У Витольда Ложкина, по прозвищу Джузеппе, зубная паста кончилась, и он страшно расстроился.
Паста казалось вечной, Витольд даже загадывал на нее, как на кукушкино кукование. Пенилась – обильно, выдавленный миллиметр, давал куб устойчивой цветной шапки, а размеры тюбик имел с огнетушитель, ничто не предвещало конца. Уговоры, типа – все в этом мире не вечно, Витольду казались праздными, паста служила годами и не собиралась умирать. А тут такая оказия. И, главное, Ложкин подозревал, что такое, все-таки, может случиться, особенно, когда пластиковый тубус был докручен почти до конца и защеплен прищепкой, чтоб не раскручивался обратно, но не так же быстро. Прошло буквально два месяца, и паста больше не появлялась из горлышка, как только Ложкин не пробовал ее давить. И с правой стороны, и с левой, и посередине, и раскрутив и скрутив тубус много раз туда-сюда, обратно (4 раза).
Витольд вообще странный человек, в детстве, например, он был уверен, что всех девочек Вик – Викторий и Вероник, зовут в честь одноименной ягоды, росшей у его бабушки в саду на краю города, прямо у реки. В их нечерноземной полосе клубнику называли по одному из ее сортов – виктория. И с этой ягодой было невыносимо приятно пить чай. Если бросить в налитый стакан четыре или даже пять ягодок, размять их ложкой об стенки стакана, слегка выплеснув воду на клеенку дачного стола, потому что ягода убегает, и все время норовит выскользнуть из-под ложки. Сидя на веранде, она же кухня, дачного домика. И читая книжку.
С сахаром.
Не книжку с сахаром, а чай, но можно и книжку, но тогда он, сахарный песок, попадет между страниц и будет скатываться на шорты, то есть трусы.
А еще Витольдик любил поливать огород.
Зажимать край шланга и делать радугу.
И стрекозы.
А еще он считал, что у всех, то есть у большинства людей, есть мембрана. Которая резонирует сигналам от бога. И чем тоньше или крупнее человек и художник, тем чувствительнее у него мембрана. На вопрос, а у тебя мембрана какова? Витольд Ложкин, слегка смущенно отвечал, что он сам, одна сплошная мембрана, целиком. Приравнивая себя к гениям, так надо полагать. С другой стороны, почему бы и нет? Любой человек гений, будь он хоть гением посредственности.
А еще Ложкин открывал мир заново.
Продукты питания, проезд на общественном транспорте, молодых мамаш с колясками, молодых людей с бородами, которых они не заслужили – за черными террористическими бородами скрывались лица глупых мопсов, не несущих печати опыта. И когда Света Зюзюкина, бывшая одноклассница, или про одноклассников нельзя говорить «бывшие», потому что они навеки остаются одноклассниками?, утверждала, что еврей отнюдь не синоним умного человека, так же как русский – алкоголика, Витольд впадал в некий первооткрывательский ступор.
И усиленно изучал гликемический индекс картошки, что было почти бессмысленным, Витольд фигурой напоминал велосипед вдоль и сверху.
И, конечно, очки.
В толстой советской роговой оправе со стеклами, больше всего похожими на лупу Шерлока Холмса. На две лупы Шерлока Холмса. Нет, на одну лупу Шерлока Холмса, а другую доктора Ватсона.
Витольд зачитывался приключениями великого сыщика. Брал, точнее, настойчиво выпрашивал у товарища, Севы Пожарского, черные тома из, восьмитомного (что в нем томного, в таком черном и строгом?), что ли, собрания сочинений Конан Дойла, и погружался в уютный размеренный правильный мир викторианской Англии. С этими томами вообще засада была великая. Сева отчаянно интриговал, одаривая нужных, как казалось ему людей, прочтением и наказывая провинившихся.
В чем провинился Витольд-Джузеппе, он сам не знал.
А вот чем и зачем нужен был Севику сосед-каратист Игорек Выштыбулетников, Джузеппе примерно догадывался – все хотели дружить с Игорьком. Чемпионом подпольных каратэистких секций, вдруг приобретших большую популярность. Дружить с ним было гарантией определенной неприкосновенности. Слабой, честно говоря, гарантией, но все-таки. Без Игорька не было и такой.
И, конечно, прыщи.
Малиновые в синеву, с черным фитилем посередине – бери и поджигай. Боль, в принципе, такая же. Но от ненависти к ним, только и оставалось – жечь.
Вообще жечь.
И еще приключения Буратино, того, который Алексея Толстого, а не Пиноккио Коллоди. Желтая книжка с отличными иллюстрациями, сейчас уже и не вспомнить какого художника.
Приятно зачитанная.
Любил Ложкин толстовского деревянного человечка конкретно и всю книжку вообще.
Так любил, что заработал в школе смешное прозвище.
Джузеппе.