Штабс-капитан брезгливо бросил газету на столик. Достал сигару, начал нервно хлопать себя по карманам и аксельбантам в поисках коробка. Я протянул ему зажжённую спичку. Он прикурил:
- Благодарю.
Пыхнул, задумчиво уставился в окно купе, за которым медленно проплывала, уже погружавшееся в сумерки природа среднерусской полосы. Поезд подъезжал к станции.
- Жалость унижает… Тоже мне, открыл Америку.
- Это Вы о чём?
Усатый офицер кивком показал на газету и вновь обернулся к окну:
- Да, чёрт побери, жалость и вправду унижает. Мало того, даёт объекту жалости полное ощущение своей беспомощности, никчёмности, ничтожества. Жалость – это наивысшая форма унижения!
- Ну-у…
- Гордость? Нет. Это не гордость. С гордостью можно стерпеть и перенести всё. Всё, кроме жалости. Хотите унизить человека, - он постучал по газете:
- Пожалейте его. Тикусё! Сделайте из него идола сострадания, уничтожьте в нём цельную личность. Я…
Тут он поперхнулся, вдруг помрачнел:
- Нет-нет, - он отмахнулся от предложенного коньяка: - Я уничтожил в себе функцию жалости. Я вывел другой закон: жалость перебраживает в злость.
- То есть?
- Вы были когда-нибудь на похоронах?
- Да, увы.
- Конечно же, видели вдовушек, причитающих: «ой, на кого ж ты нас оставил»? Даже мёртвому идут упрёки! Я злюсь на свою собаку, которая сдохла от своей тупости и жадности, я злюсь на своего подчинённого, который получает пулю в голову по той же причине. Как мамаша злится и орёт на своего малыша, порвавшего коленку. От любви и от страха. Она злится от жалости, от злости, которую в ней вызывает та эгоистичная мысль, что она могла его потерять и осознания невозможности предотвратить, то есть, опять же своей беспомощности. Жалость перебраживает в злость, а злость – это дитя бессилия. Позвольте, я всё же…
Штабс-капитан схватил стакан и залпом опрокинул его, утерев усы.
Глядя на его лицо, вернее на то, что на нём изобразилось, мне стало смешно и жалко, но отнюдь не злобно.
- Однако подъезжаем, - он расстегнул кобуру, достал револьвер, скорчив физиономию, проверил барабан. Выглянул в окно: - У-у…
Тут и я заметил, что перрон был оцеплен жандармами, а у здания станции стоял казачий разъезд.
- Жалость, друг мой, милостивый государь, жалость, - он налил второй коньяк, театрально оттопырив локоть, сделал второй залп.
- Нет жалости во мне и не спроста,
Я не люблю насилье и бессилье,
Вот только жаль распятого Христа, - совершенно неожиданно заявил штабс-капитан Рыбников Василий Александрович. Кивнул и стремительно вышел из купе.
Вскоре на перроне послышалась беглая стрельба, звон битого стекла, также вскоре и стихшие.
Выходя из вагона, я отметил для себя две вещи, непроизвольно вызвавшие у меня улыбку. Первое – ну, никак у нас без мата и битых стёкол; и второе – как, всё-таки, хорошо быть трезвым.
Начальник местного охранного отделения, встречавший меня, судя по всему, воспринял мою улыбку весьма субъективно и вытянулся ещё сильнее и ещё усерднее выпучил глаза.
31 август 2016