Звали нечисть Оленькой. К слову сказать, фамилии Оленька была умелицей менять. Мы встретились с ней снова у входа в больницу в тот день, когда мне должны были снять швы. Ее вел за руку богатырского сложения подполковник в форме.
- Григорьев Юрий Алексеевич – отец Оленьки, - отчеканил он и протянул мне огромную руку. - Рад нашей встрече. Я все собирался приехать в школу и лично Вас поблагодарить, но служба, знаете ли, не позволяет располагать свободным временем.
- Но как Вы…
- Как узнал Вас? – перебил он на полуслове. – Кто же, товарищ мой дорогой, теперь Вас не знает? Вы же теперь гордость школы! Да что там школы. Гордость города или даже всей нашей страны! – и к Оленьке:
- Верно, Солнышко? Ты ведь знаешь, кто этот замечательный человек, не так ли?
- Не так ли, - капризным эхом отозвалась Оленька. – Отвези меня скорее домой, к мамочке.
Она выскользнула из прослабленных тисков отцовской ладони и побежала к служебной машине. Тридцать метров вдоль стены здания. Коротенькие шаги. Что она там напевает?
- Вы уж простите ее за невежливость, - оправдывается подполковник. – После случившегося она сама не своя, хоть и очень быстро идет на поправку. Я Вам больше скажу: врачи в шоке. Утверждают, что регенерация у Оленьки протекает совершенно неестественным образом. Другими словами, заживает на ней все как… - внезапно он запнулся. Зажмурился, сжал скулы, словно преодолевая сиюминутный болевой синдром, затем посмотрел на меня с опаской и тихо спросил:
- Вам, часом, не докучают шибуршуны?
- Простите, кто?
- Ну, шибуршуны… как объяснить-то? Такие крошечные шептуны. Пронырливые как мыши. Пара этих мерзавцев прибилась ко мне еще летом. Спасу от них нет, когда шептаться между собой начинают. А изловить не могу – шибко шустрые.
- Мне пора идти, - я делаю шаг в сторону.
- Погодите, - он хватает меня за рукав. - Я все думаю, если изловчиться и укокошить одного, второй как себя поведет? Просто уйдет или других шибуршунов мне нашепчет?
- Я не знаю. Рукав отпустите…
- Пожалуйста, товарищ дорогой, помогите мне их изловить! Ну, хотя бы одного, – отчаянным шепотом умоляет подполковник. - Они под манжетами обычно гнездятся или за воротом, но сейчас, чую, в «табельном» притаились.
Он машинально расстегивает кобуру, извлекает пистолет Макарова, который в его огромной руке кажется детской игрушкой. Палец на курке. Направляет оружие на себя, держит наискось над головой, прищуривается, внимательно заглядывает в черное дуло, словно звездочет в сказочный телескоп, в надежде узреть путеводную звезду его дальнейшей жизни, затем разочаровано машет головой.
- Похоже, нет их здесь, – говорит он и наводит ствол на меня. - Ну-ка, Вы еще проверьте.
Тогда я уж было решил, что он меня пристрелит, но Оленька его отозвала:
- Сколько тебя можно ждать, папочка? Я домой хочу! – послышался издали ее капризный голосок и чары пали.
- Да, что ж это я? – узрев, что держит меня на прицеле, подполковник немедленно спрятал пистолет в кобуру. Отпустил рукав, взмахнул рукой, словно отгоняя морок, - Хм, да… неувязка вышла. Ну что ж, нам пора. Я перед Вами в огромном долгу. Если какие трудности возникнут – смело обращайтесь. Всегда буду рад помочь.
Он зашагал сонным маршем к машине и вскоре они уехали. Понимал ли я тогда, что это Оленька заигрывала со мной пистолетом? Вероятно, нет.
Нарушая хронологию событий, отмечу, что, спустя семь месяцев, его обещания утратили всякую силу. Он застрелился в столичном зоопарке. Об этом даже вскользь упоминали в газетах. Сначала выстрелил в лицо жене, а затем снес себе пол головы на глазах у Оленьки и семейства аплодирующих орангутангов.
После резни нечисть в школе не появлялась. Какое-то время учителя домой к ней ходили. В ноябре подполковнику дали «полковника». К повышению приобщили квартиру в столице. Он увез с собой жену и приемную дочь. Навсегда из города. Навсегда из моей жизни. Здесь наверняка можно было поставить жирную точку, если бы не козни моей несносной пытливости, решившей кропить точками над i. Я начал ворошить архивы. Стал копать под Оленьку, совсем не думая о том, что копаю могилы.
Роды проходили мучительно, что было весьма прогнозируемо, учитывая состояние здоровья и возраст роженицы. Пятьдесят девять лет. К тому же инвалид третьей группы и алкоголичка со стажем.
В сорок втором году на передовой, ее изрешетило осколками «колотушки». Полученные ранения были несовместимы с жизнью, но она выжила. Глаз вытек, ногу ампутировали, живот исполосовали вдоль и поперек. Не исключено, что латающим ее хирургам тогда поголовно мерещилась радуга.
Так закончилась ее война. Она вернулась домой, где ее ждали пригласительные в мир алкогольного отчуждения - похоронки на мужа и единственного сына.
Дождливым ноябрьским вечером она приковыляла в родильное отделение, будучи уже на последнем месяце беременности. Об отце ребенка узнать ничего не удалось. На все вопросы она отвечала то неразборчивым бормотанием, то истеричным смехом, то злобным шипением. Ночью у нее начались схватки.
Оленька боком вышла маменьке. Убила на половине пути. Извлекли ее в коме синюшную. Срезанная пуповина гнилью выплеснула. Оставили одну безнадежную, а через час она во всю уже голосила. Прибежали к ней. Смотрят и недоумевают: на щечках новорожденной румянец играет, словно ее подменили.
Назвали в честь заведующей родильным отделением по предложению угодливых акушерок. Тремя неделями позже Оленьку удочерили. Супружеская пара средних лет. Она – миловидная швея, утратившая смысл в жизни без детей, он – архитектор с внешностью Тарантино.
Спустя три с половиной года швея наглоталась иголок, запивая машинным маслом. Видимо, пыталась таким способом избавиться от шибуршунов. Овдовевший архитектор захлебнулся горем и поссорился с головой. Уехал в неизвестном направлении, бросив приемную дочь. Так Оленька оказалась в детдоме, но пробыла там совсем недолго. Вскоре ее снова удочерили.
Тем временем архитектор примкнул к секте религиозных фанатиков. Ему открыли глаза на истинное добро и зло, обозначили цели, вложили в руки нож. Вернулся он через пять лет. Разыскал повзрослевшую Оленьку. Составил нехитрый план. Местом казни выбрал школу. Здесь полно юных зрителей, к тому же, на большой перемене сюда точно не сунется «двухметровый шкаф» в погонах, которого дьявольское отродье так любит называть «папочкой».
Архитектор/психопат был твердо убежден, что спасает город от нечисти, а в итоге помог ей преобразиться. Окунувшись в мутные воды смерти, Оленька сумела выудить из меня то, что однажды обязала хранить. Но что это? Некий дар с ограниченным правом пользования? Плазма дьявола? Космическая смышленая, мать ее, жижа? Абстрагированное зло? Я не знаю наверняка. Быть может, все в совокупности и вместе с тем ничего из перечисленного выше. Это за чертой понимания.
Оленька поглотила жижу, как стакан отторгаемого обычным восприятием черного кефира, оставляя следы-потеки на многочисленных гранях моего естества. Возможно, благодаря этим следам я все еще пребываю во здравии, в различии с тем же архитектором.
Он не дожил до суда. Скончался в КПЗ. Официально от сердечного приступа. Больше информации по его делу мне добыть не удалось. Поговаривали, что это отец Оленьки с ним поквитался и что выносили его поздней ночью не то в мешках, не то в ведрах.
Досье на нечисть я составлял кропотливо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Со временем всплыли обстоятельства еще нескольких, по меньшей мере, странных смертей. Кто-то утопился в круглом аквариуме с вуалехвостами, кто-то вскрыл себе вены, спрятавшись в холодильнике. Все выявленные мною самоубийцы были знакомы с Оленькой и имели неосторожность ей чем-то не угодить.
Одним апрельским утром в субботу, удобно устроившись после завтрака в кресле, я наткнулся (как на нож) на короткую заметку о смертельных приключениях полковника Григорьева Юрия Алексеевича в столичном зоопарке. В заметке также упоминалось о его осиротевшей дочери, которую на поруки изъявила желание взять семья одного выдающегося академика.
Было очевидно, что Оленька не остановится по своей воле, и что кто-то из ее новых приемных родителей, в скором будущем непременно прикончит себя каким-нибудь клоунским способом. Имея на руках пусть даже косвенные доказательства ее причастия к ряду смертей, я решил предостеречь неосведомленное семейство академика. Разыскать и разложить перед ними пасьянс из собранных мною фактов. Я был преисполнен решительности, когда Оленька попросила меня не лезть не в свое дело. Ее просьбу передал Чаплин.
Тихо скуля, он прибежал ко мне из кухни. Привстал, оперся лапами на подлокотник кресла и ткнул носом в газету. Красное пятно тут же расползлось по странице, копируя просторы Союза ССР. Вскочив с кресла, я отбросил газету в сторону и уставился на своего пса. Из его носа на ковер тонкой струйкой текла кровь.
- Что с тобой, Чаплин? - я оторопел.
Он ответил мне полным ужаса взглядом, а затем провалился в яму иной реальности. Но провалился лишь внутренностями и костьми. На ковре осталась скукожившаяся оболочка из его кожи, украшенная бисером когтей.
Тик-так, тик-так, - услышал я тихий ход настенных часов. Несомненно, тех, что висели в школьной гардеробной.
Через несколько секунд Чаплин выкарабкался из незримой ямы. Он втиснулся в покинутую оболочку, но его кости и органы расположились иначе.
Я почувствовал подкатывающую тошноту, глядя на то, что сталось с моим псом. Позвоночник лег поперек туловища. Вспорол левый бок, продырявил желудок и вытянул его как на вертеле за пределы брюшины вместе с обрывками кишечника и пищевода. На спине вылезли задние лапы, напоминая обглоданные крылья какого-то мифического существа. Наросты ребер изуродовали голову и плечи. В беззубой пасти застряло сердце. И, похоже, оно все еще функционировало. Аритмично сокращалось, выталкивая фонтанчиками кровь из пустых глазниц.
Что-то имитировало в Чаплине жизнь. Но для чего? Чтобы продлить его мучения? Он прерывисто сопел, пытаясь уползти под кровать на перекошенных передних лапах, которые, по моему разумению, вообще не могли быть подвижными.
Я оставляю на время моего бедного пса. Быстрыми шагами направляюсь в кухню. Открываю настежь окно. Несколько глубоких вдохов свежего апрельского воздуха и тошнота отступает. Открываю холодильник. Достаю бутылку «Столичной». Наверху в шкафчике отыскиваю граненый стакан. Наливаю водку до краев. Рука дрожит как у последнего пропойцы. Пью залпом. Теперь, когда колючая проволока реальности не так жестко охватывает восприятие, я открываю выдвижной ящик, достаю нож для разделки мяса. Смогу ли я сделать то, что должен?
Возвращаюсь к Чаплину. За время моего отсутствия он сумел проползти около метра, оставляя за собой на ковре широкий кровавый след. Почти залез под кровать, только вряд ли ему удалось бы там спрятаться от боли. Я помогу ему. Надеюсь, что помогу.
Берусь за его торчащие со спины лапы, пытаюсь приподнять…
- О, Господи! – выкрикиваю от неожиданности.
Из Чаплина вываливаются печень и легкие. Сам он, кажется, тихо рычит. Невероятно, но он все еще жив. Отпускаю его. Он снова пытается ползти, только теперь уже в другом направлении. Останавливается, наткнувшись мордой на мою ладонь. Сопит и старается оттолкнуть неведомую ему преграду. Я чувствую его тепло и прерывистую пульсацию. Придерживая за шею, заглядываю в бездну пустых глазниц. Из них все еще сочится кровь. Бедный Чаплин. Я не хочу запоминать таким моего пса!
- Держись, дружище, держись. Сейчас боль уйдет, - шепчу я и вгоняю нож ему в глотку, где по-прежнему бьется сердце.
Стальное средство помогло. Чаплин вздрагивает и затихает. Я склоняюсь над ним и плачу, выворачивая наизнанку желудок и душу.
Иногда я задаю себе простой вопрос: а жив ли я на самом деле? Когда-то давно я, как и бедный Чаплин, имел неосторожность угодить в такую же яму, где, возможно, был разобран и собран, с той лишь разницей, что все мои кости и внутренности вернулись на свои прежние места. Стали так, как было нужно ей…
Звонит телефон. Мне кажется, он звонит уже целую вечность, и не заткнется, пока я не сниму трубку или не разобью его на хрен о стену. Не чувствуя ног, бреду в прихожую. Трубка скользит в измазанной кровью ладони. На другом конце провода Лера. Ее испуганный голос переплетается с чьим-то истошным криком. Лера говорит, что с Мартой случилась беда и замолкает. Я слышу звон бьющегося об пол телефона и тут же короткие гудки. Мартой звали кошку Леры. Не трудно было догадаться, в какую она попала беду.
Я не помню, как добирался до Леры. Восприятие реальности вернулось ко мне уже в ее квартире, где кровавый комок шерсти метался из угла в угол и неистово голосил. Путешествие «вон из кожи и обратно» изуродовало Марту до неузнаваемости, но ее голосовые связки при этом не пострадали.
Крик кошки был нестерпимым. Странно, что никто из соседей не вызвал милицию. Очевидно, все они, за исключением полоумной Даздрапермы Никитичны с третьего этажа находились в разъездах.
Не было необходимости объяснять Лере, что ее кошке ни один ветеринар уже не поможет. Она сама все прекрасно понимала. Из подходящих предметов первым на глаза мне попался кухонный топорик. Я поймал Марту за «хвост» и бил ее до тех пор, пока она навсегда не умолкла. Затем с отвращением отбросил топорик в сторону и вышел из комнаты, чтобы смыть с себя кровь.
Смеркалось. Мы вдвоем сидели в кухне. Пили красное вино, курили «Космос», пуская дым в потолок. Сливались друг с другом взглядом.
Лера сразу догадалась, что превращение Марты в «безобразное нечто» связано с моим интересом к Оленьке. Лишние вопросы задавать не стала.
- Лучше забудь об этой маленькой сучке. Выбрось Оленьку из головы, пока мы либо же наши предки не вывернулись кишками наружу, - сказала она, допивая вино.
Со временем я понял, что это были золотые слова. Я пообещал Лере уничтожить досье на Оленьку. К полуночи с багажом на такси мы выехали за город. У реки похоронили Чаплина и Марту. Здесь же я сжег весь собранный на Оленьку компромат.
Спустя год мы с Лерой поженились. Через месяц после нашей свадьбы в школьной гардеробной сломались старые часы. Тетя Шура сразу же купила и повесила на их место новые, а эти выбросить не успела. Я помешал. Увидел их случайно на ее канцелярском столе и попросил, чтобы мне отдала.
- Бери, конечно, если хочешь, - не возражала тетушка. - Но зачем тебе этот хлам? Их ведь уже не починишь.
- На память о тайной работе сторожем, - подмигнул я ей, сам не зная истинный ответ на этот вопрос.
Тик-так. Жизнь пролетела. И вот уже меня - директора школы, под всплески оваций нескольких сотен рук по аллее цветов провожают на заслуженный отдых. Мы прожили с Лерой на двоих одну жизнь. Детей у нас не было. Жили друг для друга. Прошлой зимой не стало Леры. Она умерла во сне. Прилегла вздремнуть на часок после обеда и не проснулась. Ее похороны дались мне неизъяснимо сложно.
Но метель стихла и зазеленела листва. В мае я решил, что пора, наконец, выбраться на загородную дачу. Там, на чердаке, копаясь в одном из ящиков со старьем, я наткнулся на припавшие пылью часы. Те самые давно забытые часы Орловского завода «Янтарь». Рукавом я протер с них пыль, и что-то внутри меня екнуло, затряслось, перевернулось и взорвалось…
Я выполнил свое обещание перед Лерой – искоренил нечисть в мыслях. Перестал интересоваться дальнейшей судьбой Оленьки. Впрочем, через несколько лет Оленька сама дала о себе знать, со страниц передовых журналов и газет.
Она удачно вышла замуж. Спустя год овдовела. После развала СССР снова очень удачно зацепила за сердце одного состоятельного коммерсанта. Позже снова овдовела и прибрала к рукам контрольный пакет акций крупного консервного завода. Я не знаю, что за мясо они консервировали, но народу их тушенка определенно была по вкусу.
Сейчас Оленька дрейфует в большой политике, круша всех на своем пути. Впереди президентские выборы. В ее предвыборной программе особым пунктом стоит развитие ядерного потенциала страны. На первой странице агитационного буклета разноцветными переливами сияет радуга. Я же вижу там чернь. У Оленьки весьма серьезные оппоненты, но я почему-то уверен, что она обязательно победит-т.
Но что это? Кровь носом… кап…
Архх… ахр… да что за нах?
Достала-таки меня… хрр… кап-кап…
Отвали, нелюдь!
Ахррррр…