В переводах шекспировских сонетов, сотворенных С.Я. Маршаком, есть замечательные своей афористичностью и образностью строки. Ну, например:
…Но нет угрозы титулам моим
Пожизненным: любил, люблю, любим.
Или:
Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне,
И, кажется, довольны мы вполне!
Или, наконец, такое чеканное четверостишие:
Люблю, - но реже говорю об этом,
Люблю нежней, - но не для многих глаз.
Торгует чувством тот, кто перед светом
Всю душу выставляет напоказ.
Среди этих жемчужин не затеряется и двустишие, венчающее перевод 74-го сонета:
Ей - черепки разбитого ковша,
Тебе - мое вино, моя душа!
Под «Ей» в сонете имеется в виду неумолимая Смерть. Неправда ли, какое поэтичное сравнение нашел Шекспир, чтобы выразить философскую мысль о бренности жизни и вечности не только поэтического искусства, но и высокого чувства любви! Браво, Лебедь Эвона! Не знаю, как другие, но я испытал потрясение, впервые прочтя эти строки.
Правда, после просветления нередко приходит отрезвление. Действительно, восторг восторгом, однако в таких случаях не худо спускаться на грешную землю и смотреть, что там Бард насочинял «на самом деле». А вот, что он насочинял:
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Прочитав «these immortal lines» (сии бессмертные строки), я почувствовал, что вся моя восторженность по поводу гения Шекспира куда-то улетучилась. В самом деле, в переводе получается нечто корявое (подстрочники нередко звучат коряво):
«Его (бренного тела лирического героя в случае его смерти) ценность состоит в том, чтО оно содержит в себе,
И то (содержание) является этим (стихами лирического героя), и это останется с тобой.»
Буквально же в оригинале сказано:
«Ценность того в том, что оно содержит,
И то – это, и это с тобой останется.»
Удивительно, как на «пятачке» из двух строчек Шекспир ловко жонглирует различными видами местоимений, трижды в двух строках повторяя that, дважды – this, и добавляя к ним thee. Благодаря обилию неприятных (лично мне) межзубных звуков автор создает аллитерацию, отсутствующую, между прочим, в переводе Маршака. Если вспомнить о краткости, присущей английским словам, становится понятным, с какими проблемами сталкивались переводчики, перелагая это место шекспировского цикла. Интересно, что переводческие муки российских поэтов принесли плоды, поддающиеся анализу и категоризации. Так, ряд «мучеников» привязался к образам ценности и содержания (worth, contains у Шекспира):
В нем содержание лишь было ценно,
Оно же здесь пребудет неизменно.
(М.Чайковский)
А ценно было только то одно,
Что и теперь тебе посвящено.
(Б.Пастернак)
Цени лишь то, что в этом содержалось,
А это - здесь, навек с тобой осталось.
(А.Шаракшанэ).
Другие «страдальцы», включая и помянутого мною С.Я. Маршака, употребили в переводе «душу». Полагаю, что одним из «пионеров», нащупавших «душевную» линию, был Александр Моисеевич Финкель (1899-1968 гг.), профессор Харьковского университета, оказавшийся четвертым российским мастером, сподобившимся перевести весь корпус сонетов прославленного Барда. Вот его версия:
Ты ж часть моя, что вправду хороша.
Она твоя, навек твоя - душа.
По пути, проложенному А. Финкелем, пошли Игорь Залманович Фрадкин, пятый переводчик корпуса, а также Олег Леонтьевич Демченко, сумевшие к тому же в своих переводах сохранить не только образ ценности, но и фигурирующее в оригинале выше слово body:
Не тело, а душа - бесценный клад:
Она в стихах, что для тебя звучат.
(И.Фрадкин)
Что жалеть покинутое тело,
Коль душа так высоко взлетела!
(О. Демченко)
За И. Фрадкиным с О. Демченко последовал и С. Степанов, убравший "тело", но сохранивший понятие worth:
Во мне ценна душа, ее цени,
Она - в стихах, и у тебя они.
Завершают череду переводчиков-«душевников» Б.Кушнер и А. Кузнецов, которые к тому же вставили в свои варианты образы «земли» и «праха» (earth, dregs of life в оригинале), причем кто-то из них, возможно, заимствовал у другого рифму «прах-стихах»:
Пускай в земле истлеет низкий прах, -
Моя душа с тобой - в моих стихах.
(Б.Кушнер)
Моя душа сохранена в стихах;
Она - тебе, а для земли - мой прах.
(А.Кузнецов)
Отметим, что "в стихах" встречается и у И. Фрадкина с С. Степановым, только в серединах строк.
Особняком от всех этих душелюбов держатся Владимир Борисович Микушевич, прозаик, поэт, переводчик, православный мистик и богослов, религиозный философ и - вы, конечно, будете смеяться, - ваш покорный слуга, измыслившие такие версии:
Ты помни только: лучшее во мне
По-прежнему с тобой наедине.
(В.Микушевич)
Когда уйду, чтоб вечным сном уснуть,
С тобой строки моей пребудет суть.
(А.Аксельрод)
В приведенном шекспировском сонете есть одно "темное место": тело лирического героя после его смерти сравнивается с The coward conquest of a wretch's knife - "бесчестной/трусливой добычей ножа негодяя". Именно так трактуют данную строку британские шекспироведы в своих комментариях к тексту (в переводе на русский язык, разумеется). При этом одни предполагают, что автор сонета имел в виду косу Смерти, другие - намек на гибель Кристофера Марло, современника и коллегу-соперника Шекспира, заколотого в 1593 году кинжалом в кабацкой драке. Хотя у переводческой братии и бытует правило не знакомиться с переводами предшественников перед тем, как ваять свой, есть основание усомниться в том, что ему следуют даже мэтры. Ну, например, у Самуила Яковлевича мы читаем:
"то, что отнять бы мог бродяга встречный...",
а у Бориса Леонидовича:
"то, что отнять бы мог головорез..."
Разбоем наполнились строки Б. Кушнера ("плод разбоя"), С. Степанова ("коса разбойная"), И. Фрадкина ("клинок разбойный"), С. Трухтанова ("трофей разбойных трудов") и какого-то А. Аксельрода ("разбойный нож"). Кстати, нож/кинжал/коса засверкали также: нож - у В. Микушевича, А. Шаракшанэ, П. Быкова, кинжал - у В. Николаева ("кинжал трусливого врага"), а коса - у Е. Фельдмана ("того, что было срезано косой"). Своей, несколько неожиданной, дорогой
пошел Н. Гербель ("добыча хирургов"). Не стал размахивать холодным оружием Р. Бадыгов ("козни трусливой смерти") и десятки других переводчиков.
В заключение хотел бы высказать свое, допускаю, спорное мнение: несмотря на то, что многие из приведенных здесь переводов объективно ближе к оригиналу, отсебятина Самуила Яковлевича представляется мне гениальной находкой, следующей в русле авторской мысли, выраженной в этом сонете. Поэт-переводчик ушел здесь от излюбленного Шекспиром и несколько отталкивающего образа могильных червей (образ этот, как атрибут распада бренного тела покойника, не раз встречается в сонетах и пьесах "Потрясателя сцены") и сумел увидеть иную, пожалуй, более привычную для русской поэзии картину, возможно навеянную пушкинской "Песнью о Вещем Олеге" ("ковши круговые..."). Для этого С.Я. Маршак вводит в последнее четверостишие строку об "осадке, остающемся на дне", после которой вполне обоснованно рисует перед "очами наших душ" разбитый керамический ковш - еще один символ неизбежного конца. Смерть неумолима, но вино жизни, как и искусство, вечно.