В осенние дни 1943-го
Приближались холода, ночевать в не отапливаемом бараке становилось невозможно. От холода и сырости в нем постоянно ощущалось недомогание, душил кашель, часто болела голова, знобило, ощущалось повышения температура тела, казалось, что предстоящую зиму мне не пережить.
Как-то помогая мне распрягать лошадей, старик Здановский, внимательно глянув на меня, спросил:
– Ти хворий?
– Ні! А чому ви мене питаєте?
– Тому, що бачу по тобі, що ти хворий. Змарнів зовсім…
– Ночами в бараку дуже холодно, часто просипаюсь, рано встаю не виспавшись, як хотілось би. Раніш в частих поїздках ночував в теплих місцях, там існує трьох разове харчування сезонних робітників, й коли б я не приїхав, то там щось найшлося, щоб нагодувати мене, а на Вацлаві цього
немає. Часто з вечора голодним просипаюсь, чекаю поки Йосип Петрович кандьор зварить й нагодує,– поделился со стариком своими бедами.
Здановский ничего не ответил мне, молча, увел лошадей в
конюшню, а я принялся укладывать в надлежащее место упряжку.
Все реже, и реже, чередовались выезды администратора Виктора Рогану к своим друзьям приятелям, из чего можно было предположить, что в кругах оккупантских ставленников в связи с приближающимся фронтом нарастает тревога и неуверенность в ближайшем будущем.
Как-то при поездке Рогану к его другу коменданту Боровского жандармского пикета при распряжке лошадей ко мне подошел ездовой, возивший администратора Боровского отделения и, поздоровавшись, осведомился о причине редких посещений. Я ответил ему встречным вопросом, почему он стало редко
посещать Вацлаву.
Мы оба, не зная истинной причины, рассмеялись. Но были еще и другие причины, вызвавшие сокращения поездок – возросшая опасность со стороны партизанских отрядов, базировавшихся в массивах Вапнярскилесов, что было вблизи нашего места нахождения.
Особенно ширились прямо таки фантастические по содержанию легенды о неком партизанском вожаке Калашнико-1, который внезапно появлялся в разных местах. По-видимому, эти слухи доходили до ушей оккупантов, их ставленников и пособников, что вызывало у них страх и паническое настроение.
Репецкому определялся персональный на поля и за пределы Вацлавы одноконный выезд на так называемой линейке, упряженной выделенными для этой цели несколькими сменными лошадьми, в числе которых не было ни одной из персонального выезда его шефа Рогану. Однако не знаю, по какой причине при очередной поездке в бричке оказался не постоянный пассажир Рогану,а редкостный, или как он сам себя называл: заместитель администратора Вацлавы господин Репецкий.
Одиноко сидеть, не ощущая надоевшей ему дребезжавшей линейки, а в мягком сидении рессорной брички, с галопирующими взмыленными лошадьми и внезапно примчаться на усадьбу Вацлавы – было его мечтой, а такая возможность ему выпадала очень редко.
Рогану не только знал повадки своего «зама», но и его родословную и четко соблюдал разграничение между своим боярским и молдавско-крестьянском, лишая последнего малейшей возможности чем-то щегольнуть.
В пути к селу Моевка, куда мне было приказано ехать, пассажир, погрузившись в какие-то свои раздумья, ни в чем себя не проявлял. Двигались мы в попеременном темпе: лошади шли шагом, временами, переходя на рысь.
Проехали мы по отрезанной опушке запорошенного осенью желтой листвой леса, а выбравшись из нее, вскоре миновали видневшийся справа «Курятник». Мне казалось, как только мы приблизимся к окраине села Моевки, к ее первой уходящей вправо улице, Репецкий прикажет мне повернуть в нее.
Несколько ниже на параллельной улице жила в своей хате его «теща», куда еще вчера с утра ушла навестить мать и сестер, его сожительница Катя, обещавшая возвратиться в тот же день, к вечеру, но не исполнила своего обещания, и ему пришлось в одиночестве провести ночь.
Но такого не произошло. Несколько углубившись в село, мы по извивающейся улице спустились к плотине с прудом на пересекающей наш путь речке Бушанка.
От плотины и почти до самого центра села Моевки слева проходила каменная стена, ограждавшая заводской двор. Справа, начиная, от центральной улицы и до берега пруда виднелся огромный пустырь, на который жестом руки указал Репецкий, велел там дожидаться его возвращения, а сам направился в центр села.
Свернув лошадей с дороги вправо, я оказался на пустыре со следами исчезнувших с его поверхности строений. Кругом валялись осколки битого стекла, силикатной и глиняной посуды, черепицы, обломки мебели, обрывки тканей и комков окаменевших перьев. Увиденное мной свидетельствовало о том, совсем недавно, примерно до конца июля-августа 1941-го на этом пустыре стояли жилые постройки.
Здесь существовали крохотные улочки с причудливыми пирамидами крытых глиняной черепицей строений, в которых жили семьи местной еврейской общины, приютившие родственников, беженцев из других мест и лиц, по разными причинам оказавшихся в Моевке. С появлением здесь нацистских оккупантов, в кратчайший срок обитатели этого каньона оказались узниками Моевского гетто.
Между 9-12 августа 1941 года все они были расстреляны орудующим уничтожением под корень немецким эсэсовским карательным отрядом с активным участием местной коллаборационистской полиции. Это были узники Бабчинецкого, Боровского, Моевского гетто, еврейской общины села Фелициановки и случайно оказавшихся в этих же местах евреев из Дзыговского гетто и других мест.
А почему оказались разрушенными до основания жилые строения,– спросит современный читатель, не найдя ни одного ни советского, ни официального постсоветского источника, в котором бы был дан исчерпывающий документальный ответ на этот вопрос. Ведь и мне не встречались даже малейшие слухи о том, что вслед уничтожению всего живого, оккупанты разрушали до основания жилье вчерашних
жертв. Что бы ни повторяться, более подробно на этом вопросе я уже останавливался в очерке «На костях и развалинах»-2.
Уже прошло достаточно времени, а Репецкий все не возвращался. От холода я окончательно продрог и чтобы как-то согреться, одной из попон-3 укрыл спины лошадей, а второй обернул себя, отказавшееся согревать истощенное постоянным недоеданием тело, усевшись позади «козлов» в бричке и опустевшей опалкой-4, кое-как укрыл окоченелые ступни ног.
Так еще прошло некоторое время и вдруг не где-то вдали, и не там, где он исчез, скрывшись за углом какого-то здания, а рядом, напротив, в каких-то нескольких десятках метрах от места стоянки, словно пролез сквозь каменную заводскую ограду! Нет, он не развалил ограду, а вышел из обычных дверей какой-то незамеченной мной с вывеской на дверях пивнушки, помимо входных с улицы
дверей, там имелся и черный вход с заводского двора, которым он, видимо, воспользовался, проникнув в это заведение.
Пошатываясь, он направился к стоянке. Зная непредсказуемость его действий, я убрал попоны и опалку в надлежащее место. Зауздать лошадей и поправить на них упряжь успел к подходу Репецкого, когда он, уже забираясь в бричку, что ему плохо давалось и вопил:
– Поїхали додому…
Выехав с пустыря, я спросил у него:
– Пора напоїти коней.
– Давай, тільки швидко!
Слева от дороги виднелась колея и следы животных, ведущих к пруду, где был водопой, свернув с дороги, мы вплотную приблизились в пруду. Напоив лошадей, мы тем же путем возвратились к продолжению пути по извилистой части возвышенности к выезду из Моевки. Достигнув окраины села, дремавший Репецкий, проснулся, указал в сторону уходящей вглубь села улицы, на которую
следовало свернуть. Подъехав к хате «тещи», Репецкий неустойчиво выбрался из брички, направился к хате, а, дойдя до ее дверей, толкнул их, скрылся за ними.
Развернув лошадей, я стал дожидаться Репецкого и его подруги, не зная, как долго продлится стоянка, да и это не имело значения, как проголодавшихся лошадей кормить было нечем, а я, утром похлебавший кандьор, вообще был не в счет.
Вопреки моему предположению, стоянка оказалась непродолжительной и была прервана удручающей картиной. Из хаты неустойчивыми шагами в сопровождении Кати вышел Репецкий, а вслед им «теща» со своими дочерьми, среди которых выделявшаяся ростом ранее мной упомянутая Мария. К бричке пошли только трое:
Репецкий, Катя и ее мама, а девчата остались у порога хаты.
С высоты «козлов» наблюдая за этим шествием, можно было бы предположить происходящему противоположную ситуацию: жена и одна из дочерей провожают в поездку пьяного мужа и отца.
Мои размышления были прерваны косым взглядом женщины, очевидно узнавшей во мне одного из неудачливых и вшивых женихавшихся к ее дочерям. Я отвернулся от этого жесткого взгляда и, дождавшись конца происходившего, когда усядутся в бричку «отец и его дочка», тронул с переходом на рысь остывших лошадей.
Наконец, мы выехали за пределы Моевки, свернув на полевую дорогу, ведущую к Вацлаве. Позади меня слышались на повышенных тонах обрывки непонятных и надоевших мне каких-то разговоров, к которым я не прислушивался. Миновав видневшийся «Курятник» мы приближались к опушке леса, перед которой согревшиеся лошади перешли на умеренный шаг. В лесу господствовала тишина, за спиной также утихло, мое намерение ускорить движение оборвалось угрожающим воплем Репецкого:
– Ти куди мене везеш? До партизанів? – тыча, чем-то острым в спину мне, истерически кричал Репецкий.
От сильного локтевого удара в левую часть лица и последующего толчка, я не уд ержался на «козлах» и упал на землю у передних колес брички, от чего вспугнутые животные шарахнулись в сторону, а накачанный алкоголем, рассвирепевший безумец, вырвавший из моих рук вожжи, хлестанул ими по крупам животных, к тому еще выстрелил, из оказавшегося в его вке «парабеллума»-5.
Фронтовые лошади при звуке выстрела мгновенно вздыбливались, превращаясь в неуправляемое озверевшее животное. Пытаясь как-то справиться с лошадьми, Репецкий оборвал вожжи… И понеслись неуправляемые животные по узкому лесному проезду, шарахаясь по сторонам от малейшего щелчка сухой переломленной ветки, пока задняя подвеска брички не зацепилась за какой-то пень, что развернуло лошадей в противоположную сторону и они, тяжело дыша, остановились.
Поднявшись на ноги, я издалека увидел лошадей и наклонную заднюю подвеску брички с крутящимся колесом, а на дне ее свисавшие ноги Репецкого, рядом с ним Кати не оказалось.
Выброшенная из брички, она в изодранной одежде пряталась в зарослях. Я подошел ближе к бричке, а Катя, выйдя из своего укрытия стыдливо прикрывая рукой изодранную на груди блузку, опустив голову, спросила меня:
– Що ж тепер буде? Він живий? – протянув руку в сторону брички, спросила она, усаживаясь на пень, чтобы как-то прикрыть изодранную одежду
– Не знаю, підійди й подивись, що з ним сталося,– порекомендовал я ей.
– Боюсь, підійди ти…
– Ні, мені слідує дочекатися поки з нього хміль вийде.
Она поднялась пошла к бричке. А там ничего не произошло помимо частичного протрезвления. Виновник происшедшего, усевшись вместе с Катей на земле вблизи брички, как ничего не случилось, стал с ней любезничать. Лишь кое-то время спустя, поднявшись на ноги, Репецкий позвал меня.
Подойдя к бричке, я обратил свой взор на лошадей и увидел, что одна из них опирается на три ноги, а четвертая задняя нога как бы то согнута.
Освободив от упряжи лошадь, я стал осматривать ее ногу, но на ней не было видно следов крови, после чего попытался слегка прикоснуться к ноге, от чего она вздрогнула,оперлась на ногу, но тут же, вернула ее в прежнее положение.
– Перелому немає, мабуть вдарилась,– прозвучал хриплый голос, стоявшего позади меня Репецкого. Я оглянулся, а он, увидев успевшее к этому времени опухнуть мое лицо, ехидно добавил,– оце видно що ти теж міцно вдарився.
Выпрягши лошадей, мы вручную вытащили бричку и при осмотре ее обнаружили в нескольких местах повреждения, но устранить их можно было только в кузнице и слесарной мастерской на Вацлаве.
Порванную упряжь удалось связать узлами, и когда уже все было готово и оставалось лишь усесться на свои места, Репецкий повелительно распорядился по-другому:
– Виберемося із лісу й там біля містка звернемо на лужок, на ньому ще зеленіє трава, нехай коні трохи попасуться поки стемніє, тоді й поїдемо до дому. Якщо тебе спитає пан адміністратор що трапило в дорозі то ти мусиш відповісти йому так:
"... коні злякались пострілу й стримати їх у тебе бракувало сил, вони оскаженіло неслися по лісу, ти вдарився в дерево знепритомнів. Постріли були, але ти не бачив хто й звідкіля стріляють – все, більше ти нічого не бачив й не знаєш!
Запам’ятай, лишнє скажеш,одержиш кулю із цієї штуки!" – он рывком руки откинул полу пиджака, вытянул из-за пояса «парабеллум», уперев конец ствола в мой посиневший от опухоли нос.
На лужке, куда мы добрались, невозможно было оставлять лошадей бродящими в поисках зелени упряженными, ибо на заболоченном и насыщенном водой лужке бричка вскоре оказалась бы перевернутой вверх колесами, пришлось отсоединить от нее лошадей, оставив на их крупах упряжь.
Свивши из какой-то вьющейся зелени узелок, я приложил его к опухшей части лица, что, как мне казалось, облегчает боль.
А тем временем Репецкий и Катя бродили по лужку, пока не скрылись в лесу, не опасаясь «тех, кто стрелял». На Вацлаву мы приехали ночью.
_________
1 В Интернете приводятся сведения о партизанской деятельности и гибели в 1943 году юного партизана Виктора Калашникова, но это все происходило по месту рождения героя – на Брянщине, что в сотнях километрах от Вацлавы и прилегающей к ней местности, где слухи о нем превращались в легенды.
2 См. «БЕЗДНА – год 1942-й», очерк «На костях и развалинах».
3 Попона – покрывало, накидываемое на круп лошади для её защиты от переохлаждения или насекомых.
4 Опалка – (укр.) в данном случае имя существительное женского рода. Сшитая из плотной ткани кормушка(примерно 1,2х07 м. ширины и глубины) с двумя вшитыми в нее поперечными шестами. Назначение: содержание и кормление рассыпными кормами двух, не распряженных (в повозке, бричке, др., имеющем дышло в колесном транспорте), лошадей на временных стоянках, крепится к дышлу.
5 «Порабеллум» – автоматический восьмизарядный пистолет (калибр 9 мм). В годы войны состоял на вооружении нацистской армии, считался личным оружием офицеров СС.
© Copyright: Яаков Менакер, 2014
Свидетельство о публикации №214071601566