Место это называется Поляной Нарзанов, но как почти всякая горная поляна, поляной может зваться весьма условно, так как плоских мест там немного и оно почти сплошь покрыто камнями – большими и малыми, а зеленые лужайки его перемежаются с густыми кустами барбариса, который лишь начинает поспевать в эти августовские дни. Нарзана на поляне тоже нет. Небольшой его источник струится из скалистого склона значительно ниже; к нему ведет крутая тропка, дважды пересекающая ручеек с обычной питьевой водой, сбегающий с поляны в белую пенную речку, шумящую далеко внизу в узком ущелье. Нарзан отменно приятен на вкус и в меру прохладен. Наверное, в нем много солей железа, во всяком случае, небольшая каменная ванночка, куда журча стекает его струйка, давно окрасилась в красный цвет.
Через поляну проходит довольно торная тропа, и пока мы с Олей ищем подходящую площадку для нашей платки, пока обустраиваем наш скромный бивуак, готовим и пьем чай, мимо нас, и вверх и вниз, проходит несколько групп, нагруженных большими рюкзаками и вооруженных длинными трекинговыми палками. Кое с кем из туристов мы разговариваем, все они идут на перевал Ирик-Чат или возвращаются оттуда. Перевал ведет к подножью Эльбруса, точнее, к его Восточной вершине. Через него можно подняться и на саму вершину, но подъем этот довольно сложен, и, как мы можем понять, никто из проходивших мимо нас на такое предприятие не замахивался – народ просто ходил на перевал. Не замахивались и мы с Олей. Во-первых, из-за обилия трещин на Ирикчатском леднике (не дай Бог, еще и снег их укроет!), а во-вторых, мы уж отзамахивались. Не далее как вчера мы спустились с южного склона Эльбруса после попытки дойти хотя бы до седловины. Не дошли. Наши итальянские пластиковые ботинки “Asolo”, доблестно служившие нам лет семь или восемь, вдруг начали стремительно разваливаться. По земле и камням в них еще можно было ходить, но кошки на них, увы, не держались, а следовательно – эльбрусский снег и лед были им противопоказаны. Мы не стали особенно переживать по этому поводу, тем паче, что Олю на высоте уже начало мутить, и в то же утро спустились на поляну Азау, решив перебраться в поселок Эльбрус и погулять там по теплым зеленым ущельям.
И вот мы в ущелье Ирик. Вечерний чай выпит, и, забравшись в палатку, мы читаем вслух сборник рассказов Стивена Кинга на английском языке. Читаем по очереди, изредка заглядывая в конец книжки, в словарик и делясь друг с другом комментариями. На горы быстро опускаются густые южные сумерки, и вскоре мы уже с трудом различаем буквы на сероватой бумаге. Я замечаю, что Оля уже уснула, откладываю книжку и тоже закрываю глаза. Как славно спится на этой поляне, среди горных цветов, нагретых солнцем ягод земляники и наплывающего из соседней сосновой рощицы хвойного аромата! Завтра мы умоемся у ручья, позавтракаем, не спеша дойдем до водопада и там поставим второй лагерь. Спешить нам некуда, по снежным склонам Эльбруса мы уже находились, и теперь просто отдыхаем.
Меня будит какой-то неясный шум: чьи-то неразборчивые сердитые возгласы, негромкое, но явно гневное ржание лошади, глухая возня неподалеку. Оля тоже просыпается, я вижу ее приподнятую в полутьме палатки голову.
- Наверное, пастухи, - произносит она негромко. – Не дай Бог, сейчас через нас коровы пойдут.
«Да, - мысленно соглашаюсь я. – Стадо коров – это страшная вещь. Особенно ночью». Мы знаем, что где-то в верховьях ущелья есть пастбища, туда местные пастухи гоняют скот. Одного такого «ковбоя» мы видели, когда поднимались от поселка к Поляне Нарзанов. Он невозмутимо обогнал нас, сопровождаемый такой же невозмутимой белой, короткоухой собакой. Но стада с ним не было. Неужели этот, второй пастух – со стадом?
Я расстегиваю палатку и высовываюсь. В нескольких шагах от нашего бивуака я вижу небольшую гнедую лошадь и возле нее мужчину в короткой куртке и ковбойского типа шляпе с загнутыми полями. Привлеченный звуком раскрываемой «молнии», он оборачивается в мою сторону и голосом, одновременно просящим и отчаянным выкрикивает:
- Мужик! Помоги!
Я вылезаю из спального мешка и, как был, в носках, выбираюсь из палатки. Оказывается, лошадь нагружена двумя вьюками. Один из вьюков представляет собой дерюжный мешок, из которого торчат листы толстой фанеры, второй – что-то вроде небольшого рюкзака, из его плохо затянутой горловины торчат какие-то камни. Эти импровизированные вьюки связаны между собой короткой веревкой, которая на крутом подъеме сползла с седла и врезалась в круп лошади. Не мудрено, что та выражала свое недовольство и отказывалась продолжать путь.
- Помоги! – повторяет «ковбой», я понимаю его без дальнейших пояснений, и, взявшись за вьюки с двух сторон, мы пытаемся приподнять их и сдвинуть так, чтобы веревка вновь легла поперек седла. Однако гнедая лошадка не стоит на месте. Она косится на нас диким карим глазом и шарахается в сторону, тянет морду к траве, норовит ухватить кормежку. Голодная! Похоже, что хозяин для нее никакой не авторитет. Да и хозяин ли он? Кто их знает, местных пастухов: может, сегодня под ним одна лошадь, завтра – другая.
Тут подходит Оля, она тоже выползла из палатки, спешит на помощь. Пастух, обрадованный, сует ей уздечку: - Подержите! Чтоб он не дергался! – Оля (я знаю, как она боится лошадей!) нерешительно берет протянутый ей короткий ремешок и еще более нерешительно заходит к животному со стороны морды. С ее помощью нам, наконец, удается выполнить нужную работу.
- Веревку надо бы к передней луке привязать, - небрежно советую я, демонстрируя свои познания в конюшенном деле. Пастух кивает, но совет мой игнорирует, пробуя рукой, насколько надежно держатся на седле вьюки. На мой взгляд, они опять слетят на крутой тропе, и очень быстро. Но это его проблема. А вот зачем ему везти в горы камни, это загадка.
- Противовес, - коротко объясняет он. – Чтоб мешок держался. А там - доски для стола и всякая посуда-масуда.
На вид ему лет тридцать, роста он среднего, лицо черное, плохо выбритое, обезображенное глубоким шрамом.
- На кош едете? – спрашиваю я.
- Да, - отвечает он озабоченно и, взявшись за уздечку, пытается сдвинуть своего конька с места. Тот, напрягшись, остается, где стоял, и вновь тянет морду к траве.
- А кош далеко? – продолжаю я любопытствовать.
- Километров шесть. – Пастух решает, что конь станет послушнее, если почувствует на себе седока, и, вставив ногу в стремя, поднимается в седло. – Пошел! Пошел! – Животное не реагирует, кушать хочет. Я соображаю, что парню, наверняка, неловко перед нами, невольными зрителями, за то, что его не слушает собственная лошадь. Он соскакивает на землю и, ухватив на повод, тянет коня сначала вниз по склону (вниз тот идет более охотно), а затем, преодолевая его упрямство, вверх. После двух попыток это ему удается. Он оборачивается и бросает нам:
- Спасибо! Заходите на кош! Айраном угощу.
- Звать-то как? – спрашиваю я.
- Муса! – В полутьме блеснули его редкие, ломаные зубы.
- Меня - Виктор. Счастливой дороги. Поосторожней в темноте.
- Не впервой! - доносится лихой ответ. – Каждый камень знаю.
Мы с Олей смотрим ему вслед и возвращаемся в палатку. Мы слегка взбудоражены. Оля вздыхает:
- Проходной двор какой-то! Неужели тут всю ночь кто-нибудь будет ходить и ездить?
Внизу, в долине, светятся далекие огни поселка. Поселок называется Эльбрус. Большинство жителей в нем – балкарцы. Наверное, и Муса этот – балкарец. В Терсколе мы познакомились с одним знаменитым балкарцем, Абу-Халимом, взошедшим не так давно на Эверест, а на Эльбрусе побывавшем более двухсот раз – в качестве гида и спасателя. Интересно, бывал ли Муса на вершине Эльбруса?
Оля, как всегда, быстро засыпает, а я долго ворочаюсь, прислушиваясь к звукам горной ночи. Мне почему-то думается, что Муса может не справиться с упрямством своего скакуна и вернуться к нашему бивуаку. Я даже прикидываю, как его устроить на ночь. Палатка у нас крошечная, третьему в нее не втиснуться, но у нас есть запасное одеяло-мешок с молнией и два больших непромокаемых плаща. Мне кажется, что для неприхотливого пастуха это будет вполне приемлемо. Однако ночь больше не приносит нам сюрпризов, и я постепенно засыпаю.
Утром мы уже не вспоминаем о ночном происшествии. Встаем довольно поздно, когда солнце выходит из-за высокой горы и согревает палатку, начинает подсушивать тент с накопившимся за ночь конденсатом. Утром еще никто не идет по тропе, и мы наслаждаемся покоем. Однако, вот и первые путники. Сверху легкой походкой спускаются двое: женщина лет сорока пяти, в длинной, темно-коричневой юбке и цветастом платке, с небольшой сумкой в руке, и юноша, почти мальчик с рюкзачком за спиной.
Мы здороваемся с ними, как это принято на горных тропах. Женщина приветливо, с улыбкой, отвечает, мальчик глянул безразлично.
- Откуда это вы? – любопытствую я.
- С коша.
- А далеко ваш кош?
- Близко. – Женщина оборачивается туда, откуда они только что спустились, поясняет: - За Белым Замком, еще полчаса пройти, и будет наш кош. А сразу за ним – водопад. – И, вновь улыбнувшись, продолжает путь, сопровождаемая своим молчаливым юным спутником.
«Мать и сын, - догадался я. – Идут домой в поселок. Хотя, для них, наверное, и кош такой же дом. Живут они здесь, а мы, непрошенные гости, путаемся у них под ногами».
- Что такое кош? – спрашивает Оля, когда мы остаемся одни.
- Пастушеская стоянка, - отвечаю я, немного подумав. – Какая-нибудь хибара, а рядом – загон для скота. Видел я такие в Средней Азии.
Мы завтракаем, собираем манатки и выходим в путь. Нам навстречу опять, как и вчера, то и дело попадаются большие и малые группы туристов. Среди них есть и иностранцы. На Эльбрусе мы тоже встречали иностранцев – немцев, испанцев, поляков… С одним молодым румыном даже разговорились. Первый раз – когда он возвращался с акклиматизационного выхода, второй – когда радостный и возбужденный, первым из всех в тот день спускался с вершины. – Я был там! – воскликнул он в ответ на наши поздравления. – Высшая точка Европы! Это непередаваемо!
Здесь, в ущелье Ирик, все тише и скромнее, здесь белая голова Эльбруса (его Восточная вершина) лишь краем своим выглядывает из-за склона горы, но зато за нашей спиной, за невидимым уже поселком, все выше встают громады Безенгийской стены, а за ними, то прячась за облаками, то вновь вырисовываясь на фоне синего неба, маячат суровые рога легендарной сванетской Ушбы. Там Грузия, сопредельное теперь государство.
Вот и Белый Замок, причудливое произведение природы, игра ветра и дождевых потоков, остроконечные башни из песка и глины, из которых торчат и чудом не рушатся на головы проходящих по узкой тропке людей каменные валуны размером с арбуз, а то и поболе. Беззащитным чувствуешь себя на этой тропке, не хотел бы я оказаться здесь в лихую непогодь! Однако же ходят тут люди и вверх, и вниз, и скот гоняют. Да что мы с Олей, камнепадных мест в горах не видели, в сыпухи не попадали? Что-то я совсем уж в курортника начал превращаться, в матрасника. Тропа как тропа, замок как замок. Вперед и с песней!
А песня почему-то приходит ко мне военная, альпинистская. «Помнишь, товарищ, белые снега, стройный лес Баксана, блиндажи врага, помнишь, гранату и записку в ней, на скалистом гребне, для грядущих дней…» И тут же вспоминается ватага немецкой молодежи, шумно и весело гомонившей и щелкавшей селфи-камерами на склоне Эльбруса возле обелиска нашим солдатам, сбросившим с Нашей Горы егерей дивизии «Эдельвейс». Чему радовались эти юные дойчи, с чем к нам приехали? Их прадеды, в далеких довоенных тридцатых, приезжали сюда тоже с дружескими улыбками, тоже фотографировались на фоне прекрасных гор, а что из этого вышло?
Ну, да ладно, не будем нагнетать, все ведь к лучшему в этом лучшем из миров. «В горах рассеялся туман, путь ясен впереди. Своих баранов, о чабан, ты в коммунизм веди!» Впрочем, эта песнь из прошлого. Теперь надобно петь – «в патриотизм!» Однако, как учил мудрец Ходжа Насреддин, сколько не говори «халва», во рту слаще не станет.
А тропинка уже вьется меж зеленых склонов, ныряет в тенистые сосновые рощи, пересекает звонкие ручейки с вкуснейшей родниковой водой, и, наконец, спускается почти к самой реке, с обычным для горных рек грохотом скачущей по каменистому руслу. На берегу мы видим кош: пара сарайчиков, окруженных незамысловатым забором из редких жердей. На огромном камне рядом с тропой надпись, сделанная то ли углем, то ли черной краской: «Молоко. Айран. Сыр». И стрелка, для ясности указывающая в сторону коша.
Мы не прочь купить молока, а может быть и сыра, поэтому сбрасываем рюкзаки, и я направляюсь туда, куда зовет стрелка.
- Люди! Хозяева! Есть здесь кто?
Ответом мне только собачий лай. Два огромных, лохматых пса неизвестной породы надрываются от праведного гнева, яростно натягивая свои цепи. Однако оба они находятся не возле сарайчиков, как можно было бы ожидать, а поодаль от них, на берегу реки. Их цепи надежно удерживаются железными штырями, вбитыми в землю, возле каждого штыря – отдельная миска для еды. Наверное, чтобы не дрались между собой.
- Пусто, - констатирую я. – Наверное, женщина с мальчиком – из этого коша, а хозяин ушел куда-нибудь со стадом. Так что молока нам не видать.
- Жалко, - грустно реагирует Оля. – Так хотелось молочка! Помнишь, как в Алма-Ате мы покупали молоко и баурсаки?
Как же не помнить! Только глупец не помнит хорошее. Это плохое надо забывать, как бы не морочили нам голову историки, а добро надо помнить.
Нет так нет. Может, на обратном пути нам повезет, а может, и до следующего коша добредем. Где-то там впереди Муса с обещанным айраном.
Вскидываем на плечи рюкзаки и двигаемся дальше. В принципе, мы собирались дойти до водопада, который на этом маршруте числится вторым знаковым пунктом после нарзанного источника, но когда водопад уже становится виден (малой своей частичкой, одним коленцем), нас обгоняет настораживающая своей энергичностью группа молодых людей человек в пятнадцать, в шортах, ярких футболках и с яркими же прогулочными рюкзачками. Ясно, их ведут с какой-то турбазы или пансионата именно на водопад. Ну, их к богам, пусть идут, пусть любуются. Что мы, водопада не видели?
Я начинаю посматривать по сторонам и почти сразу обнаруживаю место, подходящее для стоянки. Поляна рядом с тихим прозрачным ручьем, тенистые сосны, кострище, обложенное большими камнями, три бревна, уложенные рядом наподобие скамеек. Идеальный бивуак!
Мы не спеша располагаемся, лакомимся земляникой на окрестных лужайках, пользуясь солнечной погодой, обливаемся водой из ручья. У нас мало газа (так получилось, что весь запас мы оставили в поселке, а с собой взяли лишь один баллон), поэтому для его экономии мы разжигаем костер и готовим обед на дровах. Дров здесь вдоволь, и мы решаем остаться и на ночь, ставим палатку под сосной, в нескольких шагах от кострища. К вечеру натягивает тучи, начинает капать дождь, но нам не хочется уходить в палатку, мы сидим у костра, укрывшись плащами, и поем песни. Про дождь и про костер. Но дождь все усиливается, и, в конце концов, прогоняет нас от костра. Оля идет в палатку, а я беру полуторалитровую бутыль с водой и заливаю костер.
- Не надо, - запоздало пытается остановить меня Оля. – Дождь потушит. Утром вода нам понадобится.
Но вода уже вылита и обращена в пар. Однако костер потушен лишь частично, часть углей еще алеет. «Ладно, - успокаиваю я себя и повторяю за Олей: - Дождь потушит». Мы ложимся спать и быстро засыпаем под все усиливающийся шум ливня.
Просыпаемся от ржания коня. «Господи, неужели опять Муса?» – думаю я с невольным раздражением и решаю по возможности из палатки не вылезать. Сквозь тонкую ткань стенки я вижу, что костер несмотря на незатихающий дождь разгорелся. Наверное, какой-то пастух остановился погреться у огня. Погреется, да и двинет дальше. Однако к палатке приближаются тяжелые шаги.
- Откройте! – раздается властный голос. – Я егерь.
«Этому что надо?» Я включаю фонарь, расстегиваю внутреннюю молнию, затем внешнюю и откидываю дверь тента. На меня сразу обрушиваются струи холодной воды. У входа стоит человек в длинном плаще защитной окраски, на голове острый капюшон. Он наклоняется и протягивает мне удостоверение с красной корочкой. Я открываю его, но ничего не могу разобрать, так как лицо мне залила вода, и все плывет перед глазами.
- Ну и что? – спрашиваю я, возвращая удостоверение. – Мы что-то нарушили?
- Здесь нельзя ставить палатку, - говорит егерь. – И костер нельзя разводить.
- Почему?
- Здесь не место для бивуака.
- Как не место? – Я искренне удивлен и еще больше высовываюсь из палатки подставляя себя под дождь. – Здесь - площадки, кострище…
- Место вон там! – Он указывает рукой куда-то в темноту. – В пятидесяти метрах.
Мое удивление еще больше возрастает. Что за хрень? Таких строгостей даже в Сочинских краях нет. Откуда простой турист должен знать про эти пятьдесят метров? Но егерь усиливает нажим:
- И вы костер не затушили, спать легли.
- Я затушил. Вот бутылка пустая! – Я показываю пустую бутыль, сам понимая, что аргумент мой не выдерживает критики. – Он опять разгорелся.
Егерь молча смотрит на мою мокрую белую голову, потом вдруг спрашивает:
- Вы пенсионеры?
- Ну да, - машинально отвечаю я, еще не понимая смысла его вопроса.
- Ладно. Раз вы пенсионеры, я вас прощаю. Молодых я бы оштрафовал. Меня из-за вашего огня из Эльбруса послали. Но костер затушите! До свидания! – И он отходит к лошади, силуэт которой я вижу в отсветах красноватого пламени никак не затухающего костра.
- До свидания, - с досадой произношу я в ответ. – Спасибо!
За что я его благодарю? За то, что не оштрафовал? Или за то, что, выполняя свой долг, прискакал сюда сквозь ночь и ливень? «Надо было все же дать ему денежку за труды», - приходит мне запоздалая мысль, но когда я делюсь ею с Олей, верная женка меня не поддерживает.
- Глупость какая! – говорит она. – Нет никаких табличек, никаких правил! Какие тут могут быть штрафы? На испуг хотел взять, вот и все. На Эльбрусе с нас взяли деньги за стоянку, так там хоть туалет был. А здесь? Даже молоко купить нельзя, хотя надпись на камне есть.
В принципе я с ней согласен. Но просьбу (или требование?) егеря затушить костер решаю уважить. Накидываю плащ, беру котелок и в одних носках выбираюсь из палатки. Ручей в двух шагах. Я черпаю котелком воду, иду к костру, заливаю пламя и угли, возвращаюсь к ручью и повторяю процедуру. И так - три раза, пока шипение углей не прекращается. Если где-то под ними и остался какой-то жар, то теперь-то дождь уж точно довершит это мокрое дело.
Я возвращаюсь в палатку, освободившись у входа от мокрого плаща, переодеваю носки и с чувством выполненного долга забираюсь в наш семейный спальный мешок, обнимаю жену.
- Все! – говорю. – Спим! Теперь, будем надеяться, нас никто не разбудит. Медведей тут, вроде, нет.
Медведь нам мешал спать в сочинском заповеднике, месяц назад, у подножья ледника с говорящим названием Холодный. Там они людей не боятся, могут и к палатке подойти, пошарить чего съестного.
К утру дождь заканчивается, мы сушим палатку и все, что намокло, и двигаемся дальше. Вот и следующий кош. От предыдущего он отличается тем, что вместо сарайчиков здесь стоят две палатки: одна большая, белая, куполообразная, вторая, рядом с первой, обыкновенная, туристская, зеленая, с надписью «RedFox». Сарайчик, правда, тоже имеется. Он находится поодаль, наполовину врытый в землю, из его крыши торчит жестяная труба. А вот загона не видно. Возле белой палатки какой-то парень пилит дрова небольшой бензопилой. Он в очках, одет в новенькую штормовку, украшенную на груди большим российским гербом, на голове кепка-бейсболка. Это явно не Муса. В этом месте ущелье раздваивается, и река превращается в две речки, одинаково шумные и бурливые. Я подхожу и спрашиваю, по какой речке идти в перевалу Ирик-Чат. Парень отвечает – по правой. Идем по правой.
Речка исчезает в скальном каньоне, тропа, как и полагается, устремляется круто вверх, в обход скал. Набрав высоту, мы видим, что внизу, рядом с кошем, имеется мостик, ведущий через реку, по которому можно пройти в левое ущелье. За мостиком начинается набитая тропа, ведущая на широкие зеленые луга, где пасутся коровы и лошади. Именно в конце этого ущелья мы видели восточную вершину Эльбруса, когда стояли на Поляне Нарзанов. Надо будет и туда прогуляться, дружно решаем мы и продолжаем путь.
Преодолев короткий подъем, мы выходим в довольно ровную долину меж крутых безлесых склонов и сразу видим настоящий, серьезный лагерь: большая высокая палатка с дополнительным тентом перед ней, а вокруг штук десять палаток поменьше, все новенькое, яркое.
- Интересно! – говорю я. – Неужели альплагерь? Куда ж тут ходить? Тут и вершин-то приличных нет. – Я знаю: «приличные» вершины все по другую сторону Баксана, там в советское время было много альплагерей, я сам когда-то, в студенчестве, бывал там в лагере «Улутау». Как бы в ответ на мои мысленные вопросы на правом склоне ущелья появляется цепочка людей, в пестрых одеждах, с трекинговыми палками в руках, спускающаяся к палаткам. Куда-то ходили, куда-то их водили. Ну и Бог с ними, мы остановимся там, где стоим, тем паче, что здесь и ручей имеется.
Вдруг, откуда ни возьмись, появляется наш знакомец Муса. Верхом на своем гнедом коньке, в той же ковбойской шляпе он движется со стороны лагеря. И как мы его раньше не углядели? Он еще издали узнает нас и, приблизившись, останавливает коня и спешивается.
- Привет, Муса!
- Привет! – отвечает он с кривой из-за шрама улыбкой. Мы обмениваемся рукопожатиями. Оля тоже говорит: - Здравствуйте!
- Как добрались? – спрашиваю я.
- С трудом, - искренне признается он. – Еле справился с этим упрямцем.
- Там, внизу, это ваш кош?
- Наш. Там мой младший брат сейчас.
- А это что за лагерь?
Он оборачивается к разноцветным палаткам.
- Иностранцы. Они попросили на завтра им мяса приготовить. Поеду!
Муса резво вскакивает на коня.
- Как его звать?
- Казбек. Он еще молодой, плохо объезжен. – Он трогает и, обернувшись, повторяет вчерашнее приглашение: - Заходите! Если меня не будет, брат айраном угостит. – Мы благодарим, и он уезжает.
Оля начинает готовить обед, я ставлю палатку. На обед у нас, как всегда, суп-лапша с кусочками краковской колбасы и чай с печеньем. После обеда мы уходим на прогулку вверх по ущелью. По пути нам опять встречаются туристы, возвращающиеся с перевала. Один из них, бодрый одинокий путешественник семидесяти пяти лет (даже меня возрастом перещеголял) гордо объявляет, что дошел до «Рыжего Бугра», то есть до места за перевалом, на котором обычно ставят палатки люди, собирающиеся штурмовать Эльбрус с востока.
- Но на перевал подниматься противно, - с чувством добавляет он. – Круто и очень грязно. Ледник течет, подходы – сплошное болото.
- А вы один! – говорю я сочувственно. – Все одному приходится тащить, и палатку и прочее.
- Есть еще порох! – отвечает он не без самодовольства.
Мы прощаемся, пожелав этому молодому душой человеку благополучного спуска. Оля тихо говорит:
- Давай не пойдем на перевал. Я не хочу по грязи.
- Конечно, не пойдем, - соглашаюсь я. – Что мы, перевалов не видели? Мы на Эльбрусе были, на Хан-Тенгри были, что нам какой-то перевал! Да и наши ботинки без подошв – уже не танки.
Так и порешили. Прогулявшись до места, с которого перевал Ирик-Чат и стекающий с него ледник отчетливо видны, мы пощелкали фотоаппаратом и повернули обратно. Когда же проходили мимо лагеря иностранцев, то увидели, как они дружно собрались и цепочкой двинулись вниз, в сторону коша Мусы.
- Пошли мясо есть, - иронично комментирует Оля.
- Как-то странно, - усомнился я. – Я думал, им сюда привезут и прямо здесь накормят. Странные какие-то иностранцы!
Ближе к ночи, уже в полутьме, мы наблюдаем их возвращение. Лица у них довольные, сытые. Видно, действительно ходили на ужин.
Следующим утром мы решаем спускаться вниз с тем, чтобы перейти в соседнее ущелье и погулять там. Однако мы увидели, что наши соседи тоже начали снимать свой лагерь, сворачивать палатки. Одновременно с этим снизу поднялись четыре всадника. Один из них Муса, в другом мы узнаем нашего ночного егеря, остальные нам незнакомы.
Муса подъезжает к нам, здоровается.
- Приехали вывозить лагерь? – интересуюсь я.
- Да, - подтверждает он. – Палатки надо вывезти, кухню и прочее.
- И куда?
Он пожимает плечами.
- В поселок. А там – на машине куда-то, я не знаю. А вы куда?
- Спустимся до коша, а там перейдем по мосту и пройдемся по другому ущелью. Как оно, кстати, называется?
- Ирик. (Он произносит «Эрык», с ударением на Э.) – Это - Ирик-Чат… - Он показывает плеткой вверх, в сторону перевала. - … а там… - взмах вниз… - Ирик. Погуляйте, там тоже красиво, Эльбрус виден. – И добавляет: - На кош зайдите обязательно, брат вас угостит.
Мы обещаем, что зайдем, и двигаемся вниз.
- Давай не будем заходить, - предлагает по пути Оля. – Неудобно. Не до нас им.
- Муса обидится, - возражаю я. – Надо зайти.
Спускаемся быстро. Вот и кош. Вчерашний парень в штормовке колет накануне напиленные дрова. Из жестяной трубы сарайчика вьется тонкая струйка дыма. Мы подходим, снимаем рюкзаки, здороваемся. Парень смотрит выжидающе.
- Нас Муса пригласил зайти, - говорю я, словно произношу пароль. – Вы его брат?
На его лице появляется приветливая улыбка.
- Да, я его младший брат. Садитесь за стол, сейчас я чай принесу.
- А как вас звать?
- Абу.
- Меня Виктор.
Мы жмем друг другу руки, и тут я замечаю стол, которого в прошлый раз, вроде бы, не было. Стол состоит из могучих чурбаков, на которые в качестве столешницы набиты листы толстой фанеры.
- О! – восклицаю я радостно. – Это та самая фанера, которую Муса вез ночью. Он рассказывал?
- Рассказывал! – смеется Абу. – Ох и ругался!
- Какой конь у него упрямый! – продолжаю я. Мне хочется приблизить и брата Мусы к нам этой забавной историей.
- Муса неправильно его объезжал, - поясняет Абу. – Он на нем только верхом ездил, а надо было к поводу приучать. В горах не везде можно верхом проехать. А если конь не приучен, он не хочет идти, когда на себе всадника не чувствует.
Абу уходит к сарайчику и через короткое время возвращается с фарфоровыми чашками и с большой пластиковой бутылкой, наполненной чем-то белым.
- Это айран, - поясняет Абу. – Сейчас еще сыр принесу и лепешки. А потом чай закипит.
Айран оказывается очень густым, его приходится не выливать, а выдавливать из бутылки, почти как зубную пасту из тюбика. Вкус у него восхитительный, но Оля предупреждает, что с непривычки может расстроиться желудок. Я игнорирую предупреждение и проглатываю две чашки. (И ничего такого потом со мной не случилось!) Оля же налегает на сыр. По мне, сыр суховат, хотя тоже вкусный, напоминает сулугуни. Вскоре Абу приносит чайник, сахар и конфеты, и присаживается к нам. В качестве ответного угощения мы выкладываем плитку шоколада. Это все, что у нас есть подходящего, так как наш походный рацион весьма прост и ограничен. Начинаются разговоры. Нам все интересно.
Мы спрашиваем, знает ли Абу своего знаменитого сородича и тезку из Терскола. Конечно, знает, его знают все балкарцы: Абу-Халим, покоритель Эвереста, самый знаменитый человек в республике.
- Я даже поднимался с ним на Эльбрус, - добавляет Абу. Он рассказывает, что несколько лет работал на Эльбрусе – сначала механиком на канатке, потом гидом, и много раз поднимался на вершину, а Абу-Халим работает там и сейчас – старшим спасателем.
- А в других горах вы бывали? – спрашивает Оля.
- Нет, не был, хотя мечтаю. В Гималаях мечтаю побывать, - отвечает он и вздыхает: - Вряд ли удастся, денег много надо. Для Абу-Халима чуть не весь народ деньги собирал. Наша семья тоже дала. Потом ему машину хорошую подарили, в награду.
Абу задумчиво обводит взглядом окрестные горы и вдруг, без всякого перехода, говорит:
- До сорок третьего года здесь все склоны скотом были покрыты, сколько мяса, шерсти людям давали!.. А теперь? Я хочу наши старые коши восстановить, опять скот развести…
- Один?
- Зачем один? – Он смотрит на меня удивленно. – Нас четыре брата, Муса старший, я второй, и еще есть два. У нас, балкарцев, семьи дружные.
- А жены у вас есть?
Абу как-то смущенно улыбается.
- Нет еще, некогда, мы все в горах…
- А почему вы про сорок третий год вспомнили? – спрашивает Оля, и я не успеваю ее остановить. Это же известно: в сорок четвертом многих кавказцев выселяли, целыми народами – якобы за пособничество фашистам. Тех же чеченцев, например. Правда, конкретно, про балкарцев я не слышал
.
- «Эдельвейсы» тут были, - поясняет Абу. – К Эльбрусу шли. А еще – румыны. Бабушка рассказывала: два румына зашли к ней во двор, ударили ее, она упала. А они в огород – картошку, маркошку стали дергать. Тут офицер-немец на машине ехал, «эдельвейс» на фуражке. Бабушку с земли поднял, а на румын накричал, заставил морковку назад в землю втыкать. А потом немцы еще раз к ней приезжали, какую-то табличку на ворота повесили, и с тех пор к бабушке никто уже не заходил, не обижал. Еще она рассказывала, что до войны «эдельвейсы» тоже здесь бывали, на горы ходили, мосты через Баксан строили. Те мосты потом много лет стояли, а другие река почти каждый год сносит.
Абу замолкает, лицо его делает каким-то чужим, отстраненным. Мне кажется, что я понимаю эту отстраненность, ее можно понять. Сто лет маленький Кавказ воевал с огромной Россией за свою свободу, - не выстоял, покорился. Непокорившиеся погибли или ушли в Турцию. Покорившимся милостивый царь оставил мечети и обычаи. Пришли большевики, начали крушить и обычаи и мечети. А «эдельвейсы» пообещали все вернуть. Как тут было не задуматься бедным горцам? У них свой патриотизм, своя родина. Мне хочется разрушить отчужденность, вдруг возникшую между нами, и я говорю:
- Знаете, Абу, русский писатель Приставкин написал книгу «Ночевала тучка золотая…» о том, как выселяли кавказцев в сорок четвертом году. Я читал. Печальная история.
Но он продолжает молчать, и темная тень родовой памяти не уходит с его лица. Положение спасает Оля.
- Смотрите! – восклицает она, указывая на тропу, по которой мы с ней только что спустились. – Иностранцы идут!
- Это итальянцы, - оживившись, уточняет Абу. – Сейчас сюда придут. Надо их угостить. У них тут акклиматизация была, теперь их на Эльбрус повезут.
Он берет наполовину опорожненную нами бутылку с айраном и, заговорщицки ухмыльнувшись, поясняет: - Когда айрана мало, а гостей много, мы его слегка разбавляем. – Он идет к ручью и дополняет бутылку холодной водой. – Для них сойдет.
Люди подходят, сбрасывают рюкзаки, шумно переговариваются. Мы с Олей не знаем итальянского, но немного знаем испанский, кое-какие слова звучат похоже. Мы произносим универсальное приветствие: «Хэлло!» На Эльбрусе на него реагировали все – и американцы, и немцы, и поляки. Итальянцы в Ирике-Чате не реагируют. Нас с Олей они не замечают, наверное, принимают за «туземных» жителей, «обслугу». Наперебой выхватывают друг у друга бутыль с разведенным айраном, предложенную им Абу, пьт прямо «с горла», без предложения набрасываются на сыр, кромсают его лежащими на столе тонкими балкарскими ножами, ломают руками.
М-да, не такими мы представляли себе итальянцев! Пора уходить.
- Скажите, Абу, а что значит Ирик-Чат по-балкарски? – спрашиваю я нашего гостеприимного хозяина, перед тем, как попрощаться.
Он слегка задумывается. Итальянцы, не обращая внимания ни на нас с Олей, ни на него, продолжают уничтожать все съедобное на столе, словно вырвались, как говорят, из голодного края.
- Это можно перевести как «Вольные пастбища», «Вольная земля». Раньше скот выгоняли туда… - Он показывает рукой на оба ущелья. – И они сами паслись там, без пастуха. На воле.
«Вольные пастбища!.. – мысленно повторяю я. – Вольная земля!.. Многозначащее название. У всех людей на земле вечная тяга к воле. У баранов, как видно, - тоже».
Мы прощаемся, обещая заглянуть на кош на обратном пути, говорим странным гостям «Аривидерчи!» (опять никакой реакции) и уходим.
Нет смысла описывать наше путешествие по ущелью Ирик, тем более, что оно мало отличалось от путешествия по его близнецу – ущелью Ирик-Чат. Правда, некоторое разнообразие в нашу с Олей жизнь внесло открытие, что фотоаппарат, на который мы доверчиво запечатляли наши физиономии на фоне прекрасных пейзажей, оказался бракованным, и все кадры (включая исторические эльбрусские) безнадежно пропали, бесследно исчезли, канули в неисповедимую вечность информационной Вселенной. Мы погоревали, но разумно решили, что в нашей памяти они все равно сохранились, и пошли назад.
Подходя опять к кошу, но уже с другой стороны, через жердяной мостик, проложенный над клокочущей, пенной рекой, мы увидели там четырех лошадей и двух мужчин. В одном из них мы узнали Абу. Подошли, поздоровались. Все они были чем-то озабочены, поэтому мы не стали задерживаться и напрашиваться на гостевание. Впрочем, Абу и не приглашал. Он только сказал, что Муса сейчас на нижнем коше.
Действительно, подойдя к нижнему кошу (подле которого была надпись «Молоко. Айран. Сыр», мы видим Мусу. В компании с пастухом, который в самый первый день обогнал нас на тропе перед Поляной Нарзанов, он разделывал баранов. Впрочем, бараны (три или четыре туши) уже были разделаны, и их мясо висело на натянутой во дворе коша проволоке.
Мы интересуемся, нельзя ли купить здесь молока. Муса отвечает, что нельзя, так как хозяина коша сейчас нет.
- Мясо мы для иностранцев готовим, в Ирик-Чат новая партия заехала, - поясняет он. – Сейчас Абу лошадей приведет и повезем.
- А хозяин с ним? – спрашивает Оля.
- Нет, он стадо наверх угнал. Вечером вернется. Часов в семь. Может быть, даже в пять.
- Ладно, - киваю я. – Мы подождем. Молочка хочется.
Мы решаем поставить палатку неподалеку и дождаться хозяина коша. Поднимаемся на склон, поближе к лесу, и быстро находим площадку недалеко от звонкого ручья. Кош оттуда смотрится, как на ладони. Вскоре появляются лошади, которых ведет Абу. Вьюки с мясом быстро грузят на них и увозят. Время идет, солнце клонится к вершине горы, за которую собирается вскоре закатиться, а в обозримых окрестностях более ничего не происходит.
Впрочем, кое-что происходит. Откуда-то из леса, мимо нас проходят две коровы и теленок. Они спускаются к кошу, и коровы начали настойчиво мычать. Это они требуют, чтобы их подоили. Но доить их некому, на их мычание только собаки отвечают сердитым лаем. Собаки голодны, весь день маялись от безделья, прикованные к пустым мискам. Нелегка собачья жизнь! Потом теленок немного отсасывает у обоих мамок, они слегка успокаиваются, и отходят от коша, принимаются щипать траву.
Хозяин, человек лет пятидесяти, в длинном плаще и в кепке, появляется, когда мы уже перестаем его ждать – в половине седьмого. Верхом на коне, сопровождаемый черной собакой, похожей на овчарку, он гонит отару овец. Белые и черные, они послушно спускаются к реке и исчезают там, под ее высоким берегом, словно пчелы в улье. Я пытаюсь сосчитать их, получается где-то штук четыреста-четыреста пятьдесят. Вот когда становится понятным, зачем нужны на берегу собаки на цепях! Не сарайчики пастушеские должны они стеречь, а отару, чтоб не разбежалась. С одной стороны – бурная река, которую баранам не переплыть, с другой – высокий берег со злыми, вечно голодными псами. Хозяин может спать спокойно.
Покончив с баранами, пастух заводит во двор лошадь, задает ей корм, потом загоняет в сарай коров и теленка, после чего выносит из второго сарая котелок с каким-то варевом, идет к собакам и наливает им в миски.
Солнце закатывается за гору, начинает темнеть. Мы решаем, что уже поздно, не стоит беспокоить человека, у которого и без нас полно хлопот, обойдемся и без молока. Мы залезаем в палатку, включаем фонарик и начинаем читать книжку. Все того же Стивена Кинга. За переводом мистических кинговских страстей время летит незаметно, а пространство сжимается до размеров светового пятна, охватывающего книжку в правой руке, да Олину головку на левом плече, мирно уже посапывающую, убаюканную моим монотонным бубнением. И вдруг эту идиллию нарушает зычный голос:
- Виктор! Виктор!
Это голос Мусы.
Я тут же отрываюсь от чтения и резво выбираюсь из палатки. Оля при этом, конечно, просыпается, поднимает голову и пытается понять, что происходит. Муса стоит рядом с палаткой, в неизменной шляпе, в руках у него литровая бутыль.
- Вот, молока вам принес! – говорит он с радостной, детской улыбкой. – Хозяин коша поздно вернулся, да и подоить было некому. Я сам подоил.
Я просто не знаю, как его благодарить. У меня даже комок к горлу подступил. Кто мы с Олей этому пастуху-балкарцу? За что, за какие заслуги он дарит нам свою детскую улыбку, это молоко, надоенное специально для нас, и вообще - пришел сюда за несколько километров?
- Спасибо, - говорю я растерянно. И глупо спрашиваю: – Как же вы нас нашли?
- А что вас искать? - удивляется он. – Палатка на самом виду. Подумал: уйдете завтра, а молока не попьете.
- Спасибо! – еще раз говорю я и вдруг спохватываюсь: ведь, действительно, уйдем завтра, может, и не увидимся больше. Я ныряю в палатку, нашариваю выключенный уже фонарик и, вынырнув, протягиваю Мусе: - Вот, на память! Чтоб не шарахаться ночью в темноте. – Нажимаю пару раз на кнопку. – Хороший фонарь, альпинистский!
Муса берет фонарь, тоже щелкает кнопкой.
- Хороший фонарь. Спасибо! – И опять улыбается. Он тоже смущен. – Ну, я пошел? Спокойной ночи!
Мы хором желаем ему тоже спокойной ночи, и Муса уходит, а мы остаемся, не сразу приходя в себя, ошеломленные его неожиданным появлением, трогательным движением души почти незнакомого нам горца. Чем мы заслужили такую его доброту? Неужели лишь тем, что помогли ему однажды справиться с упрямым Казбеком? Или просто, за короткими разговорами и нашими приветливыми улыбками ему привиделись родственные души? Сотни туристы проходят мимо пастухов по горной тропе, но все ли видят в них людей? Мы с Олей старались увидеть. Тут я не покривлю душой. И на душе у меня делается светло.
Мы пьем молоко. Оно теплое, пахучее, парное. Такого я давно не пробовал. Оле оно не нравится. Оля выросла в большом городе, к деревенскому молоку не привыкла. А я хоть и не в деревне родился, а в шахтерском поселке, но корова у моих родителей была, я ее пас, косил для нее сено. Я помню вкус парного молока, только что принесенного мамой из сарая-коровника. Пахучая сказка из детства!
Утром, едва проснувшись, мы вновь наблюдаем за работой чабана. Хозяин коша выводит овец из невидимого нам загона, из-под высокого берега, и переводит их по мостику на другую сторону реки. Как он это делает? Очень просто. Держит в руке кусок лепешки, и передняя овца бежит за ним, а остальные дружно следуют за ней, как пчелы за маткой. Когда вся отара оказывается по ту сторону реки, чабан возвращается и запирает проволокой дверцу на мосту. Теперь овцы не могут вернуться и постепенно растекаются черно-белыми струйками по зеленому приволью. Вот оно – вольное пастбище!
И вдруг мы опять видим Мусу! Он поднимается к нам по склону, и в его руке вновь бутылка с белой жидкостью, а на лице улыбка.
- Я вам айрана принес!
Нашему смущению нет границ. Муса чувствует это и торопливо поясняет:
- Я что пришел?.. Сказать, чтоб вы еще приезжали. Следующим летом. А можно и зимой. – Он заметно воодушевляется. – Тут зимой еще красивее! На охоту можно сходить… На Азау съездить… Вы на лыжах катаетесь?
- Катаемся! – опережает меня Оля. – А вы?
- Я с Эльбруса съезжал! – гордо отвечает Муса. – Сначала с Западной вершины съехал, потом на Восточную поднялся и – оттуда.
- А сколько раз вообще поднимались? – интересуюсь я.
Он пожимает плечами:
- Раз пять или шесть. Скучно стало, одно и то же. – Помолчав, видя, что я еще о чем-то хочу спросить, вдруг говорит: - А шрам и зубы у меня – это из-за аварии. На машине разбился.
«Джигит! – полуиронически-полувосхищенно улыбаюсь я. – Абу, тот - хозяйственник, трудяга, а Мусса – джигит, лихой наездник!»
- Вы мой адрес запишите, и телефон, - продолжает Муса. – Как домой приедете – позвоните!
Оля находит тетрадку и карандаш, записывает под его диктовку, потом пишет на другом листке мой телефон, вырывает его, и я передаю Мусе. Он прячет листок в карман куртки и повторяет: - Как доедете – позвоните! Обязательно!
- Позвоню! – обещаю я. Мне хочется обнять Мусу, крепко обнять, по-отцовски. По возрасту он годится мне в сыновья. Но я не знаю их обычаи, вдруг это неприлично и неуместно. Но я чувствую, что надо еще что-то сказать, и говорю, глядя на его «ковбойскую» шляпу:
- У меня дома целая коллекция шляп. Есть и американские. Я привезу тебе настоящую американскую ковбойскую шляпу.
Муса по-детски улыбается. Он верит мне, верит, что мы приедем. Мы с Олей тоже верим. Конечно, приедем! Какие наши годы! Ведь в Ирик-чате, на Вольных Пастбищах, нас будут ждать.
Ирик-Чат – Сочи – Хабаровск. Август 2016.