Леньку в деревне не что чтобы не любили, нет. Побаивались немного. Странный он, Ленька-то. Да уж рассказывал я о нем не раз. По мне так не странный, сколько чудной, что ли. Это да. Не такой как все. Я, когда уже студентом-то стал. Городским. Диогеном Леньку прозвал. Тот тоже чудным был. В пифосе – кувшине таком здоровом – спать укладывался. И такой же как Ленька безобидный был. Только вот тоже странный – днем, вон, с фонарем зажженным по городу бродил, все людей средь бела дня отыскивал. Чудной, в общем.
Говорили, что дед у Леньки колдуном был и жил на окраине села нашего, аккурат за кладбищем и у самой кромки леса. Так колдунам и положено – на окраине жить. Еще говорили, роста он был невысокого, летом и зимой в тулупе ходил. Овчинном. Облезлом. Причем вывернутом наизнанку. Вечно черные волосы колтунами взъерошены и борода нечесана. И еще валенки на ногах. Что летом, что зимой. Одни и те же, серые, стоптанные и без калош. Картину дополняла трубка, с которой Ленькин дед никогда не расставался. Дымил как паровоз и кашлял постоянно. Громко. На полдеревни. Ребятишки как кашель его услышат, так, значит, и разбегаются. Причем табак Ленькин дед сам, значит, изготавливал. Травы, там, какие-то собирал и сушил. А как посмотрит на кого пристально, так и не знают в деревне что делать – то болезней ждут, то еще какой напасти. Оттого старались деда Ленькиного в деревне не обижать. да и не пообижаешь его особо – дед-то кузнецом был, один чуть ли не на всю округу. Ограды кладбищенские, старинные которые, все его. Мне Ленька их показывал. Они стоят все больше вокруг давно уж заброшенных могил, поросших бурьяном – за ними и холмики-то могильные еле видны, где с покосившимися деревянными крестами, где со старыми могильными плитами с полустершимися на них черно-белыми фотографиями. Ленька деда своего помнит, но очень смутно, отец пару раз как-то брал его в кузню.
– А они, кузнецы, слышь, все ведь колдуны, – говорит мне Ленька, зевая.
Встал он сегодня рано по какому-то делу, для него важному, как он мне сам поведал. Вот спать ему и охота. Небо августовское только-только звездами украсилось и ветром, кажется южным, лицо поглаживает, словно напоминает: «Сиди, мол, наслаждайся. Скоро осень, в город возвращаться, к учебе….».
И вот сидим у Леньки во дворе, слушаем, как то его корова, то соседская, в своем катухе мычит, заставляя петуха – то Ленькиного, то соседского – ворчать на нашесте. Друг мой в неизменных своих калошах резиновых, которые ему на два размера больше, и в штанах таких непонятных, на робу похожих и коротких. Никогда не видел, чтобы Ленька штаны по размеру носил. Телогрейка на плечи накинута. Волосы светлые, вьющиеся – ими, и еще вот глазами – голубыми – высокий и худой Ленька от деда-колдуна своего низкого, приземистого да чернявого отличается.
Сидим, мне домой и неохота вовсе, я-то, в отличие от приятеля своего, выспался как следует, и настроен Леньку дальше сегодня слушать, о чем и сообщаю ему. Про деда-колдуна побольше мне узнать хочется. А ему взамен обещаю про город и про трамваи в нем рассказать. Хоть и надоело мне каждый раз про это ему – в сотый, наверное, раз – вещать.
– Ладно, слышь, – махнул Ленька рукой, ударил себя ладонью по коленке, поднялся, потянулся и говорит:
– Слышь, пойду чаю тогда сделаю.
Ох и люблю я Ленькин чай. Обычно он его с чабрецом заваривает. Я тоже так пробовал, даже спрашивал у Леньки, сколько он в чашку чабреца этого кладет, но не получалось у меня так. Не такой чай. У Леньки он особенный – может, это потому, что и сам Ленька особенный, не такой как все? Диоген, одним словом.
Не было друга моего минут пятнадцать, я уж заскучал, по двору слоняясь, то сонное кудахтанье кур с недовольным брюзжанием петуха, то далекий рев деревенских «Восходов» да «Минсков» слушая. Но, смотрю, выходит Ленька, две кружки алюминиевые в руках держит, с чаем горячим. Без сахара. Не признает Ленька чай с сахаром. Говорит: «Слышь, не чай это, если сахар-то бухнуть, будет».
Я с другом не спорю, только вот от сахара отвыкнуть никак не могу. Но это когда сам завариваю. А для Ленькиного-то чая никакой сахар и не нужен вовсе. Приятель ставит свою чашку на лавку нашу деревянную, посеревшую от времени, и опять в дом уходит. Возвращается с двумя большими кусками пирога с яблоками. Еще теплого. С корочкой румяной. Маманя его только-только испекла.
– На – говорит она Леньке, – тащи на двор, а то, пади, опять допоздна засидитесь.
Засидимся, надеюсь. У меня ж каникулы, да и Ленька не в колхозе работает, отоспится завтра. Садится он, кружку двумя руками держит, на чай горячий дует.
– Слышь, а деда-то моего похоронили не на кладбище, а возле дома его, как раз возле леса.
– Это чего так? – спрашиваю.
Ленька плечами пожимает, делает глоток, кусает пирог, жует не спеша. Что ему мое нетерпение? Прожевал, еще чаю отхлебнул. Я за это время пол кружки выпил и почти весь кусок своего пирога в рот запихал.
– Так колдунов же нельзя на кладбище хоронить-то. Не знал, что ли?
– Не-а.
– Нечистые они считаются, слышь. Люди боятся, что из могил вылезают по ночам и бродят по деревне. Неупокоенные. Не принимает их мать-земля-то. Такие дела. И чтобы, значит, не выбрались, им, слышь, либо кол осиновый в грудь надо вбить, либо в болото выбросить. Они ж, горемыки эти, пить все время хотят.
– А если в это самое болото их не выбросить, что будет? – спрашиваю, с оторопью представляя картину: стоят мужики да бабы деревенские. Суеверные. При бледном свете луны. Ночью естественно. На кромке леса. Возле дороги, давно нехоженной да репейником поросшей. Стоят. Переговариваются вполголоса. Мужики берут лопаты нехотя, широко крестятся, откапывают гроб полусгнивший, на робкие протесты какого-нибудь сердобольного мужичка, чаще из родственников несчастного, злобно цыкают, потом несут горемыку неупокоенного этого и в болото затхлое бросают.
– Если не выбросить, они засуху наслать могут. А в болоте они от жажды и избавляются.
– И что, деду твоему кол-то осиновый вбили? – спрашиваю, кутаясь в телогрейку, скорее не от холода – вечер-то теплый, сколько от озноба, вдруг на меня напавшего.
– Да кто их знает, могилу то вроде не раскапывали.
–А что, Леньк, дед твой и вправду колдуном был?
– Колдуном-не колдуном, но отец мне как-то рассказывал, что история с ним, с дедом-то моим, однажды приключилась. Необычная.
Сказал это Ленька, и еще глоток чая сделал. Большой и неспешный. Потом пирога откусил кусок.
– Ну и, что за история-то? – допытываюсь до приятеля.
А он прожевал, запил чаем еще горячим, пятерней волосы нечесаные пригладил и говорит, опять не спеша так:
– Мне как-то отец рассказывал, что однажды встретил в дедовой кузне странного такого человека. Невысокого, слышь, вот ниже тебя даже.
А я тогда где-то под метр семьдесят два ростом был.
– Смуглый такой и смурной все время гость дедов ходил. И из-под войлочной шапочки волосы черные торчали. Кучерявые. Чернее, слышь, чем у деда. А борода и того чернее, словно смоль, и, слышь, заплетена в косички. Отец этого чудного дядьку помнит.
Тут Ленька поставил кружку на землю, стукнул себя по коленкам и на меня смотрит. Он так всегда делает, когда его поражает что. Ну, я на него уставился, а он повторил:
– Представляешь, борода с косичками.
Я как-то, в силу воображения, что ли, слабого, не был впечатлен ни косичкам, ни бородой заплетенной, и с нетерпением вывожу Леньку из ступора:
– Ну, дальше-то что было, откуда этот, с косичками бородиными взялся-то?
– Не спеши, борода эта непростая у дядьки того была.
– А он молодой был или старый? – пытаю друга.
– Да я что-то не спросил у бати-то. Да не старый наверно, раз деду в кузне помогал. Да и сам-то дед тогда помоложе был. Хотя, знаешь, старики говорили, что сколько помнят деда моего: он всегда в тулупе да валенках своих стоптанных ходил и возраста одинакового. Молодым никто его припомнить не мог.
– А где твой дед отыскал-то чудного дядьку?
– А-а – поднял палец к верху Ленька – в этот-то вся и штука. Дед отцу рассказывал, что как-то осенью: холод, дождь, ветер по трубе гуляет, угли в печки давно остыли; так вот, слышит дед как собака во дворе забрехала. «Кого – думает – нелегкая принесла?» Тем более что дом его и в ясный-то день все обходить старались. Дед даже подумал, что это смерть за ним пришла, чтобы, значит прибрать его. Подымается он с лавки-то, в валенки ноги пихает, тулуп накидывает, кочергу – а мало ли кто там шастает ночью-то непроглядной – в руку берет, и выходит. Глядь, перед калиткой дядька этот и стоит, под дождем, весь промокший. И на нем что-то вроде ночной рубахи и надето всего. А еще повязка какая-то набедренная с какой-то бахромой на одной стороне. На него собака брешет. Лаем захлебывается. Вокруг, не токмо, слышь, дождь, но и ветер, чуть не с ног сбивает, гром.
– Стоп-стоп – перебиваю я Леньку и усмехаюсь, – ты что брешешь, какой гром осенью-то?
– А вот такой, я и сам такой же вопрос бате задал. А он ответил, что гром самолично слышал, как и многие тогда в деревне. И собаки в ту ночь не у одного деда моего брехали, но, пади, у всех в деревне. Разговоров-то потом было. Не только ведь громыхало, но и молнии, слышь, сверкали, словно летом или весной.
Я конечно про «брешешь» погорячился, Ленька ведь никогда не врал, да и не умеет он это делать.
– Дед-то, слышь, как дядьку энтого увидал значит, так и кочергу из руки выронил, и, как он отцу-то рассказывал – перекрестился и дядьку того тоже перекрестил.
– Зачем? – спрашиваю.
– А дед его то ли за черта, то ли за заложного покойника, ну висельника там или утопленника, принял. Подумал, что он, бедолага, из могилы выбрался и бродит неупокоенный.
Мне от этих слов в вечер летний еще холоднее сделалось.
– И что, исчез, черт-то этот?
– Какой там, – отвечает Ленька, – стоит, руками себя обхватил, трясется от холода, вымок весь. Дед это заметил, и понял, что не черт перед ним и не мертвяк, а живая, значит, душа, ну и в дом пригласил, на собаку цыкнув, чтобы, значит, не брехала попусту. А она, глупая, не умолкает. Ну, в доме дед печку растопил, фуфайку дядьке тому дал; говорит, мол, снимай, рубаху-то твою, высушим. Тот снял, сандалии скинул. Слышь, а на ногах у него что-то вроде обручей металлических. Дед подумал первым делом, что кандалы и испужался – может, беглый какой из тюрьмы. Потом поглядел, вроде и цепей нет, не кандалы, а украшение какое-то чудное.
Ленька помолчал немного, пятерней волосы потеребил, посмотрел на меня и говорит с удивлением:
– Представляешь, по деревне осенью, в грязь непролазную, в сандалиях ходит!
Интересно, что фактическое отсутствие одежды на теле ночного гостя, моего друга удивило меньше, нежели отсутствие сапог на ногах. Ленька продолжал:
– А еще дед отцу рассказывал, что у дядьки на шее, на шнуре, кольцо большое висело вместо креста. Чудно, правда? Но это ладно, вокруг тела у него двойной шнурок намотан. Дед заинтересовался – что за штука такая, и зачем ее вокруг тела обматывать-то? Потянулся рукой, пощупать хотел. Гость же, слышь, как вскочит, фуфайку с плеч скинул и аж в другой конец дома отпрыгнул, в самый темный. Его и не видно оттудова, только глазами своим черными водит, за полено схватился, бубнит ругательства какие-то. Тут дед ему говорит, что, мол, ладно-ладно, ты успокойся, садись, а тот его не понимает, лопочет что-то не по нашему.
Тут я Леньку перебил:
– Стоп, погоди, а он что, по-русски не понимал, что-ли?
– В том-то и дело, что нет. Дед сначала подумал, что гость его незваный – немой, что-то мычит себе под-нос. Ан нет, разговаривал он, только как-то по-свойски, не разобрать. В общем, гость малость успокоился, полено положил, подошел к огню осторожно, фуфайку обратно на плечи накинул. Дед тем временем чаю вскипятил, яблок печеных антоновских достал, чабреца сушеного принес, чтобы, значит, в чай кинуть. Тут гость его оживился, показал знаками – дай, мол, траву эту посмотреть. Дед, слышь, ухмыльнулся – мол, не бойся, не отравлю. Дядька тот траву долго нюхал, к губам прикладывал, бормотал что-то, потом кивнул и отдал ее деду-то: ну, значит можно, бросай в чай. Дед еще каравая кусок достал и шмат сала отрезал. В общем, повечеряли они, посидели. Гость всю еду обнюхал, рассмотрел с интересом и потихоньку носом клевать стал. Ну и уложил его дед на печь теплую, натопленную. Тот сначала даже лезть не хотел, все шнурок свой на брюхе щупал, бубнил что-то, но потом взобрался и, как дед отцу рассказывал, через минуту захрапел. И тут, слышь, дождь сразу прекратился и собака брехать перестала.
Дед посидел еще, подивился всему произошедшему, лампаду перед старинным потемневшим образом Николы Угодника затеплил – чего давно уж не делал, да и на боковую отправился; правда, заснуть долго не мог, все ворочался, уж больно гость необычный посетил его, но потом все же заснул и, слышь, отец говорил, что дед ему рассказывал, будто в ночь ту сны ему чудные снились: огромная река, а круг песок – куда глаз не брось. И он, в валенках своих и тулупе овчинном, вроде в городе каком и перед ним дом такой огроменный, похожий на ступеньки. А на самой вершине дядька энтот, которого он приютил, стоит, на деда моего смотрит пристально. Дед аж проснулся; глядит, гость его похрапывает мирно, тулупом укрытый. Ну, дед перекрестился, попросил Николу Угодника охранить его, гостя перекрестил, и снова заснул.
Ленька помолчал немного, потом в дом сходил и еще чаю принес. Горячего. Чтобы сон отогнать. Мне-то и так спать не хотелось, наоборот, любопытство разбирало – что там дальше-то было. Я и спрашиваю друга:
– Ну, дальше-то что было?
– А утром дед проснулся, а гостя на печи нет. «Скрал что и убег» – подумал дед. Но не испужался. Брать-то в доме особенно нечего. И тут слышит он на дворе звуки какие-то, топанье да бормотанье, вперемешку с кудахтаньем кур и ворчанием собаки. Правда, слышь, она уже и не брехала вовсе. Признала, видать, гостя, за своего. Выходит дед на двор, а там гость его песком – у деда куча песка перед домом свалена была – натирается, уши, лицо, тело им натирает. Кряхтит и фыркает от удовольствия. Аж подпрыгивает, сандалиями на босу ногу по луже шлепая, кур дедовых распугивая. Деда увидал и даже, кажется, улыбнулся, что-то там знаками показывает. Ну, дед догадался – воды, мол, давай, чтобы песок энтот смыть, значит. Дед церемониться не стал – из колодца ведро воды набрал да на гостя своего и вылил. Тот аж еще быстрее заплясал. «Словно черт, только хвоста да рогов не хватает» – подумал дед.
Ленька усмехнулся, да и я улыбнулся, представив эту картину: воду, по бороде в косички заплетенную, стекающую, да волосатого мужика, всего в песке измазанного, босиком по лужам и грязи скачущего. Поулыбались мы с другом-посмеялись и он продолжил:
– Ты, слышь, не забудь, на дворе-то осень. Хотя в то утро после дождя солнышко сквозь облака, как рассказывал дед, проглянуло, и даже теплее обычного было. В общем, несколько ведер дед на гостя своего вылил. Тот аж рычал от удовольствия и, словно бык, головой во все стороны вертел. Смыл он себя песок энтон, шнурок на брюхе поправил, кандалы свои на ногах пощупал, фуфайку накинул и в дом пошел. Даже с некоторой важностью. Перед самым порогом сандалии мокрые и грязные скинул, пробормотал что-то под нос и босой к столу направился. Правда, на полпути к столу он вдруг остановился и направился к окну – ночью-то дождливой его не разглядел. Подошел. Долго стекло оконное трогал, раму. То так, то этак пощупает. Дед уж его торопит: мол, чай-то остынет, заболеешь еще с обливания своего. Ну, гость отошел от окна, сели они с дедом завтракать. Чаю дед вскипятил, шмат сала недоеденный достал, ведро молодой картошки из погреба вынул – ну, чтобы на вечер испечь. После завтрака гость знаками показывает деду: мол, что-то важно сказать хочу. Пожал дед плечами и пошли они с гостем на двор. Что-то важное узнавать…
Продолжение следует.
23 - 31 августа Королёв - Москва