На берегу реки, заросшем ивняком, было страшно. И Митька с Костькой никак не могли спуститься к воде, где росли самые гибкие и ровные прутья: как раз то, что им было нужно.
Теперь у них было новое увлечение – рыбалка. Пришли они на реку за прутьями, чтобы из них наплести мерёт для ловли рыбы. Но пока шли, постоянно отвлекаясь то на уток в озёрах, то на ящериц, оставлявших им свои хвосты, а то и поругаться, да и подраться немного, день склонился к закату. Друзья спустились с крутого берега, но подходить к потемневшей реке было ой как страшно. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Только иногда раздавался всплеск воды от какой-нибудь рыбы. В реке отразились последние блики заката и исчезли, словно потонув в чёрной, тяжёлой глубине омута.
– Вот здесь ведь Бобыль то утонул… – прошептал сухими губами Костька.
– И чё черти-то его сюды занесли, – еле слышно вторил ему Митька.
– Замолч, Трясной Митя! Черта не поминай! – процедил сквозь зубы Костька.
- Че ты вякнул, Ширабан? – дрожащим от негодования, а еще больше от страха голосом прохрипел Митька.
Назревала драка, которой всегда предшествовало поминание недостатков всех их родственников. Но пыл двух воинов охладил внезапный всплеск воды такой силы, что брызги долетели до их лиц. Присев от страха на корточки мальчишки на мгновение потеряли дар речи. Как током шарахнуло по всему телу, стало жарко, а в ногах такая слабость, что не то, что бежать, с корточек не встать.
– Русалка, – почти беззвучно шевельнул губами Митька.
– Накликал, придурок, – процедил сквозь стучащие зубы Костька.
– Костинька, айда отсю-ю-ю-дова, – заблеял Митька и стал старательно пятиться задом вверх по обрыву, опираясь руками о землю.
– Ха! Это ж сом, дура! – Костька был чуть старше друга, чуть храбрее, и в критических ситуациях принимал командование на себя. Он даже смог встать на ноги и гордо выпрямил спину.
– Со-о-о-м? А чё те сом-то, как хватит хвостом и мама не пикнешь…, а то ваще слопат… на фиг.. Вон, Бобыля-то вытащили, а у него все ноги обглоданы… Сом и утопил…
– Ну, сом не нечиста сила! Чхал я на нё! Пускай се булькат под корягой, – Костька достав нож, деловито осмотрел лезвие и, подойдя к воде, стал срезать прутья. Митька, видя такую лихость его, подполз на четвереньках и встал сзади. На душе стало немного спокойнее за спиной у смелого друга.
– Костинька, а, правда, что Кольки клыкастого отец русалку встречал, когда припозднился с охоты?
– Правда. Они с отцом у нас выпивали, дык я сам слыхал, как он баил. Вот. Иду, грит я, Миколай, с охоты. Припозднился. Стал через мост переходить, гляжу, а под мостом девка в одном исподнем стоит, белье колотит. Ну, думаю, шас я тя шугну. Как пальну с ружья, думаю, так она и обомрёт. Пригнулся, дошёл до того берега, ружьё с плеча снимаю, а оно и не ружьё вовсе, а палка еловая. Вот. А девка как засмеётся, да звонко так, прям как будто в башке у меня смех-то этот раздаётся! Да и раз! В воду! Тока хвост показала и нет её. Тут я, Миколай, веришь-нет, и обгадился. Вот,– рассказывая всё это, Константин деловито выбирал и срезал прутья. А Митька, затаив дыхание, смотрел на уже совсем почерневшую воду и испытывал такой жуткий страх, что не заметил, как упёрся в спину друга носом и почти перестал дышать.
– А може уж и хватит их, прутьев-то? А? Костинька? – прошептал он задумчиво.
– Ты чё пришел, а?! Я те шас хватну! Режь, давай! – Костька намеренно повышал голос, что бы испугать свой страх, изо всех сил старался показать другу и себе самому, что совсем ему и не страшно:
– Чё слюни распустил, а? У тя чё в руке-то, а?
– Но-о-ожик.
– Н-о-о-жик, – передразнил его Костька. – А ты знашь, что нечиста сила токо ножа и боится! – И он лихо протянул руку с ножом в сторону воды. Но Митька уже совсем плохо соображал. Он резко оглянулся, и устремил свои, от страха размером с блюдце, глаза вверх на край обрывистого берега. Небольшие островки шиповника, росшие на берегу казались снизу огромными мохнатыми чёрными кочками, упиравшимися в ещё светлое небо. А за ними была кромешная, зловещая тьма, из которой еле слышно доносился странный шорох: то ли ящерка по траве пробежала, то ли слабенький ветерок по кустикам пролетел, то ли сущности ужасные подкрадываются. Смотреть на берег Митьке стало ещё страшнее, чем на воду, а ещё страшнее, чем оставаться здесь, было идти обратно. Да и идти-то пришлось бы через тот самый мост… Он присел снова на корточки, обхватил колени руками, и мелкая дрожь побежала по всему телу. Теперь ему уже стало не жарко, а холодно. Костька всё это время оставался в той же позе лихого мушкетёра, затем как саблей взмахнул ножом:
– А помнишь, Митьк, рассказывали, что жила у нас в деревне старуха-ведьма? В кошку чёрную превращалась и бегала по ночам. Мужик какой-то будто шёл ночью, а она на него кинулась. Он её раз ножом, лапу и отрубил. Вот. А наутро слышат, у старухи в избе стоны да охи там всякие, зашли, а она на печке, да без руки. Вот, – Митька покрепче сжал рукоять ножа.
– Они, говорят, на трёх ножах колдуют. Да, Кость?
– Ну да. У неё на подловке три ножа нашли, когда она умирала, лохань с тухлой водой и кости летучей мыши. Вот. Мужики туда залезли матку(балка под потолком) поднять и увидели. Она умереть никак не могла, мучилась. Пока мужики матку не подняли. Сама попросила. Подними-и-ите, грит, матку, поми-и-илуйте – умереть да-а-айте. Как подняли матку, она тут и померла сразу. Вот. Но я те ищё раз грю: главное-ножик! Если сучок какой ковырять будешь ножом рядом с ведьмой – ей больно будет. Будто её ножом тычешь.
Митька, дрожа, придвинулся к выброшенной на берег коряге и стал лихорадочно ощупывать её, ища сучки. Его страх подошёл к самому пику. Если хрустнула бы вдруг ветка или поднялся снова сом со дна омута и хлестанул своим хвостищем по воде, то никакая сила не удержала его бы здесь. Да и Костькино старание быть храбрым было на пределе. Он уже несколько раз чиркал ножом по тоненькому, гибкому пруту и никак не мог сообразить, что чиркает его другой стороной ножа.
– А бабка моя вот рассказывала, – зашептал Костька, – что пошли мужики затемно на сенокос, глядят, колесо от телеги катится. Они его взяли да на сучок и повесили. Вот. Вечером домой идут, глядят, а на дереве старуха мёртвая висит. Страшная, спасу нет. Глазищи вытаращила, зубы оскалила.
– Эт баушка тя пугала, что б ты шлялся меньше… – с надеждой в голосе прошептал Митька.
– Ну уж не как твоя мать – чуть чё, так поленом. Да и мало тебе, дрыном бы…
– А чё дальше, Кость?
– Чё-чё, мужики её снять захотели, вот, подошли, а она как заорет! – Костька перевел дыхание, он уже давно перестал резать прутья, а теперь вдруг замер, как будто окаменел, потом стал озираться по сторонам, словно загнанный волчонок, мечущийся за флажками. А Митька, ухватив Костькину полу пиджачка и, перестав вообще дышать, судорожно пытался подняться с корточек. На небе, ещё сохранившем светловатые отблески ушедшего дня, появились кое-где первые звёзды. И будто всем этим небесным куполом обрушился на мальчишек пронзительный, душераздирающий крик:
– Ах вы, паразиты такие! Вас куда черти унесли! Окаянные! – вдоль берега бежала Костькина мать, размахивая поленом. Её вид и крики сразу разогнали все страхи. Стало вдруг так спокойно, радостно. Ругань и тумаки были для друзей таким счастьем, что они тихонько захихикали и, обнявшись уже смело потрусили домой, забыв на берегу все срезанные прутья.