Один из тех, кто в 1988 году боролся на передовом рубеже Чернобыльской АЭС с вышедшим из под контроля атомом и участвовал в выполнении правительственного задания по ликвидации последствий аварии - Анатолий Иванович Антонюк. Человек с неиссякаемым чувством позитива, юмора, патриотического долга и глубокой нравственной идеологии. Это даёт ему тот заряд оптимизма, откуда он и черпает силы. Силы найти своё место в этой непростой жизни, справиться с потерей близкого человека, умению радоваться успехам других, обожать внучку, гордиться сыном и писать стихи. Стихи, в которых как в зеркале, отражается вся его жизнь. В которой были и радость, и счастье, и слёзы, и огорчения. Весенние дожди и скрипучие морозы, встречи и расставания, служба в армии, первая любовь, семья, дети, и… Чернобыль. Чёрный ужас, ставший былью. И хотя сердце рвалось домой, к семье, к жене, к сыну, который в 1988 году как раз сдавал выпускные экзамены, к земельному участку в Шопино, который по весне нуждался в крепких мужских руках, он понимал одно. Чужой беды не бывает. И если его помощь понадобились именно там, где особенно тяжело, если именно его руки больше всего нужны для спасения жизни, значит и разговоров быть не могло. Надо, значит, надо. И, как шутит Анатолий Иванович, бывает до сих пор, как вспомнишь, так вздрогнешь. А как вздрогнешь, так обязательно, почему-то вспомнишь. А вспомнить есть что…
Если считать по месту рождения, – он украинец. Мама не успела доехать до Белгорода, пришлось рожать в Павловке Харьковской области. Если по месту жительства, - русский. С трёхмесячного возраста и по сегодняшний день проживает на Белгородчине. Постоянное место его пребывания, - Шопино-Белгород.
-А Чернобыль?
- Дело прошлое, вспоминать не хочется... Мне было сорок лет. Сын, на тот момент заканчивал школу, а тут повестка, явиться 24 февраля 1988 года в военкомат. Явился. Опросили всех. У кого дети есть, тех и забрали. У кого нет, отправили по домам. Зубы у всех проверяли, чтобы целые и крепкие были. Мы не понимали зачем… Понимать начал, когда вернулся, а они через год в ладонь стали падать, безболезненно, как шелуха от семечек…
Ушел из дома 24 февраля, а вернулся 22 июня. Довезли нас автобусом до Курска, посадили на Киевский поезд. Из Киева, машинами, доставили в село Ораное, Иванковского района, километров тридцать от Чернобыля, в\ч 78708. Командиром был Владимир Григорьевич Ткачёв. Жили в палатках по 30 человек. Февраль, мороз под двадцать градусов, удобства во дворе. На всех одна печка-буржуйка в палатке. Кто ближе к печке, тому жарко, кто на отшибе, ноги к земле примерзают. Не жаловались. Понимали ситуацию, мирились с трудностями. Да и как было жаловаться на какие-то неудобства, когда на всю страну такое горе? Мы официально считались 26-й бригадой химзащиты Московского военного округа. У нас: Тула, Белгород, Брянск, Курск, Москва, Воронеж. Рядом с нами палатки ленинградского военного округа, прибалтийского. Весь Союз на беду откликнулся.
Подъём первой смены был в 5.30 утра. Будил дежурный. Быстро вставали, быстро одевались, сверху зелёную робу, которую нам выдали, и на плац. А там уже бодрые марши играют. Построят всех, выходит полковник и говорит:
- Вы идёте выполнять долг Родине. Вы спасаете не только братскую Украину, не только Советский Союз, но и весь мир. Родина вас не забудет.
И так каждый день. Выходных не было. Вернее, было не до отдыха. Забирали нас из Белгорода на сборы на 180 дней. Но, это ещё было, как посмотреть. Если ты свою дозу радиации получал раньше, отправляли раньше. Я пробыл в Чернобыльской зоне, рядом с третьим реактором, четыре месяца. Было и страшно, и интересно, и нелегко. Понимали, что мы спасаем мир. Что на нас возложена страшная, но почетная миссия. И как тут было сказать, отпустите меня домой, пусть кто-то другой гробится?
Горе накрыло всю страну. Мы видели мертвый город, пустые дома, брошенные детские игрушки, пустующее детские площадки, и сердце рвалось от боли. Злость брала, уничтожить, закопать эту заразу. Уезжали на реактор под музыку. Грузились в УРАЛы и отправлялись выполнять долг Родине. Просто потому, что так было надо. И иначе, было нельзя. В основной массе, никто не стонал, не жаловался. Были конечно, и такие, кто старался сачковать и отлынивать. Даже зелёнку умудрялись пить, или йод, чтобы их потом комиссовали. Алкаши находили возможность так «нажраться», что по утрам не в состоянии были оторвать голову от подушки. В наказание их отправляли в наряд на кухню, а им это как награда. Таких не уважали и знаться с ними не хотели. За что же уважать того, кто за чужими спинами прячется?
Едем, машина брезентом крыта, сопровождающий нас офицер в кабине. Каждый раз другой, постоянных не было. Только он знал наш участок и объём работы. Мёрзнем, зубами клацаем, друг над другом подшучиваем, - Что же это нам забыли трусы свинцовые дать, как раз бы теплее было.
Приезжаем, одежду, в которой прибыли снимаем, одеваем другую, и идём работать.
Что делали? Да всё, что скажут. Всё вокруг фонило. Дозиметры даже в 88-м, спустя два года зашкаливало. Земля вся была заражена, дома, техника, вода. Скажут, плитку кафельную снимать, снимаем, скажут землю на полштыка срезать, срезаем. Надо глубже, на штык, срезаем глубже.
Потом всё это вывозили и в яры закапывали. Их создавали искусственно. Ночью взрывали снаряды, уложенные в цепочку, получались в земле такие длинные овраги, раствором обрабатывали склоны. По сельхозтехнике, прокатывал танк, утюжил её. Так фонило, что аж писк стоял. После этого её бульдозером в овраг сбрасывали, сверху опять танком закатывали. И только после этого бульдозер сверху овраги землёй засыпал. Технику, дома, всё измельчали, прессовали и прятали в Землю-матушку. Бедные те водители, которые возили землю радиационную, бетон. До того нафонятся, что и машину в овраг сбрасывают.
Наш объект, перед тем как приступить к работе, проверяли дозиметристы. Определяли уровень радиации по специальной шкале, рассчитывали, сколько времени можно работать. Нам говорили, здесь не больше десяти минут, здесь пятнадцать, здесь двадцать, а где и тридцать. Бывало, и по часу работали. Каждый знал норму на своём объекте. Только всё это была «филькина грамота». Знакомый дозиметрист говорил, что если нам говорят двадцать минут, то значит, не больше десяти. Все нормы были завышены в два раза. Но разве поспоришь? Делали саркофаг над четвёртым блоком в спешке, а крышу латали плитами. Даже ещё в 1988 году на ней были графитовые осколки. Через щели в крыше, «пар» поднимался. На войне хоть видно, когда снаряды летят, а здесь… Как ветер со стороны блока дует, виски пульсируют, глаза слезятся, тошнит, голова кружится.
Зато, когда шел дождь, это было такое счастье. Он «прибивал» всю радиацию к земле. А эта радиационная пыль, была везде. Проникала во все щели. И её надо было смывать водой. Поэтому, так радовались весенним дождям. Даже дорогу, по которой мы ехали на блок, несколько раз в день мыли реагентами. Ехали по ней без остановок, строжайше запрещено было останавливаться в дороге. Можно было вдобавок столько рентген хватануть… А они же нам все суммировались, и тех из нас, кто набрал необходимое количество, отправляли домой. Официально 25 рентген давали мало кому. Это предусматривало получение льгот и доплату. А так, догонят до 24,9, делят это на 180, (количество дней которое мы должны были там находиться). 180:25=0,03 и всё, баста, свободен. А потом это твои проблемы, доказывать, что и как. Отправляли документы в Волгоград. Судились. Ситуация, как во время войны, когда легче написать, что пропал без вести, чем платить семье по потере кормильца.
Больше всего, конечно, причастность к лучевой болезни досталось тем, кто был первыми в 1986 году. Тем ребятам, кто «хапнул» дозу, пожарникам, и тем, кто строил крышу на саркофаге. Их уже нет… Нам тоже хватило. И тоже многих уже нет.
Природа там необыкновенно красивая. От радиации, что в рост пошло, что на корню засохло. Я в жизни не видел таких больших ромашек и огромных грибов, что даже боялись к ним подходить. Фотографировать нам запрещали. Те фотографии, что привёз с собой, дал знакомый штатный фотограф, который был при штабе. Мы с ним дружили. Благодаря ему осталась память о так называемых «военных сборах». Тех, кто хорошо работал, не сачковал, награждали грамотами, писали благодарственные письма домой, дарили ценные подарки. Кормили хорошо. Сырые яйца пили. Сгущенку давали. Одну банку на шесть человек. Рекомендовали употреблять красное вино. Но за свои деньги. Бесплатно не давали. Купить его можно было там же, в буфете. Зато в предостаточном количестве можно было есть мочёный чеснок и квашеную капусту. Сначала как-то не шло. А потом, шофера, которые ездили в Киев за бельём и продуктами, привезли нам сахар. Соседская бабушка, которой было лет восемьдесят пять, гнала нам, по доброте душевной, самогон. Глядя на нас, приговаривала, - Пейте, хлопчики. Убивайте цю заразу. Убивали, заедая капусточкой.
Козочку держала, покупали у неё молоко. Спрашивали, почему не уехала? Отмахивалась. – Да куда я поеду? Я свой век отжила. Вот и вам, пригодилась, - и смахивала слёзы.
Так мы проводили свою, внутреннюю дезактивацию. Вместо воды нам каждый день давали «Боржоми». Приезжали на объект, брали себе на бригаду несколько ящиков. Что оставалось, забирали с собой. Как говорится «спасение утопающих, дело рук самих утопающих». Никто не знал, что с нами будет? Какие лекарства пить? Никто нам ничего не объяснял. Только твердили изо дня в день «Родина вас не забудет»….
Местные рассказывали, что когда 26 апреля в час ночи произошел взрыв на Чернобыльской АЭС, никто им об этом не сообщил. Люди продолжали жить мирной жизнью, ходить на работу, водить детей в школу, детский сад. Когда мы приехали, всё было мёртвым. Брошенные дома, квартиры, машины, деревья. Грецкие орехи так и стояли сухие, ни листвы, ни орехов.
Каждые два дня нам выдавали новое бельё. Кальсоны и нательные рубахи. Видно с военных складов, с бирками. В сильные морозы очень выручало. Еду готовили такие же призванные на военные сборы мужики, как мы.
- Женщин? Женщин не было, ни среди поваров, ни среди медицинского персонала, вообще не видел ни одной за всё время.
- Как досуг был организован? Да в принципе, как такового, понятия «выходной» не было. Иногда артисты к нам из Киева приезжали. Как-то даже ансамбль военно-морского флота. Но, большей частью, развлекали себя сами. Кто что умел. Кто петь, кто чечётку танцевать, я стихи читать. Кино нам привозили. Лирических картин не было, только патриотика: «Чапаев», «Офицеры»… Письма домой писали, что всё хорошо. По - другому было нельзя. Нас начальник особого отдела предупреждал, что то, что мы делаем, не надо предавать гласности.
Я писал письма домой в стихах. А как же домой хотелось! Особенно через месяц нашего пребывания. Дни считал. Я в своём календарике зачеркивал, жена, дома, в своём.
Спасал в основном, оптимизм. Намного легче переносить трудности тем, кто умеет шутить, и понимает шутки. А есть люди - одиночки. Таким очень тяжело выжить. Нас спасали письма из дома. Душа болела, как там, семья? Ёлки-моталки, огород сажать надо, сын сдаёт выпускные экзамены, а я … Но, гнал от себя эти мысли. Понимал, разницу между личным и общественным. Как говорится, «раньше думай о Родине, а потом о себе…» Надо, значит надо. Когда проходил службу в армии, у нас в роте было восемь национальностей. Даже якут был. «Моя твоя не понимает», «Моя белке глаз стреляет».
Я был на хорошем счету. Старался, чтобы было не стыдно домой приехать и людям в глаза смотреть. Грамоты получал, награды, ценные подарки. Есть с гравировкой « участнику ликвидации… от заместителя министра обороны генерала Архипова».
Привезли нас одной командой, а уезжали вразнобой, по два-три человека. Дали на руки билет «Киев-Белгород» через Харьков. Посадили пять человек в машину, которая ехала в Киев за продуктами, дали на руки бумажку, по предоставлению которой на ж\д вокзале мы получили бесплатный проездной билет. И 22 июня, в военной форме, с вещмешком за плечами я прибыл в Белгород. С усами. Иду, никто не узнаёт. А 25-го у сына выпускной. Успел!
На работе предоставили две недели отпуска. Ходил каждый день в баню. Пил гранатовый сок. Гулял каждый день в парке, дышал чистым воздухом и не мог поверить, что я дома, Меня не было всего четыре месяца. А я, на то, что окружало меня всю жизнь в Белгороде, после Чернобыля, смотрел другими глазами. Радовался, что всё живое. Вода в Везёлке, листва на деревьях. Что не надо бояться солнца, пыли, что можно слышать весёлый детский смех и то, как скрипят раскачиваемые ребятишками качели. Я прислушивался и присматривался ко всему, что меня окружало, как будто вернулся с другой планеты, под названием Смерть. Я радовался за людей, которые ходили по улицам Белгорода и не знали о том ужасе, с которым я находился рядом 120 дней. И я был рад, что они этого не знают. И, дай Бог, чтобы и не узнали никогда.
P/S Приехал по окончанию срока учебных сборов, пошел себе просить домашний телефон. Говорят, нет возможности. А как же, спрашиваю, Советский Союз, спасать который вы меня посылали? Так пусть тебе Советский Союз и даёт, - отвечают…