Рассказ «Котик 1970 года рождения»* вызвал очень неоднозначную реакцию у читателей. – От чувства щемящей жалости к убиенному до благородного отвращения к убийце и негативного отношения к автору (ко мне) за одинаковое сочувствие ко всем участникам драмы. И это при том, что, по развитию сюжета, "убийца", испытывал к жертве жалость ничуть не меньшую, чем скорые на суждения читатели. А ведь он был обречён на злодеяние... Очень хотелось бы прочитать собственный рассказ глазами "полярных" читателей. Но увы, такое раздвоение сознания мне не по силам. Поэтому, будучи в ответе за сюжет, попробую просто "отчитаться", как этот рассказ появился…
В том самом 1970-ом (может на год-два раньше, точно не помню) мы с другом Славой Бурмистровым путешествовали по Кавказу. Обычно такие вояжи кончаются спуском с гор к Чёрному морю с последующим блаженством от почти-невесомости в солёной морской воде, – а не в солёном поту, ежедневно омывающем ваше тело в горах по причине многотрудной борьбы с гравитацией. Опять же здесь ощущение приятной нагрузки на мужские руки при плавании, – в горах-то нагружаются в основном ноги и позвоночник под рюкзаком... Ну, а дальше – прощальное посещение дешёвого питейного заведения и завершение отдыха с пустыми карманами. Денег оставалось только на поезд до Москвы. Поскольку мест в проходящих поездах не было, то один из нас был вынужден, чтобы всё-таки добыть билеты, провести ночь на вокзале (то ли Сухуми, то ли Батуми; побывали мы там и там, но откуда выезжали… – не важно). Слава оставался на берегу, у палатки с вещами.
Итак, заняв очередь в кассу, я решил проветриться покинув душное помещение. Слабый писк котёнка в привокзальном скверике запечатлелся в подсознании ещё на подходе к вокзалу. И теперь, от нечего делать, я с некоторым даже азартом занялся в полумраке поиском самого источника жалобных звуков. Вскоре мои усилия были «вознаграждены»: я извлёк на свет крошечное существо, совершенно ещё не способное к активному перемещению в прохладной гуще травы, куда забросила его судьба после рождения, ещё слепого.
«Замёрз? Да как ты здесь оказался? Ладно, не отвечай, сам не знаешь. Выбросили тебя! … А полезай-ка вот сюда», – я запустил страдальца себе под рубашку на голое тело. Тот сразу замолчал, но его активность, скорее, возросла. Писк сменился удовлетворённым урчанием в предвкушении чего-то безусловно необходимого и что вот-вот... сейчас... дадут... Малыш уверенно заелозил мордочкой по тёплой груди своего спасителя.
Я оторопел: сиську ищет!!! Так вот в чём дело, тут не холод, а гОООлод... «Отнять от груди» исстрадавшегося несмышлёныша казалось неслыханной подлостью. Первой пришла в голову мысль о полной никчёмности сосков у мужчин: какая идиотская бутафория!.. Хотя ведь и у женщин молоко бывает, наверное, только после родов... Так же, впрочем, как и у кошек... Вот у ЕГО матери молоко точно есть... Только, где она, и знает ли, чтО с её ребёнком? Возможно, измяукалась вся, пытая своих хозяев.
Из сомнамбулической задумчивости меня вывело брякание вокзальных часов. Риск потерять свою драгоценную очередь спас меня тогда (переложив на потом) от мучительных рефлексий по поводу предстоящей «неслыханной подлости». Я торопливо выгреб из-за пазухи пригретое существо, беспомощно цеплявшееся лапками за всё, что только цепляемо, вернул несчастного туда, откуда ранее извлёк – в траву, и устремился в кассу.
С билетами на этот раз повезло. От вокзала я сразу, удачно подвернувшимся автобусом, отправился к месту нашей палаточной стоянки обрадовать приятеля и собирать вещи. Но чем больше я удалялся от вокзала, тем сильнее нарастало ощущение какого-то паскудства. Конечно, это была чужая вина, хозяев кошки-матери, но ведь и я оказался в ответе – за того, кого невольно успел приручить. След его мордочки на моих «грудях» начинал гореть, и я уже чувствовал, что получил печальную отметину на всю оставшуюся жизнь...
Конечно, я рассказал Славе про котёнка и даже высказал мысль, не правильнее ли было его убить, а не обрекать на голодную смерть. Друг задумался, представил, какой из меня палач, и мудро ответил: не ты дал жизнь этому существу, не тебе её отнимать! Меня это успокоило; конечно, я оценил ответ... Со временем я понял характерную особенность подобных ответов – это мудрость утешителя, не философа. А философом в такой ситуации обречён быть сам вопрошающий. Я и вопрошал время от времени, пока не возникла мысль переложить груз с души на бумагу. «Бумага всё стерпит», какими бы мыслями её ни нагрузить. Тут подоспел и образ последней "телеграммы", которую котик посылает хозяину колотя лапками по его животу. И натурные эксперименты не требуются, даже если замыслить убийство! Иначе говоря, появилась возможность не просто описать то, что БЫЛО, а обыграть вопрос шире: что и как МОГЛО быть!
Гуманистическая традиция в таких случаях толкает сочинителя в пространство безудержной доброты к терпящему бедствие существу, из которого, вырастает потом, в награду, замечательный четвероногий друг. Детская и так сказать «женская» литература полны таких новелл и повестей довольно высокого качества. Это естественно, так как пишутся они обычно «с душой». Слёзы читательской благодарности автору обеспечены.
А не слишком ли читатель себя бережёт и писателем управляет?
У произведений со счастливым концом один большой недостаток: даже все вместе они не исчерпывают вопрос, что бы «могло быть», когда благостный исход исключён. Ну, не оказалось на вокзале молока, когда надо. Никто не предусмотрел... Вот и получается, что для полноты картины я могу котёночка спасти, могу оставить умирать, а могу и убить. Котику-то всё равно, потому как, на бумаге же!.. А читатель не лишний раз задумается, так ли всё хорошо в этом лучшем из миров.
В первом случае, конечно, получаем ещё один литературный памятник человеческой доброте. Только куда их столько. Зато второй и третий – печальное напоминание о всех животинках, когда-либо погибших по нашей безучастности, либо "участливо" убиенных. Что тут "лучше"? То и другое хуже. И всё же именно "участливое" отношение, как более сложное, мне показалось достойным бумажного воплощения.
Итак, я "задумал убийство"... Задумать-то задумал, но писать от первого лица не мог. Как-никак, я уже показал свою несостоятельность (мой поезд, ещё тогда в 1970-ом, ушёл, и я не сорвал стоп-кран). Во-вторых (и в третьих... и в пятых) – просто не представляю себя в нужном качестве, почему и передоверил подло функцию убийцы некому Олегу. Помаячив в моём воображении, этот вымышленный персонаж предстал человеком, пожалуй, более чувствительным, чем я сам, но зато слегка прозомбированным на "нужный" поступок моим описанием безнадёги для котика...
В чём-то мысленный эксперимент удался. По законам литературного жанра персонаж автору не подчинился и зажил своей эмоциональной жизнью. Оказавшись в контакте с несчастным доверившимся ему существом, Олег, конечно, пережил стресс. Но убил котика, посылая, как и читатели, проклятия автору, только "благодаря" тому, что у него просто «поехала крыша». И теперь можно сделать выводы. Вот основной: выброшенные котики могут на 99 процентов быть уверены, что по крайней мере умышленно добивать их никто не станет!
Вот так появился рассказ о голодном котике-найдёныше, убитом ненароком за то только, что умирал... как хотел молочка!
Так уж сложилось. Зато реальный "прототип" умер, скорей всего, своей смертью. Утром его могли бы и подобрать, но затих он раньше, - утратив силы взывать о помощи.
Он молчал, невидимый, и торопившиеся на работу люди прошли мимо...
*См. http://www.proza.ru/2016/06/24/1906