- Вот смотри ты, как всё в этой жизни получается задумчиво. Думаешь, почему я никогда не смотрю эти паршивые современные фильмы и сериалы про колхоз и про деревню? Вроде я, тоже деревенский, вроде ведь как должно быть интересно. А ведь ты, наверное, и сам заметил, что людям, не родившимся и никогда не жившим в деревне, кажется, что деревенская жизнь, это такая старая и мятая тетрадка, написанная ученической перьевой ручкой. И разрисованная самими колхозниками цветными карандашными картинками. Как смешные этикетки дореволюционных фабрик. Помню, такие старинные и затёртые листики когда-то были наклеены на внутренней стороне крышки сундука моей бабушки. Как говорят умные люди - лубок. Все эти розовые конфетные слюнявчики про любовь, а ведь им же там за всеми шурами-мурами и работать некогда. Они же там только и делают, что друг с другом разборки в сельсовете или на сеновале наводят. Ни сено не косят, ни землю не пашут, ни картошки не копают, ни навоз не чистят. А уж по хозяйству управляться…. Видел хоть раз героиню в грязных сапогах в свинарнике? А вот большой хрен тебе в карман для кисло-сладкой приправы к манной каше, никогда и не увидишь. Если только когда-никогда цветочки в саду посадят. Не могу смотреть на эту белиберду. Тупее их, только фильмы про хороших и справедливых ментов. Ну, там-то понятно, режиссёры откровенно над нами, дураками зрителями хохочут и издеваются. Да чё я тебе рассказываю, ты же и сам это знаешь. Вспомнишь – вздрогнешь! А вздрогнешь и расплачешься…! Жизнь настоящая никогда не соответствует…, как их…, канонам этим.
И смотри, веришь ли, нет, но я знавал в нашей деревне мужика, который за всю свою долгую жизнь, ни одного раза за пределы своего двора не выходил. Ну, вот натурально ни шагу за забором не сделал. Правда, сам я тогда ещё совсем маленьким был, мне о нём больше дед рассказывал. Видел-то я его самого только один раз и то мельком. Мироновых помнишь? Ну, тех, у которых на краю деревни кислые вишни иногда плодоносили. Мы их через забор всё пацанами воровали. На хрен они нужны были нам? Их же есть невозможно было…. Так вот, послал меня однажды отец, чтобы я сходил и принёс от них шкворень для передка телеги. Они со старшим Мироном договорились, а мне нужно было только забрать и принести. А заборы у них высокие, не достучаться и не докричаться. Поторкался я, постучал в ворота, потом плюнул на всё и забрался на забор, чтобы кого из них увидеть и позвать. Смотрю, а во дворе у них мужик с метлой ходит. Лето жаркое на дворе было, а он босиком, в рваных штанах и старом дырявом овчинном полушубке. Невысокий такой, видно, что очень худой, но волосы до плечей и борода в разные стороны клоками торчит. Ходит чего-то подметает у сараев и что-то тихо бормочет про себя. Окликнул я его, так он испугался, метлу бросил, крутанулся на месте, как юла, и моргнуть я не успел, как он за сарай спрятался. Я сижу на заборе, а он из за сарая выглядывает. Выглянет, увидит меня и снова прячется. Запомнил я только, что борода у него была грязная и седая, а глаза белёсые. Ну, такие, знаешь, бесцветные, ни серые, и не голубые, тоже как и борода – грязные и седые. Так и прятался он, пока не вышла из избы старая Марфа Мирониха и не отдала мне шкворень. И попылил я штанинами по дороге домой с тяжёлым железным шкворнем в руках, всё думая об этом мужике на лешего похожего.
Спросил дома у деда, что там за неизвестная страхолюдина у Мироновых во дворе живёт? Ну, он и рассказал мне. Рассказал, как бы, что мне в этой жизни вообще здорово повезло. Так как этого Яшку вообще мало кто даже из соседей видел. Лет ему к тому времени было уже около шестидесяти. С самого рождения он был немного ненормальным и родители очень стеснялись этого. Остальные дети были здоровыми, а этого они считали почему-то наказанием божьим за какие-то прежние грехи. Видно недаром, может эти грехи всё же у них и были. Вот и спрятали его, никуда не выпуская. Жил он у них в низенькой пристройке к бане. Всю жизнь, от рождения до самой смерти. Работал по хозяйству, следил за коровами и свиньями и на улицу не показывался. Так они его воспитали, а может и сам он такой был, что боялся всех людей. Говорят, что так дожил он почти до семидесяти лет и похоронили его тоже почти тайно, под безымянным крестом.
Представляешь? Всю жизнь, от рождения до самой смерти прожить на двадцати сотках? От плетня, до плетня. Как там, в кине про «железную маску»? Да не потянет никакое кино против наших деревенских артистов.
Или вот помню. Умирала на нашей улице Тонька. Лет ей было наверно пятьдесят пять, но все называли её Тонькой. Так вот она самая и умирала. Ну, как умирала…? Спивалась можно сказать добровольно. Получала она небольшую пенсию вроде по инвалидности и всю до копейки пропивала. Каждый день ходила в магазин и покупала по бутылке водки, а когда деньги кончались, брала в долг самогонку на другом конце деревни. И за два года допилась до такой степени, что по несколько недель не могла вставать с постели. Тогда она стала брать водку с запасом и расстилать матрас на полу, чтобы пьяной ползком доползать до туалета. Изредка приезжал к ней сын.
И чего это вдруг я о ней вспомнил? А-а-а, вот чего! Она же тоже из этой семьи старого Мирона была…! У неё в девичестве тоже эта же фамилия записана.
Сына звали Станислав, жил он в Красноярске и был каким-то не очень крупным бизнесменом. Была у него не то какая-то небольшая контора шараш-монтаж по перепродаже квартир или что-то другое в этом роде, но деньги у него всегда были. И деньги хорошие, потому что приезжал он всегда на дорогой машине и иногда катался по заграницам. Как только он приезжал в гости, Тонька сразу начинала клянчить у него деньги на выпивку. Стас упирался, как мог:
- Не пудри мне мозги мама, поверь, мне денег не жалко, мне ничего для тебя не жалко, но ты же потратишь их на водку и спирт, ты мне лучше скажи, что нужно купить по хозяйству или из продуктов и я тебе привезу. Ты же такими темпами скоро умрёшь….
- Вот, твою мать…! Запричитал. Не надо мне твоих продуктов, - говорила Тонька, - Я чёрной икры с устрицами не ем и шампанского с коньяком не пью, а картошка с капустой и свеклой у меня и своя в огороде есть, вот раз ты сам понимаешь, я и так скоро всё равно умру. Мне врачи сказали, что у меня рак желудка и цирроз печени.
- Мам, давай я тебя к себе увезу, а если не хочешь жить с нами, хочешь жить одна, я тебе через годик однокомнатную квартиру куплю. Или в больницу тебя на обследование положим, тебя же лечить нужно. Ну, пойми, ты же себя убиваешь.
- Что же ты подлец такой, - говорила Тонька, - сто рублей родной матери жалеешь? Ты что хочешь, чтобы я тут как червяк корячилась от боли? Я же просто хочу умереть спокойно, и не мучаясь. Я вот выпью и мне не так больно.
- Да не хочу я давать тебе денег на пропой, я же потом себе до конца жизни не прощу, что споил до смерти собственную мать.
- Если попробуешь забрать меня в больницу, - пьяно плача угрожала Тонька, - то вот тебе крест, повешаюсь на первом же гвозде. Не хочу умирать среди чужих людей в холодной палате на больничной койке. Тут хоть природа кругом, всё родное. А там один асфальт с бетоном. Стасик, сыночек, не надо мне твоих продуктов и подарков, оставь мне немного денег, не дай умереть.
Тот махал рукой и подчинялся.
Но просто так денег не давал, а нанял нашу деревенскую деваху Верку, как это называется…? А-а-а…, точно, правильно, сиделкой. Назначил ей как-бы зарплату и оставлял ей деньги с условием, что она будет приходить каждый день убираться в доме, варить чего поесть, следить за матерью, ну и если нет другого выхода, то покупать чекушку водки в день, но не больше. И ещё раз, безуспешно попробовав уговорить мать лечь в больницу, он уезжал к себе в город.
Но Тонька же была такая, что и трактор за пять минут на сеновал прийти уговорит. Деньги, которые предназначались на покупку чекушек она в первый же день у Верки выцыганила и стала покупать на них самогон. По цене так и выходило, в деревне магазинная чекушка водки стоила как литр домашнего самогона. Да и здоровее для организма самогон этот, не так травит и сушит, убедила она Верку. Так она, Тонька, и переселилась снова на свой уже никогда не просыхающий матрас на полу, чтобы начав пить, не вставать и с кровати не падать.
Забегала Верка после того как наведывалась к Антонине в гости к моей жене. Были они бывшими одноклассницами. Много тогда я про Тоньку интересного узнал. А что? Пьяная баба болтливая вдвойне, особенно если знает, что жить ей осталось не очень долго.
Началось с того, что зашёл у них с Веркой разговор, в кого такой уродился Стас? Вроде сама Тонька темно-русая, муж её Вовка тоже был светлым, а сын у них получился смуглым как турок, волосатым, горбоносым и черноглазым. Ну вылитый цыган! Вот тут с Верки и полилось. Стала она рассказывать. Рассказы эти были чисто её женским трёпом с моей супругой и для моих ушей не предназначались, но не заклеивать же мне их гудроном…?
Выпьет Тонька соточку и пока Верка наводит порядок по хозяйству вспоминает без умолку и без всякого стеснения. Порой Верка даже краснела, но всё равно как магнитофон, всё на катушку мотала. Так вот. Первые три года жили они со своим Вовкой прекрасно. И дом им совхоз построил, и работа была хорошей. Она работала воспитателем в детских яслях, а он водителем на совхозном ЗиЛке. Обстроились, обставились, обжились. Да только как это обычно бывает в наших деревнях, стал молодой муж потихоньку попивать. Да вроде бы это поначалу и не очень страшно, сколько у нас таких, другие вон бывает, всю жизнь так живут, не просыхая и неба не видя. Спроси в деревне любого, обязательно вспомнит какого-нибудь дядю Колю или дядю Ваню, которого до самой смерти ни одного дня трезвым не видели, ну вроде оно и ничё. Вроде всю жизнь жил не тужил, работал одновременно отдыхая. У нас, на одной седьмой части суши, считай больше чем одна седьмая часть такого населения.
Но только не все они одинаковые. Вот один, например, выпьет рюмку водки и идёт копаться в своём огороде, а другой сразу идёт искать другую рюмку. И пока не пропьёт последнюю рубаху, не остановится. Тонькин муж Вовка как раз и был таким.
И так это всё под гору в их жизни понеслось, что за два года сначала он в пьяном угаре сделал аварию, и его перевели в слесаря. А потом и вовсе уволили за прогулы с работы. В деревне сам знаешь, с работой не густо, а он как на грех ничего кроме как баранку крутить делать не умел. Потыркался сначала работать на машинный двор, потом на пилораму, но нигде больше двух недель на работе не держался. Работал везде только до первого аванса и потом уходил в загул. Пропивал всё полученное до копейки и начинал клянчить на опохмелку у Тоньки. Она сначала давала. А когда и у неё деньги кончались, ходил и занимал у всех своих родственников и знакомых. Но вскоре и они перестали ему занимать, потому что поняли, отдавать долги он и не собирался. Так и сидел он дома, мучая Тоньку и мучаясь сам. Что обычно делают в таком случае наши бабы? Бросают мужа и уходят к другому, ну или на крайний случай возвращаются к своим родителям. А те, кто были посмелее, часто сдавали своих мужей в Лечебно-трудовой профилакторий. Помнишь были такие ЛТП? Но вот у Тоньки этого почему-то не случилось. А случилось совсем по-другому….
В деревне в ту пору строились коровники. Что всегда удивляло наших местных, так это то, что строить их приезжали строители с другого конца страны. Бывало, что года два подряд на всё лето и осень приезжала бригада из Чечни, Гуцулы с Карпат изредка приезжали, хорошие ведь деньги заколымливали, бывало, что их сменяла бригада из Грузии. Но чаще конечно были грузины. Почему-то местным такую работу никогда не доверяли. Или это только у нас в Сибири так было? Что-то в этом было непонятное. Ведь своим строителям можно было платить намного меньше, хоть и работали они конечно медленнее, но нет, строили всегда гости с солнечного Кавказа! Видно слишком болтливыми были местные трудяги, были слишком жадными и не умели делиться прибылью с заказчиком работ. Да и со стройматериалами наверняка там были махинации. Только кавказцы с начальством прибылью делились, а наши их просто воровали и пропивали. Ведь это только у цыган и у нашего населения есть присказка – «не пойман – не вор»! На всей кривой поверхности земного шарика вряд ли она очень известна. Хотя и другие тоже не без греха!
Но суть не в этом, а в том, что однажды пошла Тонька в магазин за хлебом и пропустил её без очереди один невысокий кавказский джигит слегка приобняв за талию. Сказав при этом что-то типа – «вах, какая дэвушка», - или может быть просто, - «проходи, красавыца», - или что-то ещё в этом плане и так посмотрел на неё, что она чуть не начала и не кончила таять у прилавка. Он и раньше на неё смотрел как голодный котяра на куриную грудку в сметанной заливке. Супруг конечно рядом с ней стоял, потому что притащился следом, рассчитывая хотя бы на бутылку пива, и заревновал её. Но вслух ничего не сказал. Может, струсил, а может, не нашёлся чем ответить. Но дома Тоньку извёл своими нападками ревностями. Каждый раз, придумывая всё новые и новые придирки.
На одну зарплату воспитательницы не пошикуешь, тем более, что большую её часть глава семьи умудрялся правдами и неправдами выманивать у жены и пропивать. А занять было уже не у кого, всем уже и так были должны. Но вот однажды вечером он так сильно умирал с похмелья, что почти приполз на кухню к жене и попросил:
- Слышь, Тонь, ты сходи к своему джигиту, попроси у него в долг хотя бы на бутылку самогонки, а то не доживу до утра, помру. Он тебе не откажет….
- Сходи? Ишь ты, умный! А чем я ему отдавать буду? Вся в долгах как в шелках.
- Ничего, займёт. Ну, поулыбаешься ему там немного, глазки построишь, и займёт, - свернувшись в улитку, уговаривал её Вовка.
- А если ему поулыбаться будет мало? Если он не только этого захочет? Что я этих архаровцев не знаю…? Он только на меня посмотрит, у него уже всё торчит!
- Всё равно сходи! Даже если немного и проводит он тебя или за руку подержит, ничего с тобой не будет, они на ласку падкие, да и кому ты там особенно нужна? Третий сорт уже. Я вот уверен, если он даже раз и попробует, сунет тебе, то больше не захочет. К ним вон какие молодые девки бегают, - через три минуты раздумий выдавил из себя Вовка, - сходи, а то умру….
- Значит, никому не нужна? Кормлю его, обуваю, одеваю, обстирываю? Значит, я для тебя третий сорт? Значит, даже сунуть не захочет...? Ну посмотрим...! Ах же ты сволочь...! Я то схожу, схожу, - сказала Тонька задыхаясь от возмущения, - теперь специально схожу..., но как бы тебе потом не пожалеть об этом, - и пошла накрашиваться.
На кухне свет горел, Вовка сидел, согнувшись в три погибели обхватив живот руками и покачиваясь, как от больного желудка.
Пришла она домой только в два часа ночи. Раскрасневшаяся, с размазанной тушью и затуманенными глазами, с лёгкой улыбкой на лице. Лифчика под низко расстёгнутой кофтой на ней не было, хотя когда она уходила, он точно был. С собой принесла бутылку самогонки и двухлитровую банку тёмно-красного кавказского вина. Выставила на стол и села на табуретку, не меняя выражения губ и смотря почти сквозь стену. Подошёл к ней законный муж и попытался ударить по лицу. Но от похмельного бессилия и дрожащих рук, удар был такой слабый, что и вялого осеннего комара бы не пришиб. Да он и так богатырём не был, а тут и вовсе усох. Она только усмехнулась презрительно, встала, ушла в спальню и закрыла дверь на крючок. А он до самого утра сидел на кухне, пил самогон, запивал его красным вином и после каждого стакана как заведённый повторял, - «сука, падлюка, сука, падлюка», - наливал и снова пил….
Ты думаешь, что он её после этого бросил, или она ушла от него? Как бы не так...! Так они потом и жили, будто всё идёт по плану. Она всё так же работала в детских яслях, а он всё так же валялся дома, только иногда управлялся по хозяйству, и буквально ползая по двору, кормил кур и поросёнка. Которого он уже не однажды хотел пропить, но которого у него в деревне никто бы не купил, так как все знали, будет скандал с Антониной. А когда ему было совсем невмоготу с похмелья, он подходил к ней, и тихо стонал, - «сходи, займи на бутылку». Тонька мстительно улыбалась, бросала ему смятые рубли на бутылку самогонки и шла прихорашиваться и накрашивать губы. И часто бывало, что не приходила до самого утра. А рано утром, придя домой, снова замыкалась в спальне и заваливалась спать поверх одеяла нагишом, чтобы тело немного отдохнуло от ночных объятий и как говорится в романах - бурных ласк. Ей нужно было перед работой поспать хотя бы пару часов. Это же только так кажется, что у воспитателя лёгкая работа. Нет ничего вреднее этих бегучих малявок. Тут бывает и с одним, своим не знаешь, как сладить, а у неё их целых двадцать штук чужих….
Бывало, что выпив, начинал он снова накидываться на неё. Ну, там конечно, слово «проститутка» с языка не сходило, да и других слов тоже немало бывало в запасе. А иногда и бросался в драку. Но от долгого употребления и смешивания всяких напитков и питания раз в неделю, стал он таким слабым, таким неустойчивым, что не то что ударить, но и подойти близко к ней не успевал. Ноги и руки у него стали тонкими, как спички. Мышц совсем не осталось. Отталкивала она его и когда он падал на пол, выливала ему в лицо всю свою злобу. А если женщина в гневе, её ничто не остановит, никаких преград для неё не существует, она может сделать и сказать такое, на что нормальный человек даже в беспамятстве не решиться:
- Господи! – говорила она ему, - драчун ты хренов, да у тебя ручки тоньше, чем хер у моего любовничка! Даже головка его побольше твоих кулачков будет. Ты знаешь, у него, когда стоит, то в мой рот еле-еле влазит. Так что не маши своими верёвочками.
- Так ты что, ещё и в рот берёшь, сосёшь у него? - пытаясь подняться, почти плача спрашивал законный муж.
- Ещё как! И глотаю, у него сок получше твоей водки будет. По нескольку раз за ночь бывает! – приблизив лицо, шипела она, и чтобы добить его окончательно, злорадно захлёбываясь местью, рассказывала, - мы с ним каждую ночь занимаемся ещё и не таким! Все три удовольствия! Раньше, правда, больновато сзади было. У тебя-то не хватило ни ума не фантазии, ни сил, сзади мне там разработать. А это оказывается тоже приятно! И сейчас ничего, я привыкла и даже нравиться! Очень нравится! Я его люблю, и он меня любит. Это ты меня оценил в одну бутылку самогона, а он меня своим бриллиантом называет! Всё для него сделаю, чего только не попросит. Буду ублажать его так, как только он пожелает. Потому что мне это может самой в десять раз приятней, чем ему. Ладно, отдыхай! Я на встречу со своим! Всё равно от тебя нет толку, ни во дворе ни в спальне. А ты придурок, если выпить захочешь, то там под лавкой полбутылки ещё стоит.
Жестоки женщины, очень жестоки. Недаром говорят, что в концлагерях они были самыми бессердечными надзирательницами. Чувства и эмоции у них не знают берегов. Такая, как гремучая змея, если ударит словам, то хрен очухаешься!
Когда бригада окончила работу и уехала, то стало понятно ей, что она забеременела. Сначала метнулась туда-сюда, но когда поняла, что с абортом уже опоздала, решила, что так, пожалуй, будет даже лучше. Возраст самый подходящий. На мужа уже никакой надежды нет, да и кто там ещё родится от такого алкаша? Вдруг какой-нибудь неполноценный? А другой возможности родить, может и не случится, вон с Вовкой сколько раз пробовала и ничего. Так и оставила, отчего же бабе не родить при живом законном муже? Сам Бог велел!
Сам Вовка умер перед самым рождением Стаса. Как говорят у нас в деревне – сгорел. Некоторые трепливые да неприличия личности утверждают, что видели как это происходит натурально. Говорят, что при этом у человека изо рта как из спиртовки выходит бледное голубое пламя. Как на газовой горелке. И если его срочно не залить тем, что есть под рукой, водой ли, мочой или даже просто пивом, то человек сгорит. Вовка и точно лежал в гробу синий как баклажан. Но вот сгорел ли он, или просто его «кондрат» хватил, осталось известно только врачу в морге, который его резал и потом обратно штопал дратвой. А Тонька даже на кладбище не пошла. Так как пузо у неё было размером с тридцатикилограммовый арбуз и уже на исходе, и волноваться ей было никак нельзя. Так и родился Станислав Владимирович на другой день после смерти своего законного по документам отца.
Рассказывала Тонька Верке, что потом ещё встречалась она со своим строителем три года, каждый раз, когда бригада приезжала с весны до осени строить коровники. Он уже почти и жил у неё, только приходил поздно, когда уже темнело, а уходил из дома рано, пока ещё солнце не встало. Заботился о её репутации в деревне. А чего о ней заботиться, о репутации? Вон она её репутация, за юбку держится и блестит своими чёрными глазёнками. Тут и дураку будет понятно! И была у них тогда такая любовь, что даже просто вспоминая, ощущает она его на себе и в себе так, как будто это и сейчас происходит на самом деле.
А потом в один год он не приехал. Те, кто с ним работал, утверждали, что он разбился в автомобильной аварии. Купил новую Волгу, поехал похвастаться своим родственникам, и в первой же поездке с горного склона улетел в пропасть. Не очень верила Тонька такому рассказу, потому что давно знала, что там, на Кавказе у него есть семья. И жена и детей трое, видно узнали что-то и не пустили. К бабке не ходи. Не таков он был, чтобы бросить её добровольно.
А жить она уже одна не могла. Сошлась сначала с одним, потом со вторым, а под конец и с третьим. А когда приехала другая бригада, то и там нашла себе кавалера. Говорит, всё искала такого же как первый, но так и не нашла, хоть и перепробовала почти всех кто этого хотел. Безотказно примеряла любого. Бывало за месяц меняла штук по десять. Не оказалось среди многих претендентов того, кто бы доставил её телу «все три удовольствия» в полной мере. Замуж конечно ей после всего этого, что говорили о ней в деревне, было не выйти. С той поры и стала она потихоньку попивать. Вот и пришлось ей переехать работать в город. Но и в городе она недолго прожила и там её поиски тоже закончились безрезультатно, так и приехала она назад в деревню.
Ты вот всё пишешь свои стихотворения, значит должен немного соображать, где поиски этой настоящей любви кончаются, и начинается настоящее природное скотское бляйство? В какой неожиданный момент у баб из системы вся тормозная жидкость вытекает? Нет? Тоже не знаешь? Но напиши всё равно, даром что ли я перед тобой так долго распинался. Ну а если чего захочешь узнать точнее, то сходи, спроси у Верки. Она хоть умом и не блещет, но врать, точно не станет. Да и негоже врать про тех, кто уже сам ни ответить, ни поправить ничего не сможет…