Как известно, в 1847 году Т.Г. Шевченко, выкупленный лет за девять до этого из крепостной неволи, причем не без финансовой поддержки императрицы Александры Федоровны и по прямому указанию самого государя, был сослан в Орскую крепость.
Резонно спросить за что? Ведь пребывание на пустынной окраине империи в солдатском, так сказать, состоянии без права сочинять и рисовать, еще более ожесточило противоречивую натуру Кобзаря, давно и жгуче ненавидевшего помещика Энгельгардта, а заодно и прочих «москалей». В советское время на этот вопрос отвечали следующим образом: «за революционные стихи в сборнике "Три года", найденные при аресте», а также «за смелую сатиру на царя Николая Палкина».
Думаю, что советские литературоведы и историки не слишком погрешили против истины. Тарас Григорьевич, сблизившийся накануне ареста с группой оппозиционно настроенных интеллигентов, образовавших тайное Кирилло-Мефодиевское общество, возможно, читал на сходках членов этого «братства» свое стихотворение «Кавказ», написанное в 1845 году. «Царские сатрапы», расследовавшие «дело Шевченко», стихотворение обнаружили и увидели в строках «А сльоз, а кровi? Напоїть/ Всiх iмператорiв би стало/З дiтьми i внуками, втопить/В сльозах удов'їх» открытый призыв к убиению царской семьи через насильственное захлебывание и утопление.
Смелая же сатира состояла в том, что в поэме «Сон» ее автор позволил себе издеваться над обеими монаршьими особами – Николаем Павловичем и Александрой Федоровной – изобразив их в более чем карикатурном виде. По отзывам придворных, насмешки Т.Г. над императором царя позабавили и даже рассмешили, однако, когда дело дошло до карикатурного описания августейшей супруги, Его Величество побагровело и сильнейшим образом обиделось. Прочитав строки
Цариця-небога (племянница – перевод мой, возможно, неточный – А.А.)
Мов (словно) опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне
Хита (трясет) головою.
Так оце-то та богиня!
Лишенько з тобою.
А я, дурний, не бачивши
Тебе, цяце, й разу,
Та й повірив тупорилим
Твоїм віршемазам.
Ото дурний! а ще й битий,
На квиток (здесь – на слово?) повірив
Москалеві; от і читай,
І йми ти їм віри (и верь им)!
...
А диво-цариця,
Мов (словно) та чапля меж птахами,
Скаче, бадьориться (бодрится, хорохорится, красуется),
Николай I, как свидетельствуют, в гневе изрек: «Допустим, он имел причины быть недовольным мною и ненавидеть меня, но её-то за что?»
Здесь надо оговориться: государыня, возможно, натерпевшись страху еще со времени восстания декабристов, когда даже «свои», вроде застреленного потом на Дворцовой площади генерала Милорадовича, дерзко требовали от тогдашнего Императорского Высочества отказаться от короны, поелику «гвардия Вас не любит», страдала комплексом заболеваний, внешне выражавшихся в ее чрезмерной худобе и припадках, во время которых у нее тряслась голова (нервный тик).
Придворные рифмоплеты-москали, разумеется, ничего этого не замечали и на все лады воспевали внешность «первой леди», которая, объективно говоря, вовсе не была дурнушкой, но, в пору юности, слыла кокетливой и любвеобильной особой, явив даже для ее современников-россиян «законченный тип немецкой красоты». Когда в один несчастный день лейб-медики доложили государю, что августейшей супруге лучше более не беременеть (а надежно предохраняться тогда не умели), муж и жена пережили тяжелую семейную драму. Дело в том, что врачи порекомендовали императору «тренироваться» на стороне, справедливо указывая, что воздержание пагубно отразится на его здоровье. Император, после тяжелых раздумий, нашел рекомендацию медиков разумной и даже организовал у себя во дворце некое подобие «гарема», по завистливому определению А.С. Пушкина. Нечего и говорить, что к болезням императрицы прибавились нравственные мучения, вызванные слухами об амурных связях венценосца. Впрочем, Александра Федоровна умела "держать удар" и вести себя благородно. Узнав о том, что камер-фрейлина Варвара Нелидова настолько сблизилась с Николаем Павловичем, что принялась рожать от него детей, императрица не сделала ей ничего дурного ни при жизни супруга, ни после его кончины.
Итак, в сложившихся обстоятельствах государь, по-своему жалевший супругу, почувствовал себя глубоко оскорбленным - в самом деле, какой же муж будет терпеть гнусные поношения в адрес своей жены?
А что же Тарас Григорьевич? Осознав, что дело пахнет жареным и ему грозит чуть ли не каторга, он засыпает слезными письмами близких к царю лиц. Так, он посылает В.А. Жуковскому записку, в коей раскаивается «в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим мне столь высокую милость… Я слышал везде дерзости и порицания на Государя и Правительство, - поясняет поэт адресату добротным русским языком. - Я всему этому поверил и, забыв совесть и страх Божий, дерзнул писать наглости против моего Высочайшего благодетеля, чем довершил свое безумство… Я вполне сознаю мое преступление… от души раскаиваюсь…и прошу милостивого ходатайства Вашего перед всемилостивейшим Государем нашим». Но Николай Павлович не внял ходатайствам друзей Кобзаря: он мог бы простить тому «вольнолюбивые стишки», но глумление над женой – никогда!
Вызывает некоторое удивление малоизвестная в советское время и так злободневно звучащая резкая реакция на "дело Шевченко" со стороны знаменитого отечественного критика В.Г. Белинского, который не стал стесняться в выражениях, заявив:
«Здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того горького пьяницу… Мне не жаль его, будь я судьею, я сделал бы не меньше. Я питаю личного рода вражду к такого рода либералам. Это враги всякого успеха. Своими дерзкими глупостями они раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ничего ровно… Ох, эти мне хохлы! Ведь бараны, а либеральничают во имя галушек и вареников со свиным салом…»
Еще большее удивление – без всякой связи с "делом Шевченко" - вызывают слова Федора Михайловича Достоевского, который дал «неистовому Виссариону» такую нелестную характеристику: «Белинский есть самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни».
Впрочем, чему удивляться, коли и автора "Преступления и наказания" поносили более чем крепко: "...Ненавижу ... Достоевского! Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого, противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием ..." Чей это отзыв, спросите вы? Нобелевского лауреата И.А. Бунина.
Ну, да ладно, мы отвлеклись. Давайте-ка вспомним о том, что Тарас был отличным рисовальщиком и портретистом (портреты баснописца И.А. Крылова и фельдмаршала А.А. Суворова кисти Т.Г. Шевченко стали каноническими) и что рисовать ему в оренбургской полупустыне строго-настрого запретили (правда, запрет он нарушал). Почему, позвольте узнать? А потому, якобы, что жандармы, роясь в шевченковских бумагах, обнаружили там еще и непристойные рисунки, содержание которых сочли "фривольным". Что за рисунки - не знаю, многие из шевченковских набросков не дошли до наших дней, а среди дошедших есть немало изображений натурщиков и натурщиц: голых мужиков и дам - обычные ученический этюды, не более. Знаю только, что Тарас Григорьевич - грех этот водится за многими художниками - уговорил невесту своего друга И.М. Сошенко, семнадцатилетнюю Машу (фамилия ее так и осталась неизвестной), попозировать ему обнаженной. В итоге Маша, говорят, забеременела, жених от нее отступился, Кобзарь - бросил, и сиротка оказалась на улице, где ее исторический след, увы, потерялся.
Однако вернемся к «нашему барану» на солдатской службе. Минуло десять лет, в течение которых Тарас Григорьевич не оставлял попыток вымолить себе прощение. Его друзья «вышли» на сестру государя (это уже был Александр II). Потрясенная рассказами о тарасовых неимоверных страданиях (которые, учитывая регулярное участие нашего ссыльного героя в офицерских пьянках, были сильно преувеличены), она обратилась к царствующему брату. Император долго отнекивался: "Он оскорбил мою мать", но наконец, смягчился, и в 1857 году поэт был высочайше уволен с воинской службы. Позднее Шевченко добился разрешения проживать в Петербурге и работать в Академии художеств.
Но, говорят, «горбатого могила исправит». В 1860 году, когда умерла вдовствующая императрица Александра Федоровна, «горбатый» не нашел ничего разумнее, как откликнуться на ее смерть злобным стихотворением «Хоча лежачого й не бьють», в котором назвал усопшую «сукой» и предложил «тількi плюнуть на тих оддоених щенят, що ти щенила». Таким образом автор стихотворения отблагодарил всех членов царствующего дома, когда-либо помогавших ему. Возможно, стыдясь иногда некоторых своих нравственных качеств, он говорил о себе:
Я сам себе, дурний, дурю,
Та ще й спiваючи...
("Не нарiкаю я на Бога...", 1860 г.).
Таков был "батько рiдного слова", явившийся, по словам Н.С. Лескова, "оратором и историком малороссийского народа".