2.
2.
Достигнув сорока лет, Петр Савватий ни разу не был женат. В юности, еще в родном полусельском Тавресии, он влюбился в дочь зажиточного соседа, и даже попытался посвататься, но был с позором изгнан родителями и жестоко осмеян самой невестой. Неудача надломила его, настроив против всех женщин и женитьбы как таковой. Потом все его силы уходили на то, чтобы, по возможности, выучиться и выбиться в люди. Однако и чистоты не сохранил: пристрастился к театру и нередко развлекался с актерками, нисколько не обольщаясь на их счет и видя в этом лишь дань потребностям плоти. Потом с возрастом охладел и к этим связям, а заинтересовавшись богословием, начал беречься от греха, что оказалось не так уж трудно. Лет десять, не меньше, жил в воздержании почти монашеском.
Однако в последние годы, будучи втянут в политику и не имея никакой возможности хоть иногда отвлечься от дел и отдохнуть душой, Петр Савватий вновь почувствовал тягу к театру. Он знал, что в его положении утешения надо искать в молитве, и горячо молился, однако чрезмерное душевное напряжение не проходило. «Но в конце концов, - решил он, - не такой уж это грех – театр, что бы там ни проповедовали снедаемый ревностью о Боге Иоанн Златоуст и его не менее ретивые последователи». Уступив этим мысленным доводам, Петр Савватий начал вновь посещать зрелища, но лишь сами представления. Актерки его больше не привлекали, - так ему казалось.
Но однажды – с полгода тому назад - Петр Савватий забрел в маленький и тесный частный одеон возле Аркадиева форума. Давали старинные мимиямбы Ирода. Первой исполняли «Ревнивицу».
Витинна вышла на сцену в алом, скроенном на древнеэллинский лад, пеплосе, ярко размалеванная, подбоченилась и, задорно поигрывая блестящими черными глазами, начала:
Скажи, Гастрон, с чего ты стал такой про-рвой,
Что мало для тебя мне раздвигать но-ги, —
К жене Менона Амфитее ты ле-зешь!
Едва увидев ее, Петр Савватий почувствовал в душе странное беспокойство. Молодая актерка с первых слов заинтересовала его, понравилась ему, увлекла своей игрой, — но волнение было сильнее, чем можно было ожидать. Впрочем, он тогда не раздумывал, что чувствует, а просто смотрел во все глаза.
Актер, игравший Гастрона, все время сбивался на ритме и у него получалась проза:
«К жене Менона Амфитее? Да разве я ее хоть раз видел? Каждый день ты ищешь предлогов, Витинна! Делай что хочешь: я раб, — но не пей моей крови день и ночь!»
Витинна же отвечала ритмично, приплясывая в такт хромому ямбу и в то же время умудряясь сохранить живую интонацию.
Да что за голосок, — откуда он взял-ся!
А ну, Кидилла, Пиррий где? Пойди клик-ни!
Она вытянула руку, перебором тонких пальчиков приманивая из-за занавеса следующих участников сценки, — и все внимание зрителей оказалось приковано к движениям ее маленькой кисти.
— Чего тебе? — послышался из угла голос Пиррия. Актер, игравший его, тоже не дружил со стихотворным размером.
Актерка, не обращая внимания на слом ритма, топнула маленькой ножкой и продолжала властно:
Скрути его, — ты что ж, прирос к мес-ту?
Колодезный канат немедля сняв с кад-ки!
Коль я тебя в пример для всей страны на-шей
Не взбучу, — женщиной мне не бывать бо-ле!
Петр Савватий смотрел, не отрываясь. Она казалась совсем юной - на вид ей можно было дать не более шестнадцати-семнадцати лет. Невысокая, с очень тонкой талией, но при этом с выступающей грудью и округлыми бедрами, она олицетворяла само изящество. Именно такими эллины представляли своих харит. Под наведенным румянцем светилась бледная кожа цвета слоновой кости, черты лица были тонки и правильны, но особенно прекрасны были искрящиеся агатово-черные глаза под выразительно очерченными, широкими угольными бровями.
…Лезь к Амфитее с этой, не ко мне, речь-ю.
Служу я для подтирки, с ней же ты блу-дишь.
Она выговаривала все слова четко, не стесняясь непристойностей и не смеясь там, где трудно было удержаться от смеха, а своими ужимками и телодвижениями еще добавляя соли и задора. Слушатели хохотали неудержимо.
Когда короткая сценка подошла к концу, зрительские ряды разразились одобрительными возгласами и хлопками.
— Фе-о-до-ра! Фе-о-до-ра!
Недавняя Витинна выбежала к зрителям, поклонилась, а затем вдруг сбросила с себя пеплос, оставшись почти нагой, в двух повязках, набедренной и нагрудной, остановилась, потом наклонилась назад, почти коснувшись теменем пола, тут же поднялась, под рев восторженной публики прошлась по сцене колесом и убежала.
Представление продолжалось, исполнялись другие сценки; Петр Савватий жадно ждал нового появления Феодоры, но она в тот день больше не вышла. Весь оставшийся вечер и следующий день он пребывал точно в опьянении и уже сам был не рад, что ноги привели его в этот злосчастный одеон. Теперь он ясно понимал, что его борет греховная страсть. Последние годы он витал в заоблачных высях догматического богословия, вел многомудрую переписку с самим папой Римским, принимал в Константинополе его легатов и уже думал, что плотские помыслы не имеют власти над его душой, - как вдруг в один миг все рухнуло, и одно-единственное желание, сладкое, соблазнительное, необоримое завладело им всецело, поймало его на крючок, опутало цепкими сетями.
По развязности движений Петр Савватий сразу понял, что Феодора — особа легкого поведения, — актерки в подавляющем большинстве именно такие. Но восхищение его от этого не умалилось и тяга к ней не угасла, напротив, мысль о ее доступности подстрекала в нем вожделение.
После того первого раза Петр Савватий не пропускал ни одного выступления Феодоры, мечтая об одном: провести с ней ночь, - но почему-то довольно долго не решался предложить ей это, словно боясь оскорбить ее целомудрие. Однако, прислушиваясь к разговорам завсегдатаев и их слуг, он вскоре понял, одновременно с радостью и разочарованием, что предмет его любви не отказывает почти никому. В конце концов отважился подступиться и он – и действительно, легко добился желаемого: уступчивым взглядом она мило и без ломаний подтвердила свою готовность.
…Она жила на соседней с одеоном улице, на третьем ярусе доходного дома. Ее тесная комнатка освещалась одной масляной лампой из розового стекла. В углу на столике поблескивало бронзовое зеркало, рядом теснились склянки с благовониями. Застоявшийся знойный воздух был напитан проникающим в ноздри, волнующим и терпким ароматом мирры, алоэ и корицы, от которых сердце начинало биться чаще и кровь вскипала в чреслах. Постели не было видно за пологом из корабельной парусины, грубой, но благородного амарантового цвета. Маленькая бледная кисть руки с тонкими пальчиками отодвинула занавесь и перед Петром Савватием предстала Феодора в тонкой камисии из редкого полупрозрачного полотна. Это не был драгоценный виссон, но искусно уложенные складки, почти не прикрывавшие наготу, усиливали ощущение заманчивой тайны. Огромные черные глаза Феодоры загадочно мерцали, на губах играла зазывная улыбка. Петр Савватий сразу потерял счет времени и безоглядно бросился в море искусных, обволакивающих, пьянящих ласк, томных стонов, невыразимой сладости и полновластного восторга. Феодора явила во всем блеске порочную опытность гетеры, но в ту божественно-преступную ночь ни одна болезненная мысль о грехе не потревожила его убаюканной совести.
Привыкший подниматься до рассвета, на следующее утро Петр Савватий проснулся, когда солнце уже взошло. Упрямые лучи пробивались сквозь высокое окно, наполняя тесную комнатку нездешним сиянием. Феодора сидела на постели нагая, поджав ноги и, видимо, думая о чем-то своем. Петра Савватия поразило выражение ее лица: безучастное, безразличное, усталое. Болезненная мысль кольнула сердце: значит, ее ночная страсть была лишь искусной игрой, отработанным навыком? Впрочем, чего хотел он? Разве не догадывался, кто она?
Девушка почувствовала его взгляд, обернулась, и лицо ее мгновенно сделалось беззаботно-довольным, уголки губ приподнялись в еле заметной улыбке. Это было так правдоподобно, что Петр Савватий готов был не поверить собственным глазам, только что видевшим иную картину.
Феодора нисколько не стеснялась своей наготы, ощущала себя естественно и свободно. Тело ее было настолько совершенно, что отсутствие одежды даже и не казалось непристойным. На коже ее не было заметно ни одного волоска, она выглядела гладкой, как мрамор; никакой вялости и дряблости мышц, никаких складок жира, — безупречное сложение юной эллинской хариты, или даже самой Афродиты, которой и Парис без колебаний отдал первенство на том памятном судилище. Тем не менее Петр Савватий внезапно ощутил укол совести и сковывающее чувство неловкости.
- Оденься! – попросил он.
- Я тебе не нравлюсь? – она взглянула на него с лукавым вызовом, с кошачьей непринужденностью меняя позу и вполоборота демонстрируя гладкую спинку с нежным желобком позвоночника, выпирающими позвонками и ямочками на пояснице.
- Нравишься. Очень. Но все же повторю: оденься!
Феодора встала, откинула волосы назад, и, нарочито вихляя изящно-округлыми бедрами, неспешно направилась к сундуку, на котором лежала вольно брошенная ночная камисия.
Распущенные волосы покрывали всю ее спину, оттеняя белизну кожи, но сзади на плече, чуть выше лопатки, обнаружились застарелые шрамы, точно расплывшиеся следы огромных когтей.
— Кто это тебя так? — спросил Петр Савватий.
Вопрос, видимо, был привычен, потому что Феодора сразу поняла, о чем речь. Уже просунувшая голову в камисию, словно в хомут, но еще вся обнаженная, она оглянулась, поворотом напомнив статую Афродиты Каллипиги, сделала страшные глаза и прошептала:
— Леопард!!!
— Как же так?!
— Мы с ним сражались и я победила.
И тут же приняла позу эллинской богини победы.
Больше Петр Савватий ничего от нее не добился.
Встав и одевшись, он положил ей на стол мешочек с золотом.
Она развязала тесемку, ахнула от количества монет и захлопала в ладоши, а затем, с любопытством разглядывая их, начала по-детски загибать пальцы, перечисляя свои желания:
- Я хочу себе виссоновое белье. И расшитые простыни, и пуховое одеяло, а то я мерзну, если одна. А еще серьги и ожерелье из ясписа. Нет, лучше из лалов, давно хотела что-нибудь красненькое. И еще хочу сладкого печенья с медом и корицей!
- Будет, будет, все будет, - умиляясь ее ребяческому восторгу, пообещал Петр Савватий.
В последующие два месяца у Феодоры, действительно, было все: и виссоновые камисии, и шелковые туники, и тонкие шерстяные хланиды, и алые сандалии из воловьей кожи, и пуховые одеяла, и подушки с лебединым пером, и серьги из огненных лалов, и ожерелья из слоистого ясписа, и кольца с медовыми сардониксами, и рассыпчатое печенье с аттическим медом и сезамом, и крупные палестинские финики, начиненные орехами, и запечатанные глиняные кувшины с душистым египетским вином, и маленькие гладкие расписные лекифы с пьянящими аравийскими благовониями, и пахучие индийские притирания для тела.
А у Петра Савватия было и бесконечное счастье обладания, и жгучие муки совести, и сознание совершенного грехопадения, и сладость запретного наслаждения, и страх Вечного Суда, и упоение блаженным мгновением, и боязнь людского осуждения, и отвращение к плотской грязи, и услада неописуемой красоты, и чувство попранного долга, и восторг окрыляющей свободы, и горечь непреодоленного соблазна, и ужас осилившего бессилия, и открывшаяся полнота жизни, и ощущение тупика, стояния перед запертыми вратами, только в рай или в ад вели те врата, не мог он понять.
Он испытывал к ней чувство одновременно мужеское и отеческое. Посчитав, что ей семнадцать лет, он нередко ловил себя на мысли, что она могла бы быть его дочерью, если бы тогда, в юности, ему удалось жениться. Он по-отечески умилялся ее хрупкости, тонкокостности, осиной талии, маленьким ручкам, ножкам, гибкой шейке, детски-нежной коже. Обильные дары которые он приносил ей, отчасти были данью именно этому чувству: ему нравилось доставлять ей невинные радости, как порой нравилось одаривать маленьких племянниц.
Вскоре Петр Савватий обнаружил, что Феодора неглупа, наблюдательна и наделена прекрасной памятью. Никакого сколько-нибудь систематического образования она не получила, но хорошо умела читать и писать, имела некоторое представление об эллинской литературе, а комедий наизусть знала несметное количество и о Менандре могла рассуждать не хуже любого софиста.
Петр Савватий бывал у нее не так часто, как хотелось, только когда отпускали дела, но все же не реже двух раз в седмицу. Он догадывался, что у нее бывают и другие мужчины, и это обстоятельство, чем дальше, тем больше возбуждало в нем ревность. Однажды он застал перед ее дверью соперника и, использовав один из приемов борьбы, которым обучают экскувитов, с грохотом спустил его с лестницы. После этого попросил Феодору никого больше к себе не принимать.
— А ты можешь обещать мне безбедное существование, хотя бы на год? — спросила она, вызывающе заглядывая ему в глаза. — Я, конечно, не стану врать, что буду верна тебе до гроба, но пока ты ходишь ко мне с такими подарками, совесть не позволит мне в чем-то тебе перечить.
— Вот и хорошо, — ответил он, уходя от прямого ответа.
В последнюю их встречу Петр Савватий, не застав Феодору дома, отправился к ней в театр. Зайдя с черного хода, он сразу же услышал шум, а войдя в помещение, наткнулся на толпу зевак, сгрудившихся вокруг чего-то, что наблюдали с гоготом, одобрительными возгласами и непристойными шуточками. Протиснувшись в первые ряды, Петр Савватий увидел, что по полу катаются, сцепившись, как дерущиеся кошки, две женщины, в одной из которых он сразу узнал Феодору. Темно-вишневая туника ее сзади была вся вываляна в пыли, а спереди разодрана, длинные черные волосы полураспущены и тоже запылены. Битва явно шла давно и с переменным успехом, тем не менее сейчас побеждала Феодора и, оседлав поверженную соперницу, с остервенением колотила ее маленькими, твердыми кулачками.
Растолкав теснившийся народ, Петр Савватий бросился к дерущимся и, схватив Феодору за талию, с усилием оторвал от белокурой противницы, которая, не преминув воспользоваться свободой, вскочила и тут же впилась ногтями в свисающие волосы Феодоры, так что та громко завизжала от боли. Петр Савватий толкнул нападавшую плечом, так, что она опять завалилась, и, ни на кого не глядя, потащил свою брыкающуюся ношу прочь.
Толпа, лишенная занимательного зрелища, зашикала, заулюлюкала и засвистела, однако связываться с представительным царским экскувитом, во взгляде которого светилась непреклонная воля, никто не пожелал.
— Пусти, идиот, пес вонючий! — разъяренная девушка извивалась и пыталась вырваться, но Петр Савватий не обращал на это никакого внимания. Феодора не сразу поняла, кто лишил ее заслуженной победы, но обернувшись и узнав своего благодетеля, тотчас перестала отбиваться, сложила губки в улыбку и сменила злое выражение на игриво-приветливое, а он смог подхватить ее под колени, чтобы удобнее было нести. Только на улице, у ближайшего водомета, Петр Савватий поставил ее на ноги и, смочив ладонь, принялся отряхивать ей спину. Пока он это проделывал, она, нисколько не смущаясь, вертела бедрами и изгибалась, как кошка, принимая выразительные позы, точно выступала на сцене. Когда какой-то прохожий оглянулся на них, она задорно помахала ему рукой.
— Да стой же ты спокойно! — с досадой проронил Петр Савватий и, звонко шлепнув ее по заду, продолжал стряхивать пыль.
Феодора присмирела и занялась укладыванием складок туники на груди, пытаясь скрыть рваные прорехи. Однако, несмотря на старания обоих, привести тунику в божеский вид так и не удалось: въевшаяся пыль до конца не отчищалась, а в прогалины все равно сквозило тело. Очередной раз критически оглядев девушку, Петр Савватий снял с себя плащ и набросил ей на плечи.
— Пойдем. Я провожу тебя домой.
Она связала окончательно распустившиеся волосы узлом, пригладила, так что получилось на удивление красиво, и покорно последовала за ним, уцепившись горячими пальчиками за его руку, как маленькая девочка.
— Что за бой-то был, воительница? — спросил он с усмешкой, наклоняясь и заглядывая ей в глаза.
— Гадюка Антонина, сучка, мерзкая жаба, бездарность! — Феодора вновь начала горячиться. — Подстелилась под этого старого козла Тимона, вот он ее и поставил играть Алкесту. Да из нее такая же Алкеста, как из меня Креонт! Сволочь проклятая! Любимую тунику мне испортила!
— Ты хотела сыграть Алкесту? — недоверчиво переспросил он, пропуская мимо ушей забавный перечень разнообразных животных.
— Ну, да, мне обещали, я и партию выучила, — с досадой бросила Феодора. — У меня бы замечательно вышло! Вот, слушай!
Она остановилась и, воздев руку, начала декламировать:
…Еще живу, Адмет... Ты видишь, как?
Последнюю пора поведать волю:
Я жизнь твою достойнее своей
Сочла, Адмет, и чтобы мог ты видеть
Лучи небес, я душу отдала.
О, жить еще могла бы я и мужа
В Фессалии избрать себе по мысли,
С ним царский дом и радости делить.
Но мне не надо жизни без Адмета
С сиротами... И юности услад
Я не хочу, с тобой не разделенных...
Петр Савватий остолбенел от восторга и удивления.
Голос ее сделался трепетным, в нем звенела боль и непритворная печаль, глаза, вблизи оказавшиеся совсем не агатовыми, а карими, цвета лесного ореха, увлажнились и заблестели. Нет, что она прекрасно играет в комедиях, он знал, но что и мощь трагедии ей подвластна, что вся она столь чудесно преображается, от низин своей обыденности мгновенно поднимаясь к высотам поэтических творений — этого Петр Савватий никак не ожидал.
— Поразительно! — восхищенно воскликнул он, обретя наконец дар речи. — Ты уже играла Еврипида?
— Нет. Я играю в комедиях Менандра, выступаю в мимах. Но хотела бы попробовать себя в трагедии. Тогда и отношение будет другое. Я взялась за это в надежде, что кто-нибудь обеспечит мое существование, а то я устала так. Мне все-таки уже двадцать два года… Скоро стану старым деревом, надо хоть подкопить на черный день… Сама ведь о себе вынуждена заботиться, больше некому.
- Я думал, тебе лет пятнадцать, не больше, - удивился Петр Савватий, одной рукой ласково обнимая ее за плечи и целуя в висок. — Но что же мне тогда говорить? Мне уже сорок стукнуло.
Она вопросительно подняла на него глаза, но, убедившись, что намека он не понял, вздохнула и отвернулась.
Пока они шли, - он без плаща, она в мужском плаще, - Петр Савватий поймал на себе несколько осуждающих взглядов, от Феодоры же некоторые отшатывались, а один лысый толстяк принялся демонстративно отплевываться и открещиваться. Однако девушка шествовала с высоко поднятой головой, как будто все еще ощущая себя царицей из трагедии.
Проводив Феодору до дому, уйти сразу Петр Савватий не смог: в его крови понемногу разгорелся огонь, а она была как-то особенно податлива и, казалось, это не было игрой. Пока они предавались любовным утехам, кто-то настойчиво стучался к ним в дверь, но открывать Феодора не стала. К счастью, неотложных дел в тот день у Петра Савватия не было, но все его собственные планы рухнули.
Зато в последующие дни на него лавиной обрушились неожиданные заботы: в Константинополь прибыл правитель племени лазов, Цаф, отделившийся от персидского царя Кавада. Он решил принять христианскую веру и просил объявить его царем. Петр Савватий пытался доказать, что здесь необходима большая осторожность, но возобладала противоположная точка зрения. Василевс крестил его и назвал своим сыном, а потом женил на юной патрикии Валериане. Хотя Петр Савватий и возражал против поставления Цафа царем, ему пришлось взять на себя всю организацию приема лазского посольства. С раннего утра до глубокой ночи он то участвовал в переговорах, то обсуждал их итоги с членами консистория и василевсом, то знакомил гостей со столицей ромеев и ее святынями. Когда эти хлопоты закончились, привалили другие, вполне ожидаемые: оскорбленный Кавад выразил недовольство, что василевс ромеев ведет себя по отношению к нему, как враг, принимая к себе тех, которые испокон состояли под властью персов. Теперь Петру Савватию пришлось убеждать Кавада в дружеском расположении, но все усилия оказались напрасны: назревала война. А потом после бегов на ипподроме случились беспорядки: разгоряченные зрелищем молодчики затеяли драку, кого-то убили, начались выяснения отношений между зелеными и синими, в столкновения оказались вовлечены экскувиты и схоларии – и Петру Савватию пришлось разбираться, кто прав, кто виноват…
Долгих три седмицы он не мог вырваться к возлюбленной. Но, где бы ни был и чем бы ни занимался, мыслями непрестанно возвращался к ней, сострадательно думая о ее загадочной и, видимо, нелегкой судьбе, и тут же непроизвольно представляя в воображении ее прекрасное тело, белизной не уступавшее пене набегающих валов. Его по-прежнему тяготило сознание совершенного и совершаемого греха, но влечение было непреодолимо и более того, вдохновляло его и наполняло жизнь каким-то новым смыслом. К своим сорока годам он уже привык считать себя доживающим век стариком, но внезапно жизнь повернулась новой гранью и на него разом свалилось то, о чем он давно и мечтать перестал: власть и страсть.
Когда же наконец Петр Савватий, сбросив гнет забот, на крыльях любви полетел к Феодоре, он нашел ее дверь наглухо запертой. Привычно подумав, что она, должно быть, в одеоне, он поспешил туда. Но Феодоры там не оказалось. Ему удалось только узнать, что ее выгнали в тот самый день, когда они последний раз виделись, за учиненную драку и срыв спектакля. Несмотря на огромный успех Феодоры у зрителей, к ней было много претензий; говорили, что по отношению к другим актеркам она — сущий скорпион, та драка была не первой. Больше никто ничего не мог или не хотел сказать. Петр Савватий вновь помчался к ней домой. Там его ждал окончательный и самый страшный удар: ему сказали, что Феодора больше здесь не живет. Хозяйка на расспросы отвечала неохотно.
— А я почем знаю, где она? Собрала манатки и съехала. Да уж недели две тому назад. Сказала, что уезжает навсегда. Ну а куда, — не мое дело. Этих сучек, тут, что грязи. И комнату сдавать хлопотно. Вон, такие, как ты, так и ошиваются! Кобели!
Петр Савватий вышел он на улицу, точно оглушенный, чувствуя, как внутри разрастается страшная пустота. Мир, только что сиявший всеми красками, внезапно померк. Он бесцельно брел по мостовой, тупо глядя себе под ноги и несколько чудом избежав столкновения со встречными прохожими. Потом в нем вдруг проснулась энергия и он бросился искать пропавшую. За остаток дня взмок от усердия, обойдя пять театров, но ни в одном про Феодору никто ничего не слыхал.
Только тогда он понял, как это выглядело в ее глазах. Тогда, в их последнюю встречу, в дверь к ним стучали, потому что искали Феодору перед началом представления, которое так и не состоялось. Она не открыла, сделав ставку на него, Петра Савватия, в надежде, что он все-таки возьмет ее на полное содержание, - а он вместо этого исчез. Она наверняка решила, что он ее бросил – ведь до этого ходил, как экскувит на стражу, по росписи. Или что-то с ним случилось. А ей как раз нужна была помощь. Разумеется, она и не подозревала, кто он на самом деле, и даже имени его не знала полностью, он представился ей просто Петром.
Как она вышла из положения и вышла ли? Бедная девочка! Такая жемчужина - среди навоза низких занятий и грубых нравов. Но что бы он стал с ней делать? Взять ее к себе в дом любовницей – соблазнительная мысль, однако василевс этого не одобрит, тем более василисса. А его положение недостаточно твердо. Так он тогда рассуждал, потому и не отвечал на ее намеки. Не решился. И вот теперь наказан: он даже представить не мог, как глубоко проросло в нем это чувство и какую боль он испытает, потеряв ее.
Может быть, она искала его среди экскувитов? Петр Савватий ринулся в экскувиторий, где после долгих расспросов и даже припугиваний кто-то вспомнил, что правда, приходила недели три назад какая-то девица легкого поведения и интересовалась неким Петром, но ее отшили.
— Да, была тут одна потаскушка, — потирая лоб, докладывал Кекилий, пятидесятилетний экскувит, помнивший Петра Савватия еще новобранцем. - Я говорю, что нет у нас таких. Она настаивает. Я ей: путаешь ты что-то, любезная! Был тут один Петр, да только он больше не экскувит. Петр Савватий его звали, а теперь величают господин Флавий Петр Савватий Юстиниан, vir illustris — если тебе это о чем-то говорит. Первое лицо в государстве, экс-консул, племянник василевса и наследник престола! Так что своего Петра, уж не знаю, кто он, ищи-ка где-нибудь в другом месте.
Перечисляя все титулы Петра Савватия, пожилой экскувит явно хотел ему польстить. Но тот, едва дослушав его, развернулся и поспешно вышел. От отчаяния ему хотелось реветь и выть.