Иду с моим новым начальником по длинному подвалу городской больницы. Санитарки здесь перевозят еду из пищеблока, матрасы в дезинфекцию на тележках, прогуливаются больные...
Только что мы были в отделе кадров, где меня смотрели на пригодность к работе. Красивый кабинет кадровички, мягкие ковры, цветы в горшках, рядом – такие кабинеты начальников. Я принят столяром низшего разряда с окладом меньше, чем у дворника. Я бывший журналист, но теперь безработный, мне уже сорок лет. У меня двое детей школьников, и мне нужны деньги. Время за окном – начало рыночной экономики, новых ценностей.
…Впечатление от подвала – мрачное. Коридор грязный, бетонный пол неровный, всюду – окурки, мусор. Освещение слабое, кое-где мигают и трещат сизые лампы. Подвал длинный, много поворотов, тупиков и дверей, со сломанными замками. Потолок низкий, можно дотянуться рукой до кабелей. Трубы водопровода ржавые, с опасными затычками.
Тут и расположен «технический отдел» - несколько коморок без окон и вентиляции, где отдыхают плотники, слесари, грузчики и электрики. Тут и рабочие склады, - запасы носилок, халатов, всего необходимого в больнице.
Мы подходим к участку подвала, окутанного едким туманом. Из дверей помещения валит пар с запахом жареной крови, бинтов. Здесь – автоклавная, стерилизуют перевязочный материал. Все привозят санитарки на каталках в блестящих медицинских биксах. А принимает коробки крепкая женщина в халате на голое тело.
Захожу знакомиться с напарником. Столярка напоминает приют чертей. В накуренном дыму различаю комнатку, на низком потолке перекручены искрящиеся провода, вот-вот взорвутся. В центре – жуткое сооружение, наподобие стола в мертвецкой. А в углу темнеют фигуры – мужик цыганистого вида, рядом баба, подросток. Все жуют больничную кашу из одной кастрюли. Острые морды хорьков, настороженные глазки…
Мне выдают огромный молоток, кривые плоскогубцы и ржавую ножовку. Присесть и помыть руки негде, туалета нет.
- Располагайся! – говорит довольный начальник. Лицо у него глупое, словно он учился в коррекционной школе. Я еще не знаю, что в этом подвале, с этими людьми мне придется провести три года. Три года больничной беготни, нелегкого труда за копейки и своеобразного общения.
В первый же день новой работы у меня сперли молоток. Я побежал на вызов с рулеткой, прибегаю, - молотка нет.
- Брал? – спрашиваю у цыгана. Тот прячет, глаза.
– Черт! – говорю, – мне же работать надо! Нашел кусок трубы, заколотил гвоздь. На следующую смену принес свои инструменты из дома. На обеденном перерыве сколотил из грязных досок ящик для инструментов. За время работы в больнице меня обворовывали не раз. Оставишь где-нибудь отвертку, – пропала. Тот же молоток можно продать на ящиках у рынка, хватит на пузырек лосьона. Воровство в подвале процветало. Тащили все, что могли – гвозди, куски жести, линолеум, краску, олифу, гаечные ключи, провода и лампы… С одной стороны, понимаешь - низко, противно. А с другой, – кто виноват в таких зарплатах людей? Да и ту задерживают на три – четыре месяца. Вот и приходиться питаться больничной кашей, выпрашивая у знакомых поваров пищеблока.
Как-то постучался ко мне культурный мужик в белом халате. «Здравствуйте, я врач такой-то... Из торакального отделения. Здесь, на третьем этаже. Не дадите на часик дрель? Стену на обеде просверлю, книжную полку повешу. А за прокат возьмите десятку». Вынимает толстый бумажник и сует мне деньги.
Я засомневался. Но – отделение рядом, в случае чего – найду. Да и деньги нужны, вкус кофе уже забыл… Больше я этого врача, как и моей дрели, не видел.
За три года у меня сменилось четыре напарника. Никто из них работать не хотел. Приходилось часто переделывать их работу. Все напарники отсидели разные сроки в тюрьмах. Бывшие зеки, им бы выпить и поболтать о своем житье на зоне. А я мечтал, хотя бы двадцать минут на обеде почитать книгу.
Одного напарника, Жеку, того, кто любил «толкушку» (такое пюре из картошки) – убили по пьянке на берегу реки. Пырнули ножом и бросили в воду. Другой, Серега, - мелкий, худой, с желтым цветом лица страдал язвами, не мог есть. А ведь поди ж ты, умудрился уломать на секс одну больную. Долговязая простушка из деревни. Я прихожу с заявки, а они там возятся. Не давалась она. Он выходит с красными от злости глазами, как у крысеныша. «Не мешай, мол,»… Потом она беременная приходила к нему… Но он запил, и нашли его мертвым прямо за дверью ларька, с разбросанными пузырьками «трои».
Последним был уже матерый мужик, жаль, психованный. Испортил нервишки на зоне. При трудной заявке бросал все и уходил на поиски денег к приятелям. Прогуливал по два-три дня. И я пахал за всех. Но оклад мне не добавляли. (Не нравится – уходи).
Одна медсестра, жена его, приходила извиняться за того психа. «Простите, - стыдно за него. – Так он все равно денег не приносит! - говорю. - Устала я, - отвечает, - одной быть. «Любви хотят женщины, – соображал я. Какой-никакой, - а – секс, ласки...»
Внутренней валютой в расчетах с «подвальными» был, конечно, спирт. Как привлечь столяра или слесаря в свое отделение без очереди? Заявок так много, что даже поставить шпингалет в туалете нужно ждать неделю. За флакончик спирта тот же краник в палате ремонтировался вечером после смены. Уходить то из больницы можно было хоть ночью.
Пьянки, конечно, случались. Но, как правило, после работы. Днем, все-таки, нужно было встречаться с медсестрами.
Жизнь подвальная имела свои особенности. И все же, как и везде, здесь дружили, враждовали, влюблялись и сплетничали. К примеру, меня связывали с Лелей из автоклава, черноволосой крепкой женщиной. Сидим с ней, курим в подвале. Кто-нибудь, проходя: - Любовь зажигаете?
Все знали, что к малярше приходит просить деньги ее дружок «афганец». Намучилась она с ним! И вот замечаем, - Галя стала заглядывать в бытовку к механикам лифтов. Был там сорокалетний очкарик, незаметный и неженатый. После года их дружбы 23-летняя Галя вышла за механика замуж. Надо сказать, характер у нее был.
Два раза подвал горел. Дым валил из щитовой, всех эвакуировали. Сгорел и склад с тряпьем. Какой- то гад подпалил, сунул в щель двери сигарету. Три раза нас топило. Последний раз прорвало трубу с горячей водой. Ходили по колено в воде.
С сантехниками я старался дружить. Однажды в больничной палате, залезая на подоконник, наступил на батарею, и труба дала трещину. Отматерили меня, а ремонтировать надо. Притащили сварочный аппарат, отключили воду. Работали допоздна, и я поставил две бутылки водки.
Помню, был у них кучеряш - Юрик. Только и болтал о сексе. И с той он был, и с этой… Перед его верстаком висели журнальные вырезки с голыми женщинами. Как-то приболел он, пошел на укол… И занесли ему медсестры какую то заразу в кровь. Лежал потом в хирургии бледный, тихий. А на стене перед ним была пришпилена фотка. На фото – жена с сынишкой. Не до секса теперь было. Чуть концы не отдал…
Заходил ко мне больничный художник. Тот еще кадр. Длинный, сутулый. Его оформили по блату, ведь ставки такой не было. Рисовал он портреты жен наших руководителей. Получалось дрянно, а все же с год продержали.
- Слыхал, из бывших газетчиков? Чего ушел?
- Врать не хотел… Писать по заказу.
- Сгниешь тут…
Ну, сгнить я не успел. Правда, зрение посадил. С тех пор очки цепляю. Главное – хотел работать, помогать больным.
Каких только пациентов ни приходилось наблюдать, бегая на заявки по палатам! Я понимал, что все мои старания, как и работа врачей, медсестер – все делалось ради них, болезных. Даже эти бесконечные швабры, которые мне приносили санитарки по нескольку штук за день. Изъеденные хлоркой, швабры быстро разрушались и укорачивались.
Начиная от «Приемного покоя», можно было видеть всех кашляющих, сморкающихся, стонущих и охающих от боли, с красными от температуры лицами, или, наоборот, смертельно бледными, с синяками от ушибов или порезами, с переломанными носами, руками и ногами – это те, кто добрался самостоятельно, не на «скорой».
Сколько я их встречал в палатах, переполненных, душных или холодных, в которых не хватало элементарных тумбочек, зубную щетку положить. Трудно поверить, но я искал на улице старые доски, чтобы сделать примитивную полочку в тумбу. Больные, перевязанные, перемотанные бинтами, в выцветших халатах, смотрели на все печально и почти не возмущались.
Особенно донимали старые фрамуги и огромные оконные рамы, которые не открывались без монтировки. Однажды я попытался вернуть разбухшую раму на место, притягивая ее в проем с помощью огромной гайки на винте. В какой-то момент гайка сорвалась и просвистела мимо головы лежащего больного.
- Спасибо, не убил! – мирно заметил дядечка, грустно вздыхая.
Примечательно, что целый этаж здания корпуса был отдан под «санаторий» для важных персон. Там – ковры, телевизоры, зеркала и одноместные просторные палаты с балкончиками, выходящими в тихий парк. В других палатах, для народа, – теснота и нехватка всего и вся.
Часто больные забредали и в больничный подвал. Кто заплутал в коридорах, кто-то прогуливался, выздоравливая. Чаще – спускались покурить, хотя это не разрешалось. Притаскивали ведра для окурков, какие-то ящики и доски. Все это выбрасывалось через пару дней. Но курилка снова появлялась. Тогда ведро решили оставить – все равно окурки набросают на пол. Лишь бы не кидали свои тампоны.
Со временем я научился с первого взгляда определять отделение, откуда спустился больной. С урологии обычно спускались «писюны», с болтающимися на боку бутылочками для мочи. «Зубастики» из стоматологии легко узнавались по мощным повязкам через голову. Вот девица курит, поддерживая свою протезную челюсть.
- Что, - говорю - упала?
- Не… Вы - би – и… (выбили). У – зья б – а – та! (друзья брата, значит). Я не да – а - ва. Е - авно т – а –хнуи! ( «трахнули»). Гы – гы – гы…
- Да ты, молодцом, держишься. А чем брат занимается?
- А, о - и де - а там…(свои дела, бандиты)
Постоишь так с больными, послушаешь. Врать им незачем, откровенничают. Вот две женщины обиженные, из глубинки.
- Я ему звоню, - Коля! Как там хозяйство? А он – Люба? Привет! Кричу – Какая Люба? Ты что? Поросенка кормил? А он – Что? Какой поросенок?
У мужиков разговоры покруче.
- Глаз у меня едва висит. Там тонко, стукнешь по спине - выскочит.
Или такая беседа:
- Вчера медсестра вошла, я ей – « Кликните Нужного!». Ну, это хирург такой. «Пусть меня глянет!». А она: «Павел Никитич занят. Он в морге». Я говорю – Чего это? – «А, у него опять больной умер. Вызвали разбираться…»
Заходила ко мне поэтесса. Очень ей не понравилось. Даже не докурила, ушла. Что же, моя столярка не для слабонервных. Встречал коллегу-журналиста. Тот сделал вид, что не узнал.
С врачами больницы из-за моего низкого статуса приходилось общаться мало. Но те, с кем удалось познакомиться, казались мне добрыми. Помню разговор с заведующим ожоговым отделением. Его машину обокрали прямо перед входом в больницу. Унесли приемник, коврики… Но он жалел воришек. «Жизнь сейчас какая…Тоже люди..» В его палатах лежали и стонали работяги, обожженные шахтеры после аварии. И он старался всем помочь…
Я уважал врачей, и они мне доверяли, оставляя одного в своих кабинетах. Но времени на общение в больнице не хватало. Строгие медсестры терпеливо терпели ремонт в процедурках. И лишь ворчали, когда я долго собирал рассыпанные на полу шурупы. Я знал, что многие медсестры приносили из дома в больницу бинты и вату, ножницы, бумагу и клей, карандаши… Одну из этих женщин я встретил через несколько лет. Она устало шла со смены и не хотела разговаривать.
- Остался бы… - сказал я виновато. – Слишком мало платили…
- Вы оставили о себе добрую память, - без улыбки добавила сестра. Мне не верилось в это, но было приятно.
Вспомнилось, как делили в больнице гуманитарную помощь. Большие мешки привезли из Германии. В упаковках – верхняя, бывшая в употреблении одежда. Шел уже 2001 год, начало нового века. Все санитарки собрались выбирать себе ношенные немками блузки. Я вышел из подвала, смущенный женским праздником. А вечером мне прикрепили к ручке двери еще крепкую рабочую куртку. Санитарки, выбирая вещи, не забыли и обо мне. Спасибо, бывшие соратницы. На вас все и держится.