводу у этой свиньи, выхожу из себя и опускаюсь до того, что огрызаюсь на его выходки!»
Он вспоминал эту дешевую забегаловку с претензией на роскошь, эти грязные полиэтиленовые скатерти, эту безвкусную мымру-официантку и еще более безвкусную еду, и он сам казался себе нечистым, дешевым и слабым.
5
Вдруг все лица на многие километры вокруг обернулись в одну и ту же сторону: туда, откуда послышался глухой и чудовищный рев. Через секунду на том же месте показался черный дым. А еще через несколько секунд завыли сирены.
Один из самолетов, прогуливаясь возле аэропорта, столкнулся с пассажирским автобусом, выезжающим из города. Говорят, было много жертв. Это сразу оживило давно заскучавшую массу людей, третий день живущую без новостей. Глаза их наполнились выражением сочувствия и самодовольства за умение сочувствовать. «Как, а Вы все еще ходите без сдержанной скорби на лице? Нехорошо это. Негуманно».
Вот и весь внешний вид Долосея выражал то же самое. А чтобы такое редкое и удачное проявление благородных чувств не пропало даром, он искал зрителей. Зрителем оказался Гремияр.
- Ишь, как ухнули! Видал? А паленым-то как пахнет, а! А? Слышь? – И он участливо пощипывал Гремияра за плечо.
И тут Гремияр не выдержал. Открылись все краны, все задвижки.
- Отстань, отстань от меня! Не смей ко мне прикасаться! Слышишь или нет? Не смей!
Гремияр орал так, что вены вылезли у него на лбу и на шее. Прохожие оглядывались в недоумении. «Вроде бы приличный с виду человек, а ведет себя, как какой-нибудь пьяница», - думал, каждый из них.
Навигация восстановилась. Самолеты снова радостно махали крыльями, разбегались и ныряли в пасмурную муть, как пингвины – в ледяную воду.
Пришло время расставаться. Гремияр чувствовал себя несчастным и побежденным. Он избегал долосеевского взгляда и молчал, как студент на экзамене. А Долосей думал про себя:
-Не такой уж он и плохой парень, этот Гремияр! Зря я так плохо об нем сперва подумал…