Огольцы

 Опубликовано "Дни и ночи", №3, 2017 г.

 


(винтажный очерк)


                Щукино
Выхлопные газы булькали в воде, и по воде шли пузыри, которые сносило течением, и закручивало в воронки, когда корпус нашего корабля крутило на волне…  И я неотрывно смотрел, как булькает в неспокойную, крутящуюся воду эта белесая дымка, которая так отвратительно пахнет, если ее доносит ветерком до очереди, ожидающей посадки на речной трамвайчик.  Мы стоим в числе первых. И нам этот запах достается первым, впрочем, так же, как и запах речной воды, и легкие мельчайшие брызги, которые изредка повисают в воздухе, когда волны слишком сильно начинают биться о причал. Солнце еще не встало, в очереди только мужчины. Мы едем на другую сторону ловить рыбу. Наш улов обычно составляет несколько маленьких золотистых карасиков и несколько усатых огольцов. Тоже маленьких и в отличие от ярких карасиков, тоненьких и бесцветных.
Мы стоим не на берегу, а на деревянном помосте причала, который слегка покачивает на волнах. У меня билеты в руке. Они разноцветные – красненький и синенький. Взрослый и детский, как я понимаю сейчас. Папе взрослый, мне - детский, потому что мне только 13 лет и я учусь в 5 классе средней школы № 738. На билетах нарисован якорь и волны. Один стоит 10 коп., другой – 5.  Наш кораблик  пришвартован к пристани старым, перетертым, размочаленным канатом и он то натягивается и дергается на кнехтах, то ослабевает  и провисает… Трамвайчик не просто качается, его крутит на волнах, то относит от причала, то с разгона бьет бортом о покрышки. Волны идут не столько от ветра, сколько от проходящих мимо барж.
 Открыли шлюз и оттуда  повалили огромные караваны  груженых судов.  Баржи разные. Иногда это целый состав барж и его толкает перед собой маленький буксирчик с тупорылым носом. И, кажется, этот буксирчик прям пыхтит от напряжения. А другие буксиры тащат баржи за собой, закинув трос через плечо. Баржи открытые. Что везут, все видно. Это либо песок, либо гравий. Иногда проходит красивая самоходная баржа. На ее палубе всегда что-то более замысловатое, закрытое брезентом, аккуратно затаренное. По сравнению со старыми, черными от времени и трудов баржами, самоходная с новой, блестящей краской, выглядит словно стиляга. Я видел этих стиляг в журнале «Крокодил».  В узких, неудобных брюках, ярких пиджаках, с набриолиненым коком. Их высмеивают, а вот эту новенькую баржу в отличие от них, никому не придет в голову высмеять.  Наоборот, ей уступают дорогу, потому что она идет быстрее, и обгоняет другие суда.
Если пройти от причала подальше, вдоль канала к шлюзу, то там много деревянных домов и бараков, в которых еще живут люди. Есть брошенные, развалившиеся дома, от некоторых одни фундаменты. От одного дома остались одни головешки. Людей выселили и дом сгорел. Это и есть деревня Щукино.
Вскоре в наш класс придет Таня Рыбакова, из этой деревни Щукино.  Она веселая, красивая, у нее русые русские волосы. Она хорошо учится. Потом она поступит в МГУ. Таня Рыбакова из деревни Щукино.  Странным мне кажется, что у жителей этой деревни такие фамилии. Где же они рыбачили? Где ловили щук?
Можно прочитать, что название деревни происходит не от рыбы с одноименным названием, а от некоего персонажа по прозвищу Щука. Откуда тогда в деревне фамилия Рыбаковы? Наверное, историк одернет и скажет, что совсем не оттого, что тут жили рыбаки. А потому что тут жил некий внеисторический тип с некалендарным именем Рыбак.
Сейчас рыбаков с нами едет много, но редко кто выловит какую-нибудь достойную рыбину. Если Щукино, значит тут, где мы стоим, водилось когда-то множество щук, думаю я. И делюсь этим открытием с папой. Надо бы попробовать снасть на щук! Он мне отвечает, что название деревни наверняка древнее самой Москвы. Тогда, в те времена и водились, мол, тут щуки. Я слышу, что мою реплику обсуждают мужики в очереди. И спорят, и говорят, что где-то, кто-то, когда-то, совсем недавно, в прошлом году, давеча, по слухам, поймал тут щуку. Говорят, что в устье речки у кого-то хорошо клевало. Речка с названием Химки впадает в Москву на другой стороне.  Когда еще не было канала, от деревни можно было туда пройти. Теперь нет. Надо переплывать канал. 
Всегда хотелось подойти к шлюзу вплотную и посмотреть на его огромные железные ворота, особенно, когда они открывались и оттуда бурным потоком шла вода. Но подойти туда нельзя, там охранная зона, проход воспрещен. Это написано на железной табличке. И стоит будка с часовым. У часового винтовка за плечами, а в вольерах овчарки.
Не успел я окончить школу, а только перешел в старшие классы, как часового убрали и проход разрешили. Только тогда я исследовал шлюзовые сооружения. И смотрел на бушующую воду, и на баржи, выплывающие из ворот. И закидывал там удочки. Глубина там была порядочная, пору надо было делать метров семь.  Закидывать далеко не приходилось. Шлюзовые стены такие высокие, что только до воды бы достать. Хорошо ловилось здесь на мормышку. Один мальчик поймал сто ершей. Полный бидон, по полному счету - сто. Он  сам разрешил мне посчитать.  Но такой клев тут далеко не всегда. А вскоре ерши вывелись. Пошли бычки.
Слышу, как мужики  переговариваются между собой.
 - Я на Круглое.
  - А я на карьер.
 - Я на озера пойду.
 А кто-то, я знаю, ловит на реке.
Мы тоже на озера, хотя там плохо клюет.
С нами едут Тарасовы, большие специалисты в рыбной ловле. Но и у них тоже, как правило, улов небольшой. Сына Тарасова я зову Тарас, это кличка, имя у него другое. Забыл сейчас какое. Алик его зовут, вспомнил. Он старше меня на год. А может быть, и на два. Мы учимся в одной школе. На всю школу нас только двое таких малолетних рыбаков. Больше никого не встречаем на наших водных угодьях.
Мотор трамвайчика что-то бормочет на слабых оборотах, а когда волна накрывает  выхлоп, он захлебываясь бормочет скороговоркой. У меня начинает кружиться голова, потому что совсем не выспался.  Готовил снасти допоздна, и встали к первому автобусу. Автобус №100 довозит почти до берега. А потом по косогору спускаешься к причалу, идешь по набережной, спешишь, потому что трамвайчик уже стоит. Но он стоит долго.  Добежишь, запыхаешься. А еще с полчаса ждать.  Но спокойно дойти невозможно, когда видишь трамвайчик у причала. А вдруг отойдет, а еще и билеты надо брать, а следующего ждать целый час. Расписание у него неизвестно какое.
Готовить снасти меня научил Тарас. Это бесконечное учение. Нельзя сразу научиться всему. Сначала я научился, как вязать крючки с ушком. Пронизываешь леску в ушко и на узелок. Потом с ушком перестали выпускать, оставили только расплющенное цевьё. Когда я впервые купил целлофановый пакетик с 10 крючками без ушка, сначала подумал, что это брак. Но сами крючки были намного лучше, чем с ушком, тоньше, и на них удобнее было насаживать мотыля. Он легко прокалывался и долго жил. Надо было аккуратно проколоть  кожицу у головки, мотыль извивался  коленчатым кровавым телом у тебя в пальцах, а потом в воздухе, а потом, надеюсь, так же и в воде, на глазах у рыбы.  Моей мечтой было посмотреть на свой крючок с мотылем под водой глазами рыбы. Но приходилось это только воображать. И только по некоторым признакам узнавать, жива насадка, или уже нет. Близко крючок ото дна, или нужно его еще больше опустить.
Поплавки были очень чувствительные, мы их крутили сами из пенопласта.  Вырезаешь прямоугольный кусок пенопласта и крутишь его доской по столу или по другой доске. Дожимаешь до нужной плотности. Пенопласт постепенно становится  твердым и прочным. Вставляешь вниз, в пупочек  отточенную палочку.  На палочку надеваешь пластиковую трубочку. Пластиковую трубочку найти очень трудно. Сначала надо найти проводки. Потом вытащить проволочку из  полихлорвиниловой изоляции. Потом отрезать от нее трубочку нужного размера. Потом  под этот диаметр выстругать палочку и воткнуть в поплавок. Другую пластиковую трубочку, большого диаметра, - на поплавок, найти было сложнее. Такие изоляции объединяли обычно много проводочков. Но можно было обойтись и без неё. Достаточно только нижнего крепления.
Потом надо покрасить поплавок. Окунешь головку в ярко-красную нитрокраску и подвешиваешь на просушку. Вот и готов чудо поплавочек.  Он такой красивый, просто невозможно, чтобы на него не клюнуло. Когда краска высыхает, проводишь по яркой алой головке две беленькие линии. Это не только для красоты. За таким поплавком следить легче. Сразу замечаешь, когда он притоплен. Поплавок можно сделать любого размера. Маленький и большой. Можно сделать круглый, или очень длинный. И ни у кого подобного поплавка не будет. Поплавки я верчу не от нечего делать, а потому что таких не купишь. Не продают.
 А потом, особо сверхлегкие поплавки, мы научились делать из репейника. Ближе к осени находишь толстый, созревший куст репейника и вырезаешь ствол. Обдираешь кожуру и внутри он оказывается пористым, словно пенопласт, но намного более прочным. Его не надо сжимать. Да и невозможно, потому что он все равно разожмется и примет прежнюю форму. Природные материалы всегда лучше. Из репейника нам нравились поплавки намного больше, чем из пластмассы и пенопласта, хотя на них тоже ничего не клевало и они к тому же очень быстро ломались.
Всем премудростям меня учил Тарас. А Тараса, его отец.  А отец его неизвестно у кого узнавал все новые технологии рыбной ловли. Отчасти из книг и журналов, отчасти  от других рыбаков. Он был намного более общителен, чем мой отец. Они были коллегами, работали в одной организации. Вам лучше не знать в какой. Впрочем, очень нужной и необходимой. Все наши дома в районе были населены коллегами из одной или родственных военных организаций. Типа Министерства Обороны, Генерального Штаба, Академия Артиллерии… Тогда это считалось в порядке вещей: работать и жить вместе. Сейчас это кажется немыслимым, и на работе и дома у себя в коммуналке, а отдельных квартир ни у кого же еще нет, видеть одни и те же лица. 
А белесый дымок, вырывавшийся из выхлопной трубы, словно разговаривал со мной. Вспоминая это, я все силюсь услышать и понять, что же он говорил мне тогда. Что-то важное, нужное, на что я не обратил внимания, просто не понял. И сейчас вспоминая, отчетливо слышу эти звуки: буль-буль-буль, буль-буль-буль и потом с брызгами, заменяя мягкое «эль» на тревожное «эр»: бр-быр. Бррррррррры. Быр-бры. Бррры. Но ничего  членораздельного. Иногда этот разговор был меланхоличным и неспешным, убаюкивающим, иногда более темпераментным, когда дымок просто захлебывался от обилия эмоций, которые необходимо срочно высказать.
У одного писателя я прочитал, что в бессонницу, во время депрессии, он воображал, как готовится к рыбалке. Совершает самые простые, и даже банальные вещи. Копает червей, например, вяжет крючки. Я иногда сейчас поступаю по его совету и чтобы заснуть, копаю червей. Или вяжу крючки с цевьем.
Сначала надо сделать петельку, потом сделать вокруг неё и цевья крючка, три оборота, потом кончик лески  продеть в петельку и аккуратно затянуть.  Если все сделать аккуратно, то крючок будет висеть ровно вниз, а не загибаться в сторону.  Лишний кончик лески потом  отрезается, или его можно оплавить спичкой. Накопаешь банку навозных червей, навяжешь крючков десять на донку, и не заметишь, как заснешь. Я и сейчас иногда так делаю. Помогает.
Накопать червей во дворе нашего дома, в палисадниках, не составляло труда. Я даже не представлял, какие трудности могут быть в добыче дождевых червей, пока меня не забросили работать в Астрахань. В Астрахани черви были настоящим богатством. Их разводило все мужское население города, и не в палисадниках, палисадников там нет, а у себя дома, предоставляя огромным коробам и тазам с червями лучшие места в квартире. Для червей готовили специальную еду, отваривали овощные очистки. Особенно красиво получается с картофельными очистками. Черви выедают аккуратно все, оставляя только тоненькую кожицу картофеля. И шелуха, которая раньше была картошкой, невесомо покрывает сверху землю. Если на нее дунешь – разлетится. Впервые видишь насколько тоненькая эта несъедобная кожица. Все остальное – съедобно.
Но летом на червя ловить не годится. Пробуем органические наживочки. Тогда мы ловили на хлеб. А потом ассортимент безмерно расширился. Овсянка, манка, тесто. С душистыми подливами. Анисовое масло, постное масло, отвар жмыха, мед… и так бесконечно. Кто во что горазд.
Если пройти по берегу дальше, не видные с причала, напротив опустевшей деревни лежат полусгнившие остовы лодок. Судя по ним, у деревенских когда-то была собственная речная флотилия. Но одна лодочка оставалась целой, и регулярно использовалась.  Почему-то мне сейчас  представляется оппонент, который возбужденно опровергает меня.
 - Не было лодки.   
Отчетливо помню. Была лодка, и в каких-то домах деревни Щукино горел свет, а из труб шел дымок. А значит, они еще были обитаемыми. И лодка жила. Помню, что кто-то переезжал на другую сторону канала, недоступную нам, и ловил там. Он ловил на кружки. Пускал по воде целое семейство кружков и с лодки следил за ними.
- Не может быть, возражает невидимый оппонент. Значит, наши дома стоят на месте бывшей деревни? А где же был причал?
- А причал был именно там, где теперь стоит комплекс «Алые паруса». Там же, на горке, стояла и касса речного трамвайчика. Там она стояла, при старой пристани, но потом на буксире притащили пристань новую, красивую, и касса находилась уже в самой пристани. Пол новой пристани был покрыт железом. Она закрывалась, когда рейсы кончались, и охранялась. За воскресные дни выручка была приличной. Рейсов было много, особенно в воскресные дни. Трамвайчик всегда ходил переполненный. А старая будка кассы еще долго торчала поодаль, ветшая и разрушаясь без присмотра.
А еще выше на горе, маячила спасательная станция, с мостиком, и наблюдательной башенкой, а под станцией, на берегу был ее собственный маленький причал и катера. Спасатели, молодые мужики, курившие «Беломор», изредка заводили свои казанки, объезжали пляжи, и забирали заплывших за буйки женщин, и привозили в мокрых купальниках на свою спасательную станцию. И здесь на них, беспомощных и беззащитных, составляли протокол.

                Звезда в ладони
Не буду утверждать, что я помню все так отчетливо. Например, я не помню, как был одет в то серенькое утро, когда мы стояли  на причале в облаке сизого дыма, когда капитан  приказал через рубку мотористу дать по газам дизелю. Но точно помню, что руки мои были в карманах, а карманы были порваны. А в ладони я сжимал камешек. Только с виду это был камешек, а на самом деле, это был осколок звезды. То есть метеорит, упавший прямо мне в ту самую ладонь. Вот тут мне скажут, что я точно привираю. Но, несомненно, что я заинтересовал своим рассказом. Рассказать, как это было?
Я делал уроки за письменным столом, за тем самым, за которым сижу и сейчас. Стол был придвинут к балконной двери. Стояла осень, выпал первый снег, балкон был надежно заклеен и открывалась только форточка. На столе горела зеленая лампа с белым медведем, и я писал в тетрадку цифры и формулы. Не совру, что тогда я писал рассказ. Нет, я делал домашнее задание по алгебре. Плотные занавески были задернуты, чтобы сильно не дуло, оставалась только небольшая щель между ними. И вот в это самое время, когда я задумался над очередным примером на сложение, деление и вычитание, в окно и влетела звезда. Удар был такой резкий и сильный, что я сразу закрыл голову и оцепенел, застыл, не мог двигаться. Только смотрел перед собой, и увидел, что из щели в занавеске, на стол  осыпается мелкая стекольная пыль. Она серебрилась в свете лампы и засыпала мой учебник и тетрадь. И еще долго висела в воздухе. Такая она была мелкая, что вскоре даже захрустела на зубах, потому что я дышал и она вместе с воздухом попала мне в рот. Не сразу я пришел в себя и решился отдернуть занавеску, чтобы посмотреть что случилось. И стоило мне взяться за занавеску, как в мою ладонь свалился и обжег ее, -  камешек. Он был такой горячий, что я не удержал его и он покатился на пол, в узкую щель между столом и балконом. Я открыл занавеску пошире, и обнаружил, что стекло пробито. Стекла обеих рам пробиты насквозь. Дырочки такие аккуратные и круглые, словно просверлили огромным сверлом. Я дотронулся до пробоины, стекло было тоже горячим. Если бы занавеска не смягчила падение камня, то он бы ударился в стол и может быть, пробил бы учебник, или мою тетрадь.
Да, тогда я писал не рассказ. Рассказы я стал писать намного раньше, чем стал изучать алгебру. Первый рассказ я написал, когда только научился выводить буквы. Мне очень хотелось писать. Но я не знал что. Мне сразу хотелось испробовать новые знания сложения букв, слогов и слов, которым я научился. Не пренебрегал я и новым умением, - читать, которому тоже обучился в свое время.  Я научился читать не слишком рано, но вовремя. А зачем учиться чему-то раньше положенного времени?  Это было в школе, в первом классе, как и положено.
И я читал, и читал одну книгу за другой, все подряд, просто чтобы читать, и однажды, читая какую-то книгу о войне, неожиданно подумал, что могу написать намного лучше и интереснее. И не раздумывая, достал новую тетрадь и стал писать рассказ о войне. Я понял, что писать надо очень много, чтобы рассказать все, что необходимо, все, что есть в голове, тетради не хватит. И писал микроскопическими буквами, заполняя страницу плотно, не оставляя полей и пробелов. Это был рассказ долгий, потому что мое воображение настолько воодушевилось, что надо было искать и писать все новые и новые слова, и предавать бумаге все то, что я уже вообразил.
Мой труд увидел отец, прочитал и очень похвалил меня. Но сказал, что так мелко не надо писать. Я ответил, что тетради не хватит, если писать крупно. Он успокоил меня, что тетрадей можно купить много. И действительно, на следующий день принес мне несколько новеньких тетрадей по 12 копеек. Но тетради были в линейку, а писать я мог только в тетрадях в клеточку. Поэтому тетради долго валялись у меня в столе, пока не были использованы для бездарных школьных сочинений, которые я писал уже без вдохновения и наития. А просто по заданию.
Нет, не эти тетрадки были засыпаны звездной пылью.
Аккуратные дырки в двух стеклах были пробиты под большим острым углом. Одна выше, другая ниже. У меня были треугольники, поскольку мы тогда уже начинали проходить геометрию. Один треугольник с углами в 45 градусов, а второй треугольник с углом в 60 градусов. А второй угол вы сами можете вычислить, если учились в школе. Вот этот угол и подходил к дыркам. Я поставил треугольник на раму и измерил относительное положение отверстий. Угол в 30 градусов наиболее подходил к ним. В комнату вошли родители. Оказывается и они на кухне услышали грохот, звон стекла и мой вскрик. Я и не  знал, что вскрикнул, настолько внезапно поразил окно удар. Они оценили ущерб и отец успокоил меня.
- Мальчишки бросили камень.
- У нас пятый этаж! – вскричал я. – Кто добросит?
Я возражал, указывая на отверстия, что камень, судя по траектории,  упал сверху и даже показал как я измерил угол. Потом достал из-под стола и сам камень.
- Из рогатки стреляли, - заверил меня папа, но не убедил.
- С такой силой, сверху пробить два стекла? Это с луны выстрелили из рогатки. Это метеорит! Надо отдать его ученым!
На все эти мои речи папа только улыбался и радовался, что сын у него такой смышленый фантазер. Спорить он не стал. Но везти камень на исследование тоже не спешил. Так я и таскал этот «метеорит» у себя в кармане несколько лет. Пока он не порвал окончательно все подкладки и не упал уже совсем на землю, куда и стремился, наверное, миллионы лет, и достиг цели, и затерялся. Был он величиной с мячик для настольного тенниса: пинг-понга – так мы тогда называли эту игру. Но форма у него была неправильная с острыми углами.
С дырками в окнах мы прожили всю зиму. Так что я не раз исследовал их. Края у дырок были такие круглые, словно оплавленные, о них невозможно было порезаться. Рассказал я эту историю и учительнице по физике, а потом и учительнице по астрономии. Но их ответов не помню.
Наше окно выходило на юг, не знаю, какие метеоритные потоки пересекаются с орбитой земли в октябре, может быть, - Дракониды. Вот такой дракончик и залетел ко мне на огонек. Учился я тогда то ли в пятом, то ли в шестом классе. А значит, было мне лет 13. Самый подходящий возраст, чтобы мечтать о приключениях, искать клады, и убегать  из дома, чтобы добраться до моря и поступить в матросы. Ну, а в моем случае, так в звездочеты. Свой рассказ я так и не дописал, и вообще, забыл о нем к тому времени.
Вот такой камешек лежал у меня в ладони, когда я на пристани поджидал начала посадки.

                Зона
Первая остановка Трамвайчика, пока еще  булькающего у причала, называлась «Пляж». Хотя никакого пляжа на той стороне не существовало. Стояло несколько «грибков», да и только. Пляж этим самым, и был обозначен. Стоял причал «Пляж» на другой стороне реки, примерно на том месте, где сейчас вбиты в берег опоры Строгинского моста. Тогда моста еще не существовало. И даже строительство не начиналось. На зиму, для отрезанных от Большой земли Строгинцев, наводили здесь понтонный мост.
Деревня Щукино долго не сдавалась. Фундаменты домов, бревна, долго еще попадались на берегу. Только строительство комплекса «Алые паруса», уже в новом веке, поставило точку в истории деревни. Хотя, я думаю, если поискать, как следует, и сейчас можно найти ее следы.
Я не против «Алых парусов», - огромного жилого комплекса. Пусть живут люди. Только жаль, что теперь нельзя пройти по берегу Москвы-реки. А может быть, и хорошо, потому что те места не дай Бог, еще напомнят о детстве, еще защемит ни с того, ни с сего в груди. Пусть они будут закрыты, заперты, эти воспоминания.
Здесь всегда было много запретных зон, собственно, где их не было. Не исчезли они и сейчас. И сейчас берег оказался под запретом. Запретные зоны, видно у нас в крови. И что бы мы не строили, получается какой-никакой, а ГУЛАГ.  Жаль. И жаль тех, кто живет там,  и может плюнуть из своего окна на 40-м этаже в речку. А если и не доплюнет, то можно прямо из комнаты бросить бутылку с запаянным письмом: «Спасите наши души». И указать координаты. Или что там теперь пишут, в бутылках. И если кинуть, то бутылка непременно проплывет мимо Кремля. И там придумают план спасения. Хорошо, когда есть, кого спасать. А ведь возможно придет время, когда и спасать будет некого и нечего.
Не могу представить Сольвейг из деревни Строгино, которая смотрит на эти Алые Паруса, с другого берега речки и ждет прибытия капитана Грея. Это должно быть какая-то светская львица с накачанным бюстом, пухлыми губами, которая стоит как пластиковый манекен на месте бывшей деревни Строгино.  И машет этим парусам рукой с растянутой резиновой улыбкой на лице.
Но тогда берег был открыт и даже не укреплен бетонными плитами. Однажды мы решили дойти по берегу до самого шлюза, но наткнулись на запретную зону. Зона была обнесена низким заборчиком, мне по колено, с устрашающими надписями на табличках. «Проход воспрещен», «Запретная зона», «Охрана стреляет без предупреждения».  Сюда были нацелены и прожектора, для полной убедительности в серьезности запрета. Стоим и смотрим на часового с винтовкой за плечом возле свежевыкрашенной полосатой будки.
- Смотри, у него ружье.
 - Это карабин, поясняет отец.
 И тут порыв ветра срывает с моей головы панамку и несет в запретную зону. Я забываю про все на свете и, перепрыгнув через заборчик, несусь за панамой.
- Стой! – летит окрик. И я застываю с протянутой рукой. Чуть не касаясь панамки пальцами. Поворачиваю голову к отцу. Он для меня главнее часового.
 - Да оставь ее, иди ко мне. 
И я сгибаю оцепеневшую руку, и возвращаюсь к отцу, бросая последний взгляд на свою драгоценную панамку.
- Ничего, другую купим тебе.
И мы уходим, ничего не сказав часовому. И он нам тоже ничего не сказал вдогонку. Панамка белым пятном так и остается лежать на запретной полосе, принесенная в жертву зоне. Я почему-то заплакал. Не от жалости, а от страха и обиды. Слезы. Тоже моя бескровная жертва тому времени. Жертва зоне.
Вечером я рассказал пацанам из своего двора об этом случае, они решили ночью пробраться и забрать панамку. Ночью мне никуда ходить нельзя. Отбой в 10 часов. Наутро пацаны сказали, что панамки уже не было. Но и пробраться на охраняемую зону невозможно, потому что вся запретка ярко освещена прожекторами. И собаки уже не в вольерах, а бегают на длинной цепи.
Эхо войны, подумает кто-то. Нет, скорее эхо ГУЛАГА. Ведь этот канал – Москва-Волга, рыли зэки. Не только зэки, но и вольнонаемные.  На другом берегу Москвы до сих пор можно найти фундаменты «Поселка МВД», где они жили. А скорее всего найти березы, которые были посажены жителями. Сейчас они разрослись и стали огромными. Березы построены строго в ряд, как по линейке. Наверное, они стояли вдоль забора, или вдоль улицы, и до сих пор не дрогнули их ряды, хотя ни забора, ни улицы, ни домов давно нет.
Каналармейцы, - таким, дошедшим до нас словом называли строителей канала. Конечно, зэки жили не в этом поселке. Они жили, где им полагалось, в бараках, за колючей проволокой, под надежной охраной.  А это широкое, молодое, сумасшедшее слово  охватывало, соединяло всех вместе. И зэков, и конвоиров, и вольнонаемных, и инженеров и руководство. Мучителей и мучеников. Так же неожиданно, как возникло это слово, из мутных вод времени, так же оно и ушло, в воды прорытого канала. Надеюсь, безвозвратно. А что за этим словом, и представить страшно. Каналармейцы.

                Поехали
Рыбаки подходили по одному и ватагами, заполняя причал гомоном, своими вещами, снастями. Вот на косогоре показался новый взвод разномастно одетых рыбаков, приехавших нашим сотым.
Переглядываемся с отцом. Настоящие рыбаки уже тут!
Двое идут даже с ящиками для зимней рыбалки за плечами, только без пешней. На ящиках удобно сидеть и летом. Удобных складных стульчиков тогда еще не придумали.  Завидев Трамвайчик и пристань, полную сородичей, они бросаются бежать с крутой горы, машут нам кепками, фуражками, удочками и даже что-то кричат, пытаясь привлечь внимание и затормозить отплывающий, по их мнению, Трамвайчик.  Первые, добежав, видели, что посадка еще не началась, и замедляли  движения, полезли в карманы за мелочью,  встали в кассу, а задние, еще не разобравшись, все так же бежали, выпучив глаза, спотыкаясь на кочках, и тыкая друг в друга удочками. Потом, еще тяжело дышащие, появлялись вблизи нас, на причале, и занимали остатки деревянного неструганного настила. А Трамвайчик сладко пыхтел и безмятежно качался, словно и не спешил никуда, словно не понимал, как драгоценны каждые минуты зорьки. Упустишь их, и вся рыбалка насмарку.
Но вот, очередь устала ждать, толпа настолько уплотнилась, что негде поставить ногу. Стали кричать капитану в открытое окно рубки.
 - Эй, на палубе. Подъем!
 - Хватит спать, капитан!
 - Отчаливай.
Но никто не отзывается на крики.
В очереди разносится слух, что капитана нет на катере.  Стали кричать сильнее, кто-то перелез через бортик, пытаясь зайти на палубу. Вышел матрос в тельняшке, отправил нарушителя назад. Тельняшка тогда уважалась. Лишних слов не требовалось. Но вот, наконец, появляется капитан. Оказывается, он действительно не на своем месте, а на берегу. Он пробирается не через толпу, а по краю причала, с другой стороны ограждающих перил, идет ловко по тоненькому обрезу, перепрыгивая через опоры. Его легко узнать, он в светлой форменной рубашке с погонами, и фуражке с якорями. В руках у него авоська. Бегал в магазин, не иначе.
- За водкой бегал, - кричит кто-то.
Толпа возмущенно гудела, но при слове «водка», настроение поменялось на плюс, -  заржали.
Открывается бортик, с грохотом выдвигается трап, начинается посадка.
Матрос в тельняшке проверяет билеты.
Посадка продолжается бесконечно долго. Проходы у кораблика узкие и протиснуться тут с рюкзаками и ящиками нелегко. Сначала занимали все сидячие места внутри, на нижней палубе Трамвайчика, потом заняли и проходы, и верхнюю палубу. Зачем набились в низ, в закрытое помещение, совсем непонятно.  На улице не холодно и дождя не ожидалось.  Наверное, по привычке быть готовыми к самым тяжелым испытаниям, и чтобы всегда  была крыша над головой. Хоть на пять минут, а все под крышей.
Потом заполнилась и кормовая и передняя палуба. И это все были рыбаки. Конечно, я знал, не все едут рыбачить, большинство едут, чтобы закинуть удочки и тут же устроить пьянку и до самого вечера пить водку, рассказать и выслушать пару небылиц, а потом и поспать на свежем воздухе.
Я сидел возле окна и смотрел на сизый дымок и слушал мирное похлюпывание выхлопа.
Но вот, наконец, моторист по команде капитана дал своему дизелю газ, матрос прошел перед иллюминаторами по бортику и отцепил канат. И пристань, и наш корабль заволокло сизым дымом. Мотор взревел, все задрожало. И мы поплыли.
Самое долгое время в нашем плавании на тот берег занимал разворот. Разворот вышел,  наверное, метров на сто. А езды до другого берега с причалом «Пляж»  не больше 50 метров. Так что приехали мы минут за 5, не больше. А ожидание и погрузка заняли не менее часа. Но другими путями проникнуть на сторону деревни Строгино невозможно.

                Строгино
Медленно, в клубах сизого дыма, отваливаем от Щукинского берега. Дизель ревет так, что весь катер мелко трясется, вот-вот развалится. Разворачиваемся, маневрируем, готовимся преодолеть дистанцию. И вот стукаемся о покрышки причала Пляж. Это перед самым моим носом. Опять вылезает на бортик матрос в тельняшке, крепит канат. Тащит его, натягивает. Разгрузка идет долгая.  Высаживается весь трамвайчик. Мы были первыми, а сейчас оказались последними. Эх, какая досада. Так хочется уже закинуть и, затаив дыхание, смотреть неотрывно на поплавок, а приходится сидеть и ждать в душном трюме. Вот, наконец, мы вышли. Кто-то, закинул донки, и утвердился на самом причале.  Ловить с причала, конечно, запрещено, на этот счет есть даже табличка с восклицательным знаком. Но это какой-то старичок, сгонять его считают делом зазорным. И он уже поймал трех ершей, которых я вижу в его игрушечном ведерке. После нас Трамвайчик совершенно пустой. Остаются только три женщины с узлами и детьми моего возраста. Они едут в деревню Строгино. Эта деревня держалась дольше Щукинской.
Оглядываюсь по сторонам, где же рыбаки? Куда пошли? И никого не вижу. Пока мы выходили, вся это прорва народа уже разошлась, рассеялась и скрылась из вида. 
Мы идем на озера. Строгинские озера – вот истинное чудо тех времен. Теперь их нет. На их месте так называемая, Строгинская пойма, или Залив.
После реки нас встречает поле. Идем по тропинке, а справа и слева начинается  большое поле ржи. Рожь совсем мелкая, куда ей до пшеницы. Низкорослая и остистая. И если растереть колоски между ладонями, то зернышки совсем маленькие. Наполовину поле уже убрано. Из земли торчат жесткие остья стерни. Вдруг, из поля ржи взлетает жаворонок, он взлетает невысоко и оказывается в лучах еще невидного для нас солнца, и, словно приветствуя нас, начинает заливисто петь, мелко балансируя в воздухе своими круглыми крыльями. Мы идем еще в тени, а жаворонок весь горит от лучей восходящего солнца. Я вижу жаворонка впервые.  Но никакого сомнения нет, что это жаворонок. Ни на кого он больше не похож. Да и не жаворонок это был, а настоящая жар-птица.
Проходим поле, несколько совсем маленьких озерков, скорее похожих на лужи, в которых полно дафний, плавунцов, водомерок, лягушек и огромных жирных пиявок. Жизнь просто кишела тут. Говорили, что водятся даже тритоны, но мне не довелось их видеть.
Углубляемся в холмы. Холмы рукотворные, но насыпаны так давно, что все покрылись густой травой. Между холмами идет тропинка, здесь начинаются настоящие озера. Вот откуда и холмы. Землю вырыли и образовались озера. Никакой экскаватор такие холмы, конечно, не мог насыпать. Скорее всего, это были землечерпалки. Озера похожи на воронки. Такой крутой спуск к ним. Вокруг них протоптаны тропинки, но очень ненадежные, надо держаться одной рукой за склон холма, чтобы не соскользнуть вниз, в воду. Берега озер заросли камышом. И подойти ближе к воде, закинуть удочку, невозможно. Озера разные по размерам. От 5 и два больших озера до 25 метров. Я занимаюсь плаваньем и что такое дистанция в 25 метров хорошо знаю. Озера глубокие, но меньше моего бассейна. Те, что поменьше, все заросли камышом. Только посередине осталось круглое блюдечко воды. В больших я регулярно купаюсь и сразу от берега уходишь на глубину с ручкам. Я так сейчас оцениваю, что на середине до 3 метров глубина. Такую же мы устанавливаем и пору на удочках.
Вот мы и дошли до «нашего» озерка. Кажется, это пятое по счету от начала. Тарасовы идут дальше. Двум рыбакам на одном озере не развернуться. Ведь закинуть сюда можно только с маленького, свободного от камышей и водорослей пятачка. Разворачиваем удочки.  Надо спешить, закинуть поскорее.  Со свистом вынимаю удилища из чехла.
- Тише! – делает мне  большие глаза отец. Я застываю, сдерживаю дыхание. Смотрю на воду. Услышали там, подводные обитатели, этот свистящий звук вынимаемого из брезентового чехла удилища?
Начинаю все делать медленнее и тише. У нас две удочки. Моя двухколенка и отцовская огромная трехколенная. Тогда в магазинах только что появились бамбуковые складные удочки. Отец выбрал себе самую длинную. Но за длину пришлось расплатиться толщиной  бамбука и весом. Я вообще не могу держать его удочку на весу. Самое толстое, третье колено (или первое, смотря откуда считать) толще моей руки.  Я вынимаю свою, маленькую. И отдаю весь чехол ему. Пусть сам разбирается. Повязываю леску на кончик. Мода повязывать  леску на колки пришла потом.  Сначала просто привязывали к кончику и все. От этого леска делалась с каждой рыбалкой короче. Разматываю леску. И  вечная головная боль, что насадить? Если  насадишь червя, будут, возможно, клевать пескари, огольцы, а хочется поймать подлещика или плотву. Скатываю хлебный шарик и быстро кидаю под берег. Дальше никак. Берег крутой и подойти к воде ближе невозможно. Все равно пора около метра. Нормальная глубина для пруда.
Я утвердился на берегу, присесть невозможно. И сразу первая поклевка. Подсекаю, и у меня в руках маленькая, красноглазая плотвичка. Некуда ее бросить. И некогда с ней возиться, надо скорее опять закидывать. Пока я вожусь с хлебом, плотвичка прыгает на тропинке, а потом скатывается к воде. Я скатываюсь за ней. И попадаю в воду. Дно очень мягкое и меня засасывает. Черпаю сапогом, но плотвичка у меня в руках. В другой удочка. И я медленно, но неуклонно погружаюсь в воду дальше. Отец грозно смотрит на меня.  Он на значительном отдалении, помочь мне не может. Да и двинуться он особенно не может, потому что земля сыпется у него из-под ног. Того и гляди, сам свалится. Я отвечаю ему сердитым взглядом. И потом еще более сердито показываю хвостом плотвички на его поплавок-перо, которое уходит под воду. Он с опозданием тащит… И вытаскивает окуня.
«Червя насадил!» - первое, что мелькает у меня в голове.
Наконец, я соображаю что делать, не дожидаясь, пока отец начнет читать мне мораль. Кладу удочку повыше на склон и цепляясь одной рукой о траву, вылезаю из озера с плотвичкой в руке. Она меньше моей ладони.
Потом кладу ее, скользкую, в карман, вытираю слизь с руки о траву и снимаю сапоги. Выливаю воду. За всем этим следит отец, что меня крайне раздражает. Я показываю ему, что надо давно закинуть. Но он и не думает закидывать, а все смотрит на меня, а потом не выдерживает и говорит, совсем уже не по-рыбацки нарушая режим тишины.
Что он говорит, я сейчас не помню, но что-то очень неприятное и совсем неуместное. Наверное, так: ты сейчас простудишься, получишь воспаление легких, придется навещать тебя в больнице. Пропустишь уроки, отстанешь в учебе. Получишь осложнение,  останешься на второй год. А, может быть, и попадешь в колонию для несовершеннолетних. Тогда всех пугали колонией. Как раньше, может быть, Бабой–ягой.
Наконец, инцидент исчерпан, я сушу носки и сапоги, босые ноги завернуты в свитер. И без свитера тепло, солнце уже высоко и мы разделись до рубашек. Солнце высоко, это я вижу по вершинам холмов, но до нас солнце доберется еще не скоро. Мы в воронке, глубоко внизу. В тени. Мы смотрим на поплавки, но совершенно напрасно. Они стоят тихо и не шевелятся. Больше не клюет. Распугали.
Впрочем, клевало здесь всегда очень плохо. И ловить было неудобно. Но зато вода всегда была спокойная, без ряби. Ветер сюда, в глубь воронки, не добирался. И главным моим занятием в эти часы безрыбья, становилось общение с миром насекомых и земноводных. Всяких тварей тут было видимо-невидимо.  Если приедешь сюда  весной, то тебя низким гудением окружат майские жуки. А потом носороги, с виолончельным полетом. А у воды, было полно стрекоз. У меня дома была детская энциклопедия, и я постепенно всех стрекоз аттрибутировал.  Очень много было голубеньких Коромысел. Всегда стремительно с шумом своих прозрачных крыл, пиратствовали тут Большие Коромысла разных расцветок. Мой взгляд уперся в неколеблемую ветром камышинку, на нее давно выползло из воды темное чудище и из него постепенно вылезает имаго стрекозы. Это зрелище захватывает меня. Солнце, наконец, заглядывает к нам и крылья стрекозы начинают радужно переливаться. И вот, она уже вспархивает и исчезает из поля моего наблюдения. Тогда я смотрю на воду.  Совсем у берега вижу стайки мальков. От каждого моего движения они уходят на глубину, а потом опять подплывают к самому берегу и  собираются в следах, которые оставили мои сапоги. Здесь солнце просветило воду до дна. На мальков охотится настоящее чудовище с огромными челюстями. Это личинка стрекозы Большое Коромысло.
Нельзя сказать, что рыбы в озерках нет. Просто мы не умеем ее ловить. Много раз я проделывал такой опыт. Бросал в воду кусочки хлеба и они плавали на поверхности.  Вскоре их начинали тыкать из глубины рыбки.  Мелкие вообще не отплывали от хлеба, окружали его, и целиком показывались мне.  Но внизу виднелись, мелькали тени побольше. Когда хлеб отплывал, гонимый тычками, подальше от берега, всегда происходило одно и тоже. Какая-то огромная рыбина  разгоняла все стайки, от ее нападения раздавался всплеск и по воде  расходились огромные круги. Это была щука. Но поймать щуку мы никак не могли. Хотя часто забрасывали живца. Приходили к нам и спиннингисты, с катушками Нева, но у них тоже ничего не попадалось. Забрасывать блесну сюда было крайне неудобно.  Немало лески и блесен они оставляли в здешних камышах.
Оценить количество щук в этих озерах нам пришлось следующей весной. Зима стояла суровая и случился замор рыбы. Не думаю, что вода промерзла до дна. Но дышать все равно под водой было нечем. И огромные щуки все сдохли. Берега озер были завалены их огромными разложившимися телами. Я уверен, что замор случился только среди щук. Маленькие огольцы, плотвички и карасики выжили.
Иногда мне очень жаль, выловленную рыбку. А иногда жаль, что ее не поймал. Вот тогда мне было жаль, что я не поймал щук, и они все погибли напрасно. Зимой на озерах никто не догадался провертеть прорубь. А, наверное, наловил бы и руками этих рыбищ. Не знаю, почему они не брали на плотвичек… Может быть, в обычае у них было питаться лягушками и головастиками, которых обитало здесь немыслимое количество. Когда  вечером, мы покидали эти места, то неизменно слышали стройные хоры и оркестры этих лягушек. Провожали они нас с почестями. Причем у каждого пруда была своя, отличная капелла. Я прекрасно помню эту музыку. Она волновала меня, захлестывала воображение. Ветер носил звук этих хоров от одного озера к другому, соединяя их, уносил далеко, соединял с другими природными шумами и получалось великолепие гимнов: свист ветра, шорох камышей и травы, стройные лягушачьи хоры, все звучало вместе. Создавалось полное впечатление разумности этих существ. Казалось, что это пение обращено ко мне. И они хотят мне что-то сказать. Их партии строились в удивительной гармонии.
Сначала издавала звук одна лягушка. Потом ей отвечала другая и у них шел диалог, потом неожиданно, разом вступал весь оркестр. Я и до сих пор не понимаю, каким образом лягушки знают, когда им вступить. Нет, это не хаотичное кваканье. Вступают все разом и у каждой я различаю свою партию. А ведь дирижера нет. И некому взмахнуть палочкой, обозначив вступление. Пропев музыкальную фразу, они так же неожиданно, как и начали, разом смолкают. Это и создает впечатление разумности.
Я мгновенно выучился петь и квакать по-лягушачьи. Иногда подпевал им, пел вместе со всеми. Но никогда мне не удавалось вступить и окончить пение вместе с ними. Никогда не понимал где надо окончить партию, а в каком месте начать. А лягушки знали. Откуда?
Я и сегодня умею по-лягушачьи. Когда карьер сгрыз все озера, то вместе с озерами исчезла и живность. И рыба тоже. Теперь не послушаешь лягушек. И когда я теперь бываю в этих местах, мне приходится квакать по-лягушачьи одному. Но никто не отзывается и не подхватывает.
Солнце стоит высоко и давно не клюёт. Тогда я раздеваюсь и залезаю в воду. Два взмаха и я доплываю до кувшинок. Листья похожи на большие зеленые сердца. На них живут целые деревни. И жучки, и паучки, и мушки с радужными крылышками. Я переворачиваю лист, опрокидывая население в воду. Но они не тонут, не тут то было, и даже не ругаются на меня, а плывут и перебираются на другой лист.  Обратная сторона листа вся покрыта неприятной на ощупь, лягушачьей икрой.  На обеих сторонах  - жизнь. Я глажу икряные кладки, они плотно склеены, не оторвешь.
Иногда я завидую чужому таланту. Если бы ловил рыбу на этих озерах Пришвин, или Бианки, или Казаков, как они здорово описали бы все, что тут происходило. А иногда я завидую чужому успеху, есть такие особенные писатели, какую бы чушь они не написали, все это тут же издано в толстых журналах и отрецензировано и даже премии розданы. А иногда я завидую себе, что все это чувствую, хотя и выразить не могу. И тем больше ощущаю связь с рыбами, а не с людьми, которые тоже, как я, молчат, не дано им право голоса. Рыбы, конечно, не молчат. Они тоже разевают рот. А если бы они и не молчали, а кричали, как лягушки, или как жаворонки, их все равно бы жарили на сковородках живьем.
Первые воспоминания о себе у меня связаны с водой. Наверное, поэтому меня так тянет в пруд. Сколько лет мне было не знаю, может быть, года два или три, но помню свое погружение в лужу, в которую я зашел почти по шейку. Грязная вода магнетически манила, и я медленно шел, ощущая, как расползаются по телу ее мокрые прикосновения. И наверняка, скрылся бы с головой. Меня с трудом выловили, наверное, родителям пришлось зайти глубоко, выше колена, или даже по пояс, и поймать меня за шиворот, а потом они всю жизнь рассказывали этот эпизод, с тайной надеждой, что я открою причину своего нестандартного поведения водолаза. Но причину я не открыл, и вам не открою, потому что сам ее не знаю. И если бы не рассказы взрослых о моем детстве, то, наверное, и это погружение я бы не вспоминал, и осталось бы оно в моей памяти просто туманным бесформенным пятном.
 
                Стрекозы
Как только солнце показывалось в нашей воронке, стрекозы окружали меня со всех сторон. Одна, непременно садилась на кончик удочки. Словно специально, чтобы я смотрел не на поплавок, а на нее. И я смотрел на нее, угадывая, кто это? Кровяная стрекоза или болотная. У кровяной тельце покрыто как бы ржавчиной. У болотных тельце зеленое и глаза изумрудные. «Неравнокрылые» свои прозрачные крылышки держат ровно, параллельно воде, задние крылья у них короче и шире передних, их спугнуть легко. Совсем другое «равнокрылые», эти из семейства «красоток»  совсем не пугливые, и избавиться от такой стрекозы, которая складывает синие крылья за спиной, и отдыхает на твоем поплавке, нелегко. Когда я читаю об инопланетянах, то всегда думаю, что их «блюдечки» летают точно так же, как семейство «неравнокрылых» стрекоз. То зависают над землей, то делают резкие, мгновенные перемещения вправо и влево, вверх, а потом опять неподвижно зависают. Их полет непостижим, и я безотчетно часами, наблюдал, как они носятся над водой перед моими глазами.  «Равнокрылые» стрекозы совсем другие - медлительные. И летят неровно, то вниз, то вверх, не летят, а порхают. Их полет похож на полет бабочек.
Когда, наконец, глаза уставали следить за этими зигзагами, я вытаскивал удочку, проверял насадку. Хлеб всегда бывал сбит, неизвестно кем, я заменял его на более надежную насадку – червяка, и опять закидывал удочку. И часто вслед за червяком металась стрекоза и, несмотря на мой стремительный, со свистом заброс, успевала догнать червяка, зависнуть над ним,  определить, что это для нее нечто несъедобное, и упорхнуть. Скорость стрекоз до сих пор никто не измерил. Может быть, она летит быстрее звука? Или быстрее света?
А иногда я случайно попадал кончиком удочки по стрекозе и сбивал ее в воду. Я, конечно, мог бы без труда раздеться, залезть в воду и спасти ее, но нет, я наблюдал с удвоенным вниманием, что будет дальше. И, действительно, вскоре ее трепыхания замечали подводные жители… Мелкие долго и безуспешно клевали ее, выталкивая подальше от берега, и вот там ее уже ждали более крупные хищники и воздушную красотку неизбежно кто-то сжирал с шумным хлюпаньем.
Я, конечно, пробовал ловить на стрекозу, но проткнутая крючком, она сразу испускала дух и шла на дно. А там ее никто не мог найти, или никто не интересовался ей.  А если протыкаешь крючком бережно, то стрекоза взвивается вверх и летает вместе с леской над  водой, а то и вовсе улетает в камыш и садится на острый лист, таща за собой легкий поплавок. На «перекидку» мы тогда не знали, как  ловить. А когда освоили этот тип ловли, наши озерки уже исчезли в утробе грязной землечерпалки.
Не знаю, стрекоз каких семейств я любил больше: равнокрылых или неравнокрылых. Я любил их по-разному, но одинаково сильно. Равнокрылых, медлительных, поймать было легче, чем истребителей семейства «коромысел». Но сколь же чудны стрекозы «равнокрылого семейства». Это подлинные красотки, кстати, они так официально у   энтомологов и называются, они любили садиться на мой, выкрашенный нитрокраской поплавочек. Они ровно складывали красиво окрашенные крылышки за спиной и сидели, словно специально предлагая мне любоваться их красотой.
Детскую энциклопедию я начал читать намного раньше, чем стихи. И когда в 8 классе я открыл, наконец, Пушкина, то всякое упоминание о «наядах» повергало меня в недоумение. Ведь наядами назывались хищные, ужасные и безжалостные  личинки стрекоз. Для меня это были совсем не мифические существа, танцующие на полянах с распущенными волосами. Огромные клещи моих наяд кусали мои пальцы и прокусывали до крови, пока я их брезгливо рассматривал.

                Тарасовы
Отец отправляет меня узнать как дела у Тарасовых. Обычно в это время мы соединяемся для общей трапезы.
Они часто меняют озера, поэтому их надо еще найти. Нахожу старшего Тарасова у  дальнего небольшого озерка...  Тарасов выглядит как ученый. Очки, книжные слова. Он и рыбу ловит по науке. И снасти у него уникальные. Все сделано по ученому, все  продумано. Крючки он меняет раз десять за рыбалку. Поплавки тоже.
Сообщаю ему о нашем улове и что уже давно не клюет, и надо уходить, менять места. Вижу опущенный в воду садок, значит и тут есть улов, бесцеремонно поднимаю его. Там плещутся два карасика. Один красный, другой белый.
Озеро, на котором ловит старший Тарасов  естественное. Вокруг нет холмов из вынутого грунта.  Оно мелкое, все заросло и берега болотистые. Это собственно не озеро, а совсем уже болото, только посередине окошки воды, все остальное заросло, заилилось. И глубина у него совсем не три метра, а метр от силы.  Он сам сидит в грязи на каком-то стульчике. Вокруг него множество приспособлений. Садок, подсачек.  Удочку он кладет на две специальные  металлические рогатинки.  Я чувствую, что мешаю ему и он хочет, чтобы я ушел.  Но он не может просто так сказать, мол, уходи, мешаешь,  Он подзывает меня и объясняет, почему я должен уйти как ему свойственно, по научному.
 Он говорит мне шепотом на ушко.
- Утром я поймал красного карася. На тесто. Но красный перестал клевать. Теперь подошел белый карась, я его ловлю на «бутерброд», - и он показывает мне на деревянную мотыльницу и баночку с опарышем. Карась не выносит шума, поэтому иди, поищи  Алика.
Я потрясен таким объяснением, таким количеством слов и насадки. И тихонько удаляюсь, взбираюсь на вершину холма, чтобы найти Алика, оборачиваюсь и вижу, как Тарасов берет большой кусок грязи из-под ног, смешивает его с куском хлеба и швыряет в свой поплавок. Раздается такой «бултых», что не только рыба должна испугаться, пугаюсь я сам. Это настоящий взрыв мегатонной бомбы. Волны расходятся по всему озерку и бьются о берега, волнуют камыши. У каждого свои представления о тишине и о том, что может вспугнуть рыбу. 
Потом он объяснит мне действие этой грязевой бомбы. Это особый прием ловли карасей. В мутное облако они с удовольствием входят и клюют взаглот, без опасений. А без такой бомбы, даже при обилии голодных карасей, они слизывают насадку так аккуратно, что и поплавок не шелохнется. В мутной же воде они сразу глотают, наперегонки.
То есть старший Тарасов считал, будто у него насадку все утро слизывали караси, а он не мог подсечь. Я то знаю, как легко сваливается с крючка маленькие шарики хлеба и теста. Но даже мое воображение не позволяет думать, что все это склевывают рыбы. Азарт у Тарасова еще больше, чем мой. И он смотрит на мирно плавающий поплавок неотрывно, и пристально. И, наверное, сутками бы смотрел, если бы не надо было идти домой.

                Карьер
Взобравшись на гребень холма, я вижу карьер. На карьере  мы не ловим, и никто не ловит.  Близко к берегу стоит  землечерпалка и мутит воду. Тут никакой грязевой бомбы не надо. Берег у карьера очень высокий. И неустойчивый, стоять на берегу опасно, потому что  он все время  осыпается  вниз, в воду. Пляжа нет, вода  бьется в этот высокий  берег и подмывает его.  И говорят, что там сразу глубоко.  Может быть, метров 10, а то и больше. Свалишься, и не выберешься назад.
На холмах гулял ветер. Здесь можно было не опасаться слепней. Всех насекомых сдувало вниз. Ветер дул всегда в одном направлении, в сторону Щукино. Ветер бывал здесь так  хорош, что стоя на вершине холма, мы с Аликом, часто опирались на него всем телом, и казалось, еще чуть-чуть, еще немного, и он поднимет тебя, и ты полетишь. Это было страшно, оторваться от земли, от привычного состояния бескрылого существа. И все-таки хотелось, хотя бы немного, побыть стрекозой и я расправлял руки.  Мы кричали от восторга, пока нас не окликали испуганные родители и звали спуститься с гор в долины. Они не говорили, что мы взлетим, они говорили – вас снесет.  Снесет, как сухую траву и покатит по земле и ударит о камни.  И перевернет лицом вниз, чтобы мы уткнулись в эту землю и не видели неба. И мы спускались, и мы бежали к ним. Но ощущение полета осталось. И забыть его невозможно. И невозможно забыть, что хоть ненадолго я был когда-то почти крылатым и небесным.
Алика я увидел с вершины холма, он стоял на краю карьера с удочкой. 
 - Ну. Что, клюет? – спросил я его, задохнувшись от бега.
Алик ничего не ответил. Я видел, как он весь напрягся, он весь превратился в одну стрелу. И вот, он подсек и на его крючке затрепыхалась какая-то совсем не маленькая рыбина.
 - Бычки клюют, иди скорее сюда, воскликнул он.
Бычка я увидел впервые, он как бы состоял из одной огромной головы. И огромного рта, все остальное было как бы приложением. Пятнистый, лупоглазый. Он был немного похож на головастика, но намного больше, в десять раз больше его. Не знаю, не могу отнести тех бычков к какой-то группе. То ли это были бычки-гонцы, то ли бычки-цуцыки. Тогда для меня эта рыба казалась совершенной диковинкой. Я был уверен, что бычки водятся только в море. И заметил это Алику. «Ну, а кто это если не бычок?» – резонно ответил он мне,  не отвлекаясь от поплавка.  Да, вроде больше некому быть бычком, как только этой крутолобой рыбе.
И я мчался за удочкой и звал отца. И забрасывал в мутные воды карьера. И вставал на самом краю обрыва. И у меня тоже клевало, и я тащил бычка, который разевал огромный рот, лупил на меня выпученные глаза и расправлял огромные передние плавники,  как крылья птицы.
Это уникальное место плохо было приспособлено для воскресного отдыха. Земля из  насыпных холмов еще не вполне слежалась, не всюду она была покрыта растительностью и постоянно попадала в обувь, даже в сапоги. Расстелить здесь подстилку и загорать, никому не приходило в голову. Тем более, что на малейший обнажённый кусочек тела, сразу же слетались оводы и слепни. И для шашлыков и для пикников место было неудобное. Может быть, именно поэтому, здесь всегда было чисто и несколько дико.
И, тем не менее, с восходом солнца на холмах неизменно появлялись гуляющие семьи и обходили все прудики. Дети были безумно счастливы, гонялись за бабочками и находили забившихся в камыши уточек и пытались их кормить. Уточки стремглав бежали от летящих в них кусков хлеба. Но скоро разобрались, что не в них кидают, а для них кидают и жадно бросались на плавающие куски. Рыбалке отдыхающие мешали капитально. Не знаю, пугали ли они рыб своим криком, но рыбаков пугали точно. С их появлением, вся таинственность процесса ловли исчезала напрочь.  И следить за поплавком совсем не хотелось.
Техногенность этих мест странно сочеталась с буйством биологической жизни. Столько живности я больше нигде никогда не видел. Может быть, как свидетельствуют путешественники, лишь в тропических лесах насекомых водилось больше. Только улиток  было нескольких видов. Хорошо помню большие, темные, закрученные спиралькой, обитающие в иле, и желтенькие, маленькие, закрученные бубликом, выползающие на водоросли и  камышинки.
Живность обитала во всех средах, во всех стихиях. Стоило мне, например, на бегу, при очередных поисках Тарасовых, даже случайно, запнувшись о кочку, потревожить дерн, как под ним оказывался огромный белый дождевой червяк, или толстенная белая личинка майского жука, с хищными клешнями, или, в крайнем случае, муравейник с белыми яйцами. Белых червяков я не собирал, мы ловили на красных.

                Самая маленькая взрослая особь
Конечно, я мечтал поймать большую рыбину. Она жила здесь, она плавала под носом. Она давала о себе знать иногда  шумными всплесками. Но моим уделом стала ловля самых маленьких рыбок нашей страны. Конечно, где-то на реке Амазонке, говорят, водятся еще мельче. Но здесь, в Москве, в той стране, где я жил, самой маленькой рыбкой был оголец. Он был не многим больше аквариумных рыбок: гуппи, меченосцев и барбусов.
Когда я поймал первого огольца, то сразу хотел его выпустить. Рыбка была с мизинец, и непонятно вообще как такой малек мог заглотить мой крючок, и огромного червя, приготовленного для окуня. Но рядом находился ученый рыболов, Тарасов-старший.
 - Ну-ка, ну-ка, покажи, что ты поймал.  - И я неохотно, отдал ему  добычу, приговоренную уже к свободе.   
Рассмотрев рыбку, он и определил.
- Это не малек, эта рыба называется оголец. Взрослая особь, больше она не вырастет.
 И добавил, возвращая рыбку:
 - И очень вкусная и удобная: ни чистить, ни потрошить не надо.
Тогда я стал рассматривать свой улов внимательнее. Действительно, у огольца не было чешуи. Рыба без чешуи!  Казалось бы, совершенно необходимый для любой рыбы атрибут. Без чешуи и рыба не рыба. Все равно, что курица без перьев. Если бы мне рассказали об этом сейчас, я бы никогда не поверил, что существует голая рыба. И не где-нибудь в дальних краях. Там все может быть, а здесь, рядом. И убедить меня было бы невозможно, потому что огольцы давно перевелись в московских водоемах. Однако оголец лежал в моих руках, совершенно гладкий и голый.  Поэтому так и назывался. Я  решил понять, как он мог заглотить моего червя. И раскрыл его рот. Его ротик вытягивался хоботком и уже был совсем не маленьким. Рот обрамляли шесть смешных усиков. Четыре на верхней губе, и два на нижней, а сама головка была немного с горбинкой. Оголец был тоненький, тощий, и очень юркий. Его тело посередине нисколько не утолщалось, поэтому он немного походил на змейку. На мою маленькую удочку огольцы шли легко. У меня и поплавочек был соответственно маленький, а потом я перевязал и крючок двумя номерами меньше. И стал ловить огольцов уже вполне сознательно. И весьма преуспел в этом деле.
Когда я впервые принес домой наловленных мной огольцов, мама всплеснула руками:
- Зачем же вы берете таких маленьких, выпускали бы мальков назад, они же еще должны вырасти.
Наученный Тарасовым-старшим, я изрек. 
- Это взрослая особь! – и сразил ее.
- Да как же ее чистить такую маленькую…
- А не надо чистить, Это же оголец! Он уже чищенный! - сказал я важно, как бы  удивляясь такой темноте.
И я сразу вывалил рыбу на сковородку.
- Ее и потрошить не надо, – добавил я, как бы ставя точку в дискуссии.
- Да в каком болоте вы ее наловили, в какой луже… – не сдавалась, запричитала мама.
 - В самом чистом болоте и в самой чистой луже возле деревни Строгино, -  отвечал я. И отец победно посмотрел на маму, всем видом подтвердив, что я прав, и что с охоты вернулись настоящие рыбаки и они не отдадут свою добычу на посмеяние.

                Огольцы озера Круглое
Огольцы водились на Круглом озере. И после бесполезно и бездарно проведенной зорьки на озерках, мы, вместе с Тарасовыми, отправлялись направо, на Круглое. Это естественное озеро. Вокруг него не было холмов из вынутого грунта. Существует оно и сейчас, униженное, обесчещенное, превращенное в тренажер по водным лыжам. А тогда оно было живое, окруженное вниманием рыбаков и отдыхающих. Подходов к воде было немного, и все они, как правило, оказывались ко времени нашего появления занятыми. Я аккуратно подходил к каждому рыбаку на берегу, не обращая особо внимания на их негативную реакцию, рассматривал улов. Улов плавал в ведерках, или в садках.  Обычно это были две-три плотвички, два-три окунька. Пойманных пескарей и огольцов обычно отпускали, не считая их достойным уловом. В садках они и не держались, уходили через ячейки. Некоторые рыбаки были доброжелательные и охотно вступали в разговор, другие раздражались и ругались. И у тех, и у других уловы были одинаково мизерные, и к обеденному времени, когда мы меняли дислокацию, у них одинаково не клевало. Но одни были довольны всем тем, что имели, и озером и уловом, и своим местом на берегу, другие всем недовольны. Не только уловом и малорыбным озером, моими вопросами, но и самой жизнью и своим местом в ней.
Конечно, я очень извиняюсь перед американскими писателями, которые любят описывать лов колоссальных рыбин, за своего ничтожного, крохотного огольца, свои заметки я бы окрестил: «Оголец и малец». Большие рыбы мне не по росту. Я беру пример с нашего Аксакова, описавшего ловлю ершей на реке Воря. Но ерш намного больше огольцов. И, кажется, в самый раз, мне по силам, взяться за описание именно ловли огольца. Мой размер по всем направлениям.
Нет на всем свете рыбки более юркой, чем оголец. На ее голой шкурке много слизи и первая рыбка, которую я уже описал, все же выскользнула из моих рук, пока мы рассматривали ее с ученым рыбаком Тарасовым-старшим. Такая же юркая она и под водой. Это, наверное, вообще самая быстрая рыбка на свете. 
Если в солнечный, погожий денек тихо сидеть на берегу с удочкой, то оголец, вместе с мальками, непременно подплывет к вам поближе, на мелководье. В отличие от мальков, искать взглядом его надо на самом дне.  Различить его очень трудно из-за его защитного, темно-зеленого пятнистого окраса... Он абсолютно сливается с грунтом. Не знаю других  придонных рыб, которые бы прижимались к грунту более плотно, чем оголец.  Для этого он очень хорошо приспособлен. По вертикали его тельце никак не выдается. Он совершенно кругленький. И на дне стоит, опираясь на грудные плавнички, так же, как мы опирались на ладони, отжимаясь на уроке физкультуры. Если он долго стоит, то немного зарывается грудными плавничками в ил. И когда его спугиваешь, за ним поднимается, словно дымовая завеса, это облачко ила и скрывает его побег. Голова у него немного уплощенная и глаза сидят не по бокам, а ближе кверху, на макушке, и к тому же, они немного выпуклые, так что он хорошо видит все, что делается над ним и вокруг. А вниз ему и не надо смотреть, потому что ниже него ничего нет. Оголец не плавает, как нормальная рыба, как бы прогуливаясь, туда-сюда. Он шмыгает с одного места на другое быстрыми рывками. Он словно телепорт, исчезает прямо на глазах, настолько быстро он снимается с места. Смотришь на него, разглядываешь, как он дышит, как сидит на нем  его маскировочный костюмчик, какие кругленькие у него плавнички, и неожиданно теряешь его из вида, кажется, что он просто исчез у тебя на глазах, но потом, присмотревшись, находишь его совсем недалеко, на новом месте и в том же камуфляже. Его узенькое тельце, одетое в военную пятнистую камуфляжную форму, идеально сливается с рельефом дна. И ведет он себя совершенно так же, как вел бы себя спецназовец на поле военных действий, перебегая опасные места рывками и потом опять падая на землю и прижимаясь к ней. Весь пруд для огольца – поле боевых действий.  Нет такого хищника, который не хотел бы им полакомиться. Тело огольца у хвоста очень широкое. Оно к хвосту совсем не суживается, что придает рыбе змеиную форму. Это его самая мясистая и сильная часть. Мне кажется, именно эта широкая и мускулистая часть тела, и является его основным мотором. Один взмах такого хвоста сразу придает рыбке огромную стартовую скорость, а обильная слизь помогает минимизировать сопротивление воды. Торпеда, а не рыбка. А ну-ка, догони.
Еще не зная о 25 кадре в кино, который не замечает глаз, я увидел природного телепорта, который исчезал и появлялся в другой точке пространства. Я увидел этот таинственный кадр, за которым не поспевает глаз.
Заметив червячка, оголец мгновенно сигает к нему. Хватает и снова мчится с ним назад, в глубину, чтобы забиться в какую-нибудь щель и порадоваться вкусному обеду. Вот тут-то его и надо подсекать. А то, почувствовав леску, он может и выплюнуть червяка. Или, что тоже бывало, затащит крючок под корягу, зацепит за корень водорослей. И тогда беда, пропала снасть. Прятаться, забиваясь в щели, это оголец умеет прекрасно.
А иногда, и это непостижимо, он пристраивается рядом с наживкой и так лежит неподвижно. И, кажется, что он вовсе не интересуется твоим червячком. Но нет. Стоит немножко пошевелить крючок, как оголец последует вслед за ним. Подсекать его напрасно в этот момент. Он червя не берет в рот, а как бы облизывает его. Когда вынимаешь удочку и осматриваешь червя, то видишь, что он обсосан и даже высосан. Такая манера клева очень неприятна. Подсечь такого вредного огольца  неимоверно трудно. Нужно замечать неуловимые колебания поплавка, и как только он притапливается, вот тут помогает белая полосочка на поплавке, или клонится в бок, или просто немного шевелится, тогда и надо  резко подсечь. Иногда оголец клюет как подлещик, кладет поплавочек плашмя. У него же, как и у подлещика, есть хоботок, вот им он и приподнимает наживку, и облизывает ее. Червей он изводит необыкновенное количество. И терпение, чтобы его ловить, надо иметь огромное.
Оголец очень похож на пескаря, но намного мельче его. Он более худой и спинка не такая широкая, как у пескаря. У пескаря только два усика, в уголках нижней губы, а у огольца шесть, на верхней и на нижней. Усики, надо полагать, помогают ему ориентироваться в мутной воде. Повадки и места обитания у них одинаковые. Они больше всего любят песочек и обрывы с ямами. Иногда вместо огольца, я вылавливал пескаря. Но это бывало редко. Поймать на нашем озере пескаря было труднее. Это было под силу только Тарасовым. Он клевал на более изысканную наживку, не на червя, а на мотыля.  А где напастись на них мотылей? На мотыля и плотвичка идет хорошо, и карась, зачем на какого-то пескаря тратить?
Круглое озеро, было настоящим озером, а вовсе не прудом, не ставком и не лужей, как обозвала его мама, потому что это озеро соединялось с рекой Москвой. Это, пожалуй, в то время было единственным настоящим Строгинским озером, пока не появилось выкопанное озеро Чистое. Круглое озеро не имело названия, по сути, это был залив реки. Мы обходили его кругом, почти до конца, вокруг болота и камышей. На дальнем, правом его конце, уже в виду реки Москвы, у песчаного косогора, останавливались и начинали ловить. Тут был крутой перепад глубины.  Тут-то и клевали пескари и огольцы. Начинался второй этап рыбалки.
Пескари и огольцы клевали весь день до вечера.  Близко от этой стороны озера находилась деревня Строгино. Вскоре я познакомился и с мальчишками, жителями этой деревни. Они всегда ходили стайкой, как мальки. Их сразу можно было отличить от городских. Хотя деревня уже была в черте Москвы, они оставались деревенскими. В то время я лето проводил в деревне, и, несмотря на различия, хорошо понимал деревенских, бестрепетно подходил и общался. Сначала я познакомился с изделием Строгинских мальчишек – тарзанкой, закрепленной на березе, на косогоре.  Папа прыгать с нее мне строго запретил. Потом и с самими мальчишками, которые бесстрашно с тарзанки прыгали, мне на зависть. Все они были в широких синих трусах, почти до колен и в синих майках с растянутыми почти до пояса лямками, отчего майки спускались тоже почти до колен. Видеть это было смешно. Иногда они заправляли майки в трусы и тогда становились еще смешнее. Мы в Москве носили более миниатюрные трусики и маечки, а купались в настоящих плавках.
Накупавшись, напрыгавшись с тарзанки, мальчишки принялись за рыбалку. Вот это заинтересовало меня еще больше, и я подошел к ним поближе. Мальчишки заходили в воду по колено и забрасывали свои маленькие удочки себе под ноги. Удочки у них были меньше одного колена моей, бамбуковой. Это были не удочки, а прутики. Я был уверен, что с их помощью ничего невозможно поймать. Но когда подошел ближе к ним и увидел трехлитровую банку, полную огольцов,  пришел просто в священный трепет. Они таскали этих рыбок прямо у себя из-под ног. Причем, они не то чтобы, как настоящие рыбаки, высиживали рыбу, боясь шелохнуться, нет, они своими ногами мутили воду и еще разговаривали, перекликаясь между собой, и при этом время от времени подсекали и  вытаскивали извивающихся огольцов. У них был и вожак, парень постарше, к нему я не стал подходить, а спросил у мальчика помладше.
- А на что вы ловите?
- На червя, - он показал мне банку, с червями.
Задачей этого мальчика было брать выловленных огольцов из рук рыбаков и выпускать в банку с водой. Засиживаться ему не приходилось, он постоянно  бегал к воде и назад. Иногда он носил и банку с червями. 
Но ловили они совсем не на червя. В моем понимании, червь должен быть свежий, живой, и с кончиком, насаженный на весь крючок полностью. Они же червей никогда не меняли, да и некогда им было менять, так часто клевали огольцы. Они ловили на обгрызки червя. И насаживали новый кусочек, если от этого обгрызка ничего не оставалось.
- На сковородку есть! – сказал я мальчику.
 - Не-е, это на живца, ответил он мне.  - И добавил -  на жерлицу
- На щук?
 - Щука и окунь.
- А где вы ловите?
 И мальчик показал мне в сторону Москвы-реки.
- Уже проверяли сегодня?
 - Утром.
 - И как?
И мальчик назвал мне цифру, которую я сейчас не помню, но хорошую. Я показал руками размер, щуки. И мальчик развел руки пошире.
Совсем не мужики в резиновых сапогах и с килограммами снастей в рюкзаках оказались настоящими рыбаками. Настоящие рыбаки были вот эти босоногие мальчишки с примитивными орудиями лова.
Поверяли они свои жерлицы, то есть намотанные на рогатинки лески с живцом, объезжая их на лодке, два раза в день. И каждый день у них было по несколько щук и окуней. Нет, они не высиживали, не сидели, не приваживали, не прикармливали. Ловили рыбу они примерно так же, как их отцы пахали на тракторе, сеяли, а потом косили урожай.
А почему они так же не ловили на озерках? Тогда бы, по крайней мере, щуки не дохли к весне и не устилали берега своими длинными, похожими на поленья телами. На озерках за жерлицами надо было следить, так я думаю сейчас, а то бы их утащили праздно шатающиеся отдыхающие. А на реке они ставили свои снасти в недоступных местах.
Я тут же рассказал все новости Тарасову-старшему. Но ловить щук он не стал.
- У нас лодки нет, – развел он руками.
Я решил попробовать ловить огольцов новым, открывшимся мне способом. Зашел в воду по колено, стал мутить пальцами. Мутить получалось хорошо. Я даже видел, как стрелами мчались в мутное облачко огольцы. Но подсечь их не мог. Пришлось полностью переделать снасть. И не просто следить за поплавком, а постоянно подергивать леску. По сути, это была мормышка. Эти подергивания придавали жизнь кусочкам червей и одновременно они могли подсечь. Не с первого раза у меня это получилось. И все равно, я этот способ освоил не до конца и ловил совсем не так успешно, как деревенские. Тут нужно было мастерство.
И все же по тридцать-сорок огольцов я налавливал легко. Тарасов-старший с моим отцом за это время вытаскивали по два-три толстых, больших пескаря.

                Деревня
Деревня начиналась  почти сразу от Круглого озера.  К ней вела деревенская разбитая дорога, настолько изрытая, что по ней и ходить было нельзя. Но рядом вилась аккуратная, хорошо протоптанная стежка для пешеходов, вот по ней мы и шли. Вскоре начинались дома. Первые несколько домов, как помню, были совершенно разрушены. Потом стояли еще целые, но нежилые избы. К середине деревня принимала вполне жилой вид.
От домов тянуло жильем. По дороге попадались копающиеся в грязи и мусоре куры.  Дорога, разделявшая два ряда домов, была очень широкой, заросшей травой, с беспорядочными колеями и большими горами мусора. Самая обычная впрочем, деревенская дорога, устроенная с бесшабашным размахом. Запущенная потому, что все уже знали, что доживают здесь последние годки. Сама дорога и говорила об этом. Деревня приговорена и будет снесена вместе с дорогой нездешней силой. На этой необъятной дороге разминулись бы и десяток телег и подвод. Усадьбы, огороженные штакетником, скрывали огороды и сады. 
Мы ходили в деревню очень редко. Только ради причала Строгино. Сюда идти было намного ближе, чем назад, к причалу Пляж.
Когда я стал писать свой рассказ о деревне Строгино, то специально решил поехать, найти это место, которое не посещал 50 лет. И ничего не нашел. Нашел Круглое озеро, нашел Москва-реку. Нашел крутые обрывы высокого берега. Но никаких следов деревни. Уже хотел было отправиться восвояси, как наткнулся на несколько старых яблонь. Яблони были старее меня. И я понял, что это и есть остатки деревенских садов.  Пробравшись через бурьян, погладил толстый, корявый, замшелый ствол. Половина веток засохла. А на других висело множество яблок. Как раз Яблочный Спас.  Сбил несколько и попробовал. Не дичок, яблочки хоть и зеленые, и мелкие, но сортовые. Набрал сумку этих деревенских бесхозных яблок, отправился домой и сейчас откусываю и вспоминаю прежнее: и деревню, и безвестных, безымянных хозяев усадеб. Тех, кто их сажал и ухаживал. И благодарю их, за то, что они были, жили. Для города привычно грабить деревню. И на этот раз я без проблем пограбил их яблони. И они покорно отдали мне свои последние плоды.
Тропинку, которая вела к строгинской пристани, не сразу и найдешь. Она вилась в проеме домов, вдоль заборов, скрытая между деревьев.  Потом по крутому высокому обрыву спускалась лесенка. Место необыкновенно живописное. Я очень хорошо помню эту высокую старую, узкую лестницу с перилами. Внизу, кроме пристани для катеров, был деревенский причал, у которого качались на воде лодки, а некоторые, что не на плаву,  были вытащены на песчаный берег. Лесенка, деревенский причал, все это было сделано не по-городски, не стандартно. Все это делали деревенские руки, и это создавало совершенно особую, я бы даже сказал, сказочную атмосферу. И обрыв, и река, и огромные, клонящиеся к воде деревья, и деревня… После дикого карьера казались чудом.      
Карьер, это все-таки насилие над природой, а не сотрудничество. Так лепить ландшафт, так лепить берега рек безумно. За дело брался не художник, а какой-то маньяк, костолом, который притворялся городом и прогрессом. И некому было его разоблачить и арестовать. В конце-концов, и вышло нелепо. Залив цветет, рыба дохнет, а грязь вокруг, по берегам, непролазная. На деревенском причале не было никакого мусора. Хотя и дворников не существовало. Не понимаю, как здесь все очищалось, обновлялось. Словно по щучьему веленью. Мне казалось, что и вода здесь совершенно чистая.  По крайней мере, с причала я видел дно у песчаной отмели.
Строгинская пристань отличалась от всех остальных тем, что она была не привозная, а стационарная, крепилась на сваях, а не на якорях и тросах. Она была старая, низкая и маленькая, и очень страдала от ледохода. Ведь на зиму она не увозилась, как другие пристани.
Деревья подступали к берегу близко и пристань скрывалась в тенистой листве. Она казалась частью берега, естественной частью берега. Словно сами деревья, сам берег вырастили ее. А пристань Пляж торчала на пустынном лысом берегу как шишка на лбу.
Когда катер подходил к пристани, то ветки касались его, словно хотели помочь причалить, предлагая свои чалки, и просовывали свои зеленые руки через перила, словно хотели  поздороваться с приехавшими пассажирами. Кто знает, что хотели деревья. Но ясно, что они хотели добра, и это было приветствие. Они радовались каждому катеру, и людям, которые сходили с него и сразу окунались в заботливо приготовленную для них деревьями тень. Они приветствовали нас шумным шелестом, качаясь над головами, и волны от катера подходили к берегу и подхватывали этот лепет, этот шелест листвы и еще громче шумели, и даже рокотали, вспениваясь у берега, и живо подбрасывали сходящих по трапу, неумело качая их на своих речных руках. Здесь сходить по трапу было опаснее всего. И в то же время удобнее. Мы на него просто прыгали. Бортика на причале не существовало, и выход с катера открывался широко.
Я помню, эту пристань ранней весной. Она сильно страдала от ледохода. И с одной стороны доски были сильно измочалены льдинами, а сама пристань немного скошена напором льдин.  Деревянные сваи, углы, все-все было расщеплено и растерто в мочало. Но пристань быстро приводили в порядок, меняя поврежденные части конструкции.
Я помню эту пристань поздней осенью. Мокрую, скользкую, покрытую листьями. Матросы в тельняшках метлами сметали листья только с узкой полоски причала, куда мы выходили и прыгали. До остального им не то что бы не было дела, а просто руки не доходили. Разноцветной мозаикой листвы был завален и берег, и лодки, вытащенные на берег и перевернутые вверх дном. И волны от катера играли и шуршали, и пенили эти листья, утаскивая часть их под воду.
Описывая этот причал, я с удивлением обнаружил, что помню расписание движения катеров. Расписание несуществующих уже маршрутов. Это так странно, помнить то, чего нет. Сюда катер приходил каждые два часа. Его маршрут так и назывался: Щукино - Строгино. Катер еще делал остановку и посередине, на причале Пляж. Поскольку катер ходил редко, и можно было попасть на длинный перерыв и застрять на пару часов, то мы к этому причалу ходили редко, хотя к месту, где мы рыбачили на Круглом озере, причал находился намного ближе. Только если совпадало время. А я любил сюда ходить. Здесь с толстого дерева, над кручей, свешивалась еще одна тарзанка. Только самые отчаянные могли прыгать с такой кручи.
Другой катер каждые полчаса курсировал между Пляжем и Щукино. И третий катер, назывался экскурсионным, и ходил от Щукино к Серебряному Бору. Он всегда был полон празднично, ярко одетых отдыхающих, на нем гремела музыка, которую перекрывал смех и веселых вскрики.
– Вася, иди сюда! Я тебе заняла место!
Катер, перевозивший людей в Строгино, назывался рабочим. Этот катер был тихим и молчаливым. В Москве не осталось больше рабочих катеров. То есть катеров, которые перевозят людей по делам. Например, на работу. Или в магазин. А жители деревни Строгино, использовали катер именно для этих целей. Мы, рыбаки, тоже не на прогулку ездили, поэтому смотрели на отдыхающих с известным превосходством, как на людей праздных и пустых. Отдыхающие же в ответ, смотрели на нас, одетых в сапоги и телогрейки, пугливо, как на какой-то пережиток прежних страшных времен, о которых не хочется вспоминать, и сторонились нас.
Перечитывая описание пристани Строгино, я понимаю, что многое упустил. Не описал. Не смог выразить. С сожалением думаю, что фотографий этой пристани никогда не делал, хотя и брали мы с собой замечательный фотоаппарат ФЭД. А то можно было бы показать вам фото и вы бы сами лучше узнали, как выглядела эта, несуществующая ныне пристань, несуществующей деревни, к которой чалились давно списанные катера, под названием «Речной трамвайчик».  Но все равно, думаю я, вы бы не узнали, как хороша она была для причала, для того, чтобы кинуть на нее рюкзак и спрыгнуть вслед. Все равно вы бы не узнали, как весело бились о песчаный бережок волны от катера, и как прочно стояла она, не качаясь, в отличие от «привозных» пристаней в Щукино и Пляже, потому что покоилась на сваях. А потом нас ждала и принимала старая, скрипучая, коленчатая лестница. И вдруг слышался крик петуха. И мы входили в деревню и поворачивали налево, на Круглое озеро, где я мастерски ловил несуществующих теперь огольцов. 
Встречали нас петухи и жаворонки, а провожали лягушки, потому что уходили мы после заката мимо болотистых берегов озера и лягушки пели нам хоры, прелюдии и фуги. Над болотами поднимался легкий туман и звук пения носил ветерок от одного болота к другому. И хотя сейчас его уже давно не слышно, я то помню, как пели лягушки.
Вскоре все куда-то разъехались и связь с ними пропала. И все они думают, что ничего интересного вокруг метро Щукинская на три версты быть не может и едут в Европу, и едут в Америку. А я решил остаться и отстаивать правду, и повсеместно проповедовать, как ловились огольцы на Круглом озере, в котором сейчас устроен механический транспортер для водных лыж. Еще живут на свете рожденные в деревне Щукино, и в деревне Строгино. Они могут подтвердить, что я говорю правду.
Я проповедую какая тарзанка была сделана из корабельного каната на крутом берегу у причала Строгино, и какое расписание было у трамвайчиков. И как стойко стоял в тихой воде пруда мой неоновый поплавок с двумя белыми полосочками, и как пел жаворонок, и каким слаженным хором провожали меня лягушки по вечерам. Хотя вот об этом, действительно, некому рассказать, кроме меня. И никто во всем свете не сможет это подтвердить. Как и то, что мне в ладонь осенью 1965 года упала звезда.

                Чистое и Бездонное
Карьер быстро расправился с озерками. Когда я перешел в старшие классы, их уже не существовало, и рыбалка стала совсем иная. Мы стали ходить на вырытое озеро Чистое.  От причала Пляж на этот раз надо идти налево. Чистое, это народное название. Сначала это озеро совсем не соответствовало своему названию. Посреди него стояла драга и мутила воду и баржи, груженные мокрым высосанным грунтом, подходили и отходили  от огромной трубы, изрыгающей воду с землей.
Это место мало кто знал, потому что идти сюда было далеко, и скрывалось это место за холмами, которые теперь не существуют. Не знаю, куда делись холмы. Не только холмы скрывали это тихое место, но и дюны. Да, настоящие песчаные дюны с соснами, тянулись на километр, словно на Рижском взморье, или в Пицунде, пока их почему-то не решили ликвидировать и засыпали мусором и древесными отходами.
Чаще всего ходили сюда мы уже не с отцом, а моим другом, соседом по квартире Юрой Кашириным. Шли по перешейку, который тогда был намного шире, по кромке воды, здесь, на большом карьере, на большой воде, тоже сидели рыбаки. Они ловили судаков. И ловили всю ночь, когда мы приезжали первым катером, у них в садках сидели уже по два-три килограммовых судака. Но мы судаков ловить не умели, да и редко они брали. Мы шли на Чистое ловить подлещиков. 
Да, к этому времени, тут, откуда ни возьмись, расплодилась большая рыба. Ловить подлещиков было большим удовольствием, чем ловить огольцов.
К тому времени у меня уже было три трехколенных удочки. Перебравшись через холмы, мимо уткнувшейся в берег драги, мы добирались до места и начинали разворачиваться.  Я ловил на манную кашу, готовить которую меня научил ученый рыбак Тарасов-старший. Закинув все три удочки, наступала пора прикормить подлещиков. Прикармливал я пшеном. Пшенка хлестала по воде широкими  кругами, и неспешно шла на дно. Кроме нас на озере еще много рыбаков, что же, все правильно, значит мы на рыбном месте. И действительно, первая поклевка. Поплавок оживает и странно клонится ко сну. Валится на бочок, я дотягиваюсь до удочки и подсекаю. Есть. Сердце бешено бьется, но действую я хладнокровно и точно. Без единого рывка, медленно, но очень сильно держу, натягиваю леску и вывожу рыбу на поверхность, не давая ей уйти ни вправо, ни влево. И вот, она показалась, глотнув воздуха, рыба впадает в шок, я кладу ее на широкий бочок, и веду быстро к берегу. Словно глиссер скользит на боку ко мне в руки подлещик. Я не вытаскиваю его из воды, держу над водой только голову и слежу, чтобы он не сделал кувырок, тогда вываживать придется заново. И вот он уже у самого берега, я наклоняюсь за ним и беру за поводок, и он уже рядом со мной. Подлещик не дергается, только судорожно открывает рот. Напрягает и разворачивает сразу все свои плавники, показывая их во всей красе, словно думает, что я испугаюсь, увидев его всего целиком. Когда он расправляет все свои плавники, то выглядит действительно намного больше. Крючок зацепился за нижнюю, нежную губу. Я вижу, что еще чуть-чуть, и он сорвался бы. И он, действительно, срывается, но прямо мне в сумку. И там шумно бьется, распугивая тишину. И я мысленно хвалю себя, что не дал ему уйти, и что так все точно рассчитал. Но тут же ругаю, что забыл подсачек, и что не взял за жабры, а за поводок. И если бы он дернулся в воздухе, то точно бы упал в воду.
Поднимаю голову и вижу, что поплавок второй удочки плашмя лежит на воде, и как кажется, уже давно, и от него расходятся круги. Бросаю все и стремглав бегу к удочке, два шага, и я подсекаю. Есть! На крючке опять кто-то есть. И так сильно упирается, что приходится прилагать и вторую руку к удилищу. Тащу добычу, но главное, ни в коем случае не дергать, и не отпускать. А вот сам подлещик – дергается, пытается уйти вбок, на глубину, потом в другую сторону. И вдруг, идет легко, и надо  срочно подобрать леску, не ослабив натяг, а то так упирается, что моих усилий не хватает и движения нет, мы застываем на месте, споря, кто кого. Широким плоским, сильным телом подлещик встает поперек. Это самый опасный прием, который в ходу у подлещиков. И удочка гнется в дугу и дрожит у меня в руках. Но вот, голова появляется над водой, подлещик глотает воздух, и обжигает себе жабры, - шок, и я бережно укладываю его движением вправо, на бочок. Этот намного больше, чем первый, и он опять скользит ко мне как катер, тут уже можно тащить быстрее, а то он непременно перевернется через бок, кувырнется и начинай тогда выводить заново. Я слышу, как он рассекает воду и тяну руку к нему, вот он, у кромки воды, но взять за жабры не получается, надо еще переступить ногой, но тогда потеряется время и я опять беру за леску и поднимаю его. Только полметра, чтобы перенести его на землю. И удачно, падаю на землю вместе с ним. Немигающий рыбий глаз смотрит не на меня, рыбака, а куда-то в небо, рот раскрыт, а когда я отпускаю натяжение лески, то рот судорожно начинает закрываться и открываться, хватая воздух. И при этом открываются жабры и губы при каждом движении издают мокрый звук.
 - Пэ, пэ, пэ.   
На этот раз крючок в верхней губе. Верхняя губа более прочная, тут уже никак не сорвался бы. «Я дал ему заглотить, не сразу подсек, вот и зацепил более надежно». – думаю я, хваля себя. Из ранки течет кровь.
И второй подлещик отправляется в сумку. Доставать садок некогда. Куда там. Насаживаю катышек манки и закидываю. Третья удочка стоит безмятежно. Никто не покушается на нее. Кладу удочку на рогатинку и берусь за первую.  Скатываю манку и забрасываю на прежнее место. Тишина, поклевок нет. На воде от подлещиков остаются дорожки пузырей. В хороший клев, в безветренную погоду, такое часто бывает. Вся поверхность воды покрывается пузырями. Может быть, это от слизи, которой покрыты подлещики. Вытираю руки о траву, пока не клюёт.  «Надо еще подкормить» - решаю я. Запускаю руку в мешок с пшенкой и рассыпаю полукругом полную горсть. И опять поплавок первой удочки клонится спать. Но я жду, не подсекаю. Но поплавок застыл и дальше никак не ложится. Кажется, что проходит целая вечность. И я жду, застыв в неудобной позе, весь пружина. Ну, сколько можно, подсекаю в правый бок. И опять чувствую, кто-то бьется, трепыхается на крючке и опять тащу, и на этот раз я ближе к воде и удается взять за жабры, но совершенно напрасно, потому что крючок глубоко и надежно засел в губе. И этот подлещик шел как глиссер, и от него еще больше пузырей на воде. Вновь забрасываю.
Решаю проверить третью удочку. На нее почему-то совсем не клюёт. Вынимаю, но крючок не тронут, никто не слизал манку. Обновляю и вновь забрасываю.
И опять поклёвка посередине. Клёв не бешеный, а постепенный, равномерный, чтобы я успевал вытаскивать, насаживать и снова забрасывать. При таком клеве хорошо ловить на несколько удочек. Пока подлещики среди пшенки подойдут, заметят твою манку, ты успеваешь и насадить и забросить. А потом опять подсечь. Отдыхать не приходится, но и спешить ни к чему.
Клюет равномерно на две удочки, на третью почему-то не берет. Вытаскиваю ее, но  насадка на месте. Манка сварена как надо, сама не спадет. Ее может только рыба сбить. Но и двух удочек хватает для такого клева.
Когда перестаёт клевать, опять черпаю ладонью пшенку и рассыпаю, целясь в поплавки. Пшенка бьет по воде с резким звуком шрапнели. И клев возобновляется. Подлещики все одинаковые, как по мерке. Только тот, что попался вторым, отличается. Все по 300 грамм, а тот, наверное, грамм на 500 будет. А то и больше. Почти лещ.
Вот это мгновение, когда кто-то водит леску под водой вправо и влево, разрезая леской воду. Кто-то живой, такой же живой, как и ты, с берега тягающий леску на себя. Такой же сильный, как и ты. И с ним еще нужно посоревноваться. Это мгновение, когда бешено бьется сердце, и туманится самый трезвый мозг. Ради этого мига и ходят на рыбалку. Совсем не для улова, не для добычи. Бьют в голову все известные, и неизвестные гормоны. Когда я в 10 классе в первый раз поцеловался в подъезде, и бешено застучало в виски, и поднялась непокорная плоть, я вспоминал и этот миг. Попалась рыбка! Не уйдешь. Но, увы, срывалась.
Рыбалка гораздо интереснее охоты, потому что тут соревнование двух сред. А это так таинственно. Мы вроде на одной планете, но в разных, взаимоисключающих средах. Нам, млекопитающим, непонятно, как это можно жить в воде и извлекать из нее воздух, кислород. А водные жители не понимают, как можно жить на берегу, и тащат нас, рыбаков к себе.
Вот и перестало клевать, хотя я продолжаю подсыпать пшенку. Начинаю озираться по сторонам, смотреть на других рыбаков, искать взглядом Юру Каширина. И вдруг поплавок на третьей удочке пришел в движение. Я с удивлением смотрю на оживший поплавок, который мертво стоял всю зорьку. И он бодро уходит под воду. Я так удивлен, что даже забываю, что пора тащить. И все-таки, тащу... и на крючке меня приветствует прекрасная, красноперая, красноглазая, золотистая плотвичка. Тут же забрасываю снова, и снова плотвичка в моих руках. И очень приличная, больше ладони. И еще и еще. Клюет она бойко, не так, как подлещики, сонно кладя поплавки на боковую. Поплавок прыгает под воду, дергается. И само странное, на две другие удочки ничего не клюет. Перебрасываю их поближе к моей ожившей удочке. Но все равно никто не обращает внимания на мои кусочки каши. Только на одну удочку продолжает бойко клевать. Едва успеваю таскать.
И тут я вспоминаю, что ученый рыбак Тарасов, осмотрев мои снасти, сказал, о моей третьей удочке, что это на плотву, потому что на ней плотвичкин поплавок. Как бы предсказав, что на этот поплавок будет клевать плотва. И действительно, клюет плотва. И сейчас я понимаю почему. Этот поплавок  устроен так, что его трудно положить, а легко утащить под воду. Поэтому подлещики и обходят его стороной. Но откуда они знают это? Вот что непостижимо! Ведь сначала надо попробовать наживку, чтобы узнать. Но они не пробуют, а просто обходят стороной.
Наконец, и плотва перестала клевать. Юра ко мне не является, из этого заключаю, что у него еще клюет. И я отправляюсь к нему. Он сидит рядом, за кустом и березой. Вижу, что и у него не клюет. И вообще, он поймал всего трех подлещиков. Против моих тридцати. Он чудак, не признает манной каши и подкормки. Ловит только на червя. И насаживает огромных белых червей целиком. Ждет леща, как объясняет мне. Мои мелкие подлещики не вызывают у него зависти. И, правда, его подлещики немного покрупнее и потолще.
Интересно наблюдать, как рыбаки иногда не завидуют, а презирают улов друг друга. Когда мы возвращаемся и проходим мимо ловцов судака, я специально несу свой улов на виду. В садке. Рыбы много, килограмма четыре. А эти рыбаки за все время вытащили ну, по два, максимум, по три небольших судака. Таких же, как мои подлещики.  Я останавливаюсь, и спрашиваю как клев, завидя мою рыбу, машут руками. «Таких мы выпускаем - вон смотри, тот, и он показывает пальцем в неопределенную даль, на два килограмма вытащил судака только что.  – А у меня утром на пять килограммов судак сошел».
«Ну-ну, заливай больше. А у меня лещ всю удочку на дно утащил и с концами проглотил». Тот, кто ловит судаков, я уже знаю, глубоко презирает подлещиков и плотву, а я не люблю судаков. Невкусная и колючая рыба. Возни с ней не оберешься. Чисто вычистить никогда не удается, всегда чешуя во рту.
Вот так мы, презирая друг друга, что помогает бороться с завистью, и ловили тут много лет, пока рыба не вывелась вовсе. Откуда она взялась вообще? Нарыли карьер, вот и приплыла на свежатинку со всей реки.
Мама к моим уловам всегда относилась недоверчиво и неодобрительно. Для нее это была дополнительная работа. И стирка и готовка.
Чистил рыбу я всегда сам. Но не для того, чтобы снять эту обязанность с мамы. Мне надо было обязательно посмотреть что у каждой рыбины внутри, чем она питается. У плотвы я всегда находил зеленую кашицу. Она всегда, когда возможно, ест водоросли, а вот у подлещиков зелени не было. Питаются они придонным планктоном. И наличие таких вкусных рачков как дафнии и циклопы для них очень желательно, особенно они любят мотылей, которых раскапывают своим хоботком в иле. Этого добра в озерах жило достаточно. А когда они перевелись, то и рыбы не стало. Вообще все перевелось, даже такие противные создания, как слепни. Кажется, остались только мухи и комары. Да и комары какие-то странные. Сколько не ищи их личинок – мотылей, не найдешь, а комаров много. Где прячутся мотыли? Или это комары другого вида, а не звонцы.
Чем старше я становился, тем меньше меня занимала рыбалка. В выпускном классе я уже и забыл про свои удочки и про свое увлечение, целиком предаваясь учебе. И только потом, уже в виде прозы, вернулся к своей первой любви.

                Ловля на реке Лугань
В девяностые годы, когда не было никакой работы, и нечего было есть, я достал старые снасти и стал ловить рыбу, чтобы не голодать. Рыба и грибы меня спасли.  Это стало моей работой. Рыбачить. Конечно, когда ты ловишь на удочки, а все вокруг перегорожено сетями и нет рыбнадзора, то настроение совсем иное, если ловишь на водоеме один, и не жалеешь упущенного времени, когда ничего не клюет. Все равно хорошо – природа.  А дома тебя все равно ждет ужин – зарплата.
Для кого-то это забава. А мой сосед по общежитию в Астрахани на вобле заработал на машину. Просто каждые субботу - воскресенье он проводил на рыбалке, а не лежа на диване.
В Строгино я ловил из азарта и любительского интереса, но потом навыки очень пригодились.
Корюшка, не промысловая рыба, стала символом жизни в осажденном Ленинграде.  В городе, не осталось ни кошек, ни собак, ни голубей, ни крыс. Только корюшка, и только потому, что жила вольно. В другой среде... Можно по-разному довести человека до голода. Осада, может быть, не самое страшное. Реформы, - вот чума. В осаде - один город, а под реформы попадает вся страна.  Когда в 95-м мы решили на катере прокатиться по Азовскому морю, то не могли проехать. Все море было перегорожено сетями, и не в один ряд. За 10 лет истребили поголовье осетровых, насадив на шампуры в зонах отдыха.
При советской власти весной, в путину, на берегу Волги стояли автобусы с инспекторами рыбнадзора и все рыбаки беспрекословно садились в этот автобус и платили штраф. Потому что ловить больше 5 килограммов было нельзя. А в путину, во время нереста воблы, меньше поймать было и невозможно. Я тоже сидел в том автобусе. И мог наблюдать смешную сценку, когда все места уже были заняты и автобус закрыл дверцы, и тронулся, откуда ни возьмись, на дорогу выскочила целая группа рыбаков и стала изо всех сил махать нам руками. Их впустили. Не оставили на дороге одних. Как же они были рады такой удаче под конец дня.
- Ну, как улов? - спросили их.
- Я килограммов десять поймал! Еле тащу, от это клев. – Радостно сообщил самый возбужденный мужик. Но в ответ тишина. Как эту тишину назвать? Зловещей? Иронической? Насмешливой?
Они еще все довольные и возбужденные, а в автобусе уже все мрачные и угрюмые.
Каково же было удивление, когда инспектор предъявлял удостоверение в открытом виде… Неподдельное горе отобразилось на обветренном лице, но никто над ним не смеялся, не подшучивал. Все это только что пережили на собственной шкуре. Встать еще засветло, весь день мерзнуть на льду, чтобы вот так, в сумерках, улов, весь до чешуйки, сдать в рыбнадзор. Это ли не досада.
Улов взвешивался, в протокол ставилась цифра и рыба конфисковывалась. Кроме того, по домашнему адресу высылался штраф. Я сказал, что документов нет, и назвал ложный адрес, и таким образом избежал штрафа. Рыбак я или не рыбак? Еще не хватало, чтобы рыбак не умел приврать. Но своих семи килограммов воблы все же лишился. Снасти не изымались. Зачем, если ими рыбаки обогащали рыбнадзор?
В 2014 году меня занесло в город Луганск. Город был осажден украинской армией. Не было воды, хлеба, электричества и газа. Я решил пойти посмотреть на речку Лугань, которая тут течет, и впадает в Северский Донец, по нему проходила линия фронта. Искал место, куда можно закинуть, пока не увидел, что по реке плывут трупы людей. Ловить расхотелось. А трупы плывут до сих пор.
Кто-то еще думает, будто я пишу о рыбалке?
По-моему, это самый  лучший финал, чтобы окончить мою повесть, о том, как когда-то я маленький ловил маленьких огольцов. 

                Река не течет без рыбака
Приведу пример самого экзотического лова, который случился на моей памяти.
Как-то я гостил в деревне у своего троюродного деда Семена. И он пошел готовить нам баню. Стал носить воду. Вода бралась не из колодца, а из ближайшего болота. Чистой, колодезной водой мы только обмывались, окачивались. А мылись болотной.  И зачерпнув  ведром воды из болотины, дед выловил щуку.  Зачерпнув вторым ведром, выловил вторую щуку. Кликнули меня, стали черпать дальше и выловили 15 щук, по полтора килограмма каждая.  Вот такая может быть производительность заболоченных водоемов. Лягушек только поубавилось. Не зная, что делать с ними, половину щук Семен скормил поросятам. Сначала он их варил в котле в русской печке почти сутки, потом смолол вместе с костями и крапивой. Поросята были счастливы.
Среди этих болот протекала маленькая, безымянная  речушка, почти пересыхающая летом. При разливе отнерестились щуки, так что выводок оказался отрезанным от речки. И пришлось жить щукам в болоте. Но им тут было хорошо. За лето откормились, что твои поросята.
Зимой на этой речке ловились налимы. Ставили мережи на ночь. К утру мережи были полны налимами. Налимы так набивались в них, что одному человеку не по силам было мережу поднять. Так мы ловили в деревне Орлово, Калининской (ныне Тверской) области Торопецкого района. Ведрами и корзинами. Ведь мережи, сплетались из ивовых веток, как корзины. В конце семидесятых деревню ликвидировали. А через год это место вспахали.  Так что от нее ничего не осталось. Даже старых яблонь, как от Строгино. А в той безымянной речке теперь не водится рыбы. Ни щук, ни налимов.
Говорят, что человек заел природу. И что без человека природе лучше. Без человека природа вовсе не нужна, думаю я. Человека не будет и природы не будет. Некоторые считают, если они ходят в набедренной повязке, живут в палатке и готовят на костре, то они близки с природой. А я считаю, что ученый у пульта управления коллаэдера гораздо ближе к природе, чем они.
Природа без человека дичает. Вымершие деревни зарастают непролазным бурьяном. Поля вырождаются. Зарастают дурнолесьем. Откуда возьмется, например, строевая сосна, если ее не посадить? Расскажу об одном месте, оставленном человеком. Вымершая деревня Ахромово, родина моей мамы, стоит на берегу реки Торопы. Сколько огромных язей пришлось мне тут выловить на «перекидку», на стрекозу. Деревень тут было много, место населенное, и рыбы водилось много. И никогда она не переводилась. Недалеко от деревни  сохранились остатки мельницы. Очень интересное  инженерное сооружение. Сваи до сих пор торчат из воды. Русло реки искусственно сужено. Много гидро-технических работ тут было произведено еще до революции. И в результате у мельницы расплодились раки. Раков было столько, что ведро можно было набрать за полчаса. И набирали сколько душе угодно. И поехал я туда, чтобы насладиться раками, потому что весь район вымер и деревни опустели и некому ни рыбу ловить, ни раков собирать. Мне казалось, что только люди мешают, чтобы в реках водилась рыба, а под камнями раки, а в лесах – грибы.  Приехал, раскинул удочки, оказалось, что рыбы в реке нет, и раков среди свай, и под камнями больше не водится. А река течет. Вода чистая, хоть пей из нее. А раньше чего только не было на реке. И лес сплавляли, и рыболовецкие колхозы были. И народ жил, и работал в единстве с природой. Нет, не жить природе без человека.

                Жаль
Я не представляю, как можно убивать диких животных, а потом еще и есть их. Впрочем, домашних животных мне тоже жаль. Кто хоть раз погладил, почесал хавронью за ушком, ощутил ее тепло, тот не может есть свинину со спокойным сердцем. Кто хоть раз пас коров, ухаживал за ними, может быть, дергал за соски огромного вымени, тот не может спокойно жевать говядину, чтобы не ёкнуло однажды сердце. А ведь это может быть и та самая, наша Буренка…
Город отделяет человека от еды. И в наказание, мы едим неизвестно что.
Много раз я слышал, в основном от девушек, осуждающие реплики по поводу моей рыбалки. Девушки не могли есть выловленную мной рыбу. Даже смотреть на нее не могли. И ругали меня, и презирали мою жестокость. Однако, в магазине покупали мороженую, и ели без смущения.
Это не только лицемерие. Тут психология.
Мне тоже жалко рыбу. И с годами становится все жальче. И я уже давно не ловлю. Только наблюдаю и вспоминаю.
Некоторые рыбаки теперь, поймав даже большой экземпляр, выпускают его на волю.  Кто-то считает, что вся рыба в реках сейчас заражена и есть ее нельзя («звезда Полынь»), а кому-то жалко, и выпускает из жалости. Я не могу выпустить пойманную рыбу. Это моя добыча. Если я ее выпущу, то смысла у ловли не будет никакого. Лучше вообще не ловить. И я не ловлю.
Моей маме первой стало жаль наловленных мной огольцов, и я запомнил это. Запомнил, что и такая реакция возможна. Но я с детства был приучен ловить, а значит, и убивать рыбу. Я видел, как из рыбы идет кровь. Значит рыба такая же, как я сам и у нее есть маленькое сердечко. И все же, я не убивал. Такое слово по отношению к рыбе  употребляется только невежами. Рыбу не убивают. Выловленная рыба «засыпает». И это очень верное слово. Потому что «заснувшую» рыбу еще можно «разбудить», опустив в воду. А «убивать» рыбу категорически нельзя.  Не убивали рыбу и евангельские рыбари, поэтому и пошли за  Христом.  Есть такие охотники, которые, вытащив на берег, или в лодку, бьют рыбу по голове, чтобы она быстрее престала прыгать. Они, действительно, «убивают». Но я хочу предупредить их, что такая рыба неизбежно будет горькой. Нет, рыбаки не убивают рыбу. А добывают. Убивают дичь, из ружья.
Не представляю, чтобы сейчас появились в нашей литературе новые «Записки охотника». Если и появятся, то назвать такую книгу можно только как «Записки живодера». И, возможно, тогда она даже станет бестселлером. Мир изменился.
Мне не жаль, уснувшей рыбы. Она меня радует. Это моя добыча, которая может помочь пережить осаду и реформы. Не жаль мне и деревень, которых не существует. Ни Строгино, ни Щукино, ни Орлова, ни Ахромово. Не жаль мне и стрекозы, которую я сбил, ставшую кормом для рыб. Вечная память. Но мне жаль, что возникают за неприступными заборами новые зоны, жаль алчные Алые Паруса, перекрывшие доступ к реке.

                Фиалки
Залив озера Чистое, к моему удивлению, теперь мало кто посещает. Здесь, действительно, стало чисто. Наверное, предпочитают Анталию и Шарман-Шейх. А я часто в компаниях рассказываю об этом удивительном уголке Москвы. Сюда можно попасть и из Серебряного Бора, переплыв реку на катере. Сейчас здесь, замечательные, естественные  песчаные пляжи. Есть пляжи на двоих, есть пляжи для компании, а есть пляжи и более широкие.
Я непременно рассказываю, что цветут здесь замечательные луговые гвоздики, нежным, сиреневым цветом. Можно собрать щавель. Попадаются в тенистых местах фиалки.  Я рассказываю так увлекательно, что девушки тут же изъявляют готовность в следующее воскресенье посетить эти места, и мы отправляемся с ними под тенистые кущи, на берега Чистого озера.
Но одна девушка, как только услышала про фиалки, сказала мне такое, что теперь мне не хочется сюда ходить на прогулки. Услышав про фиалки, она  остановила на мне взгляд и сказала тихо, что фиалки растут и в Бутово, и на Коммунарке. Она уверена, в примете, -  фиалки растут на местах массовых расстрелов и захоронений. Там, где пролилась кровь. Эти захоронения каналармейцев на месте Строгинской поймы, навечно исчезли в землечерпалках, вывезены на строительство новой Москвы. И найти их невозможно.  Спите спокойно москвичи. А если вдуматься, где же и хоронить их было? Не на кладбище же вести. Может быть у Кремлевской стены? Или на Новодевичье? Где работали, где отдали жизни, там и зарыли.
А по Лугани, по Северскому Донцу все еще плывут трупы. И куда  они плывут, и кто их остановит... Наверное, к Кремлю плывут. И причалят к Кремлевской набережной. А может и к Алым Парусам.
Манка
А в бессонницу, по ночам, я вяжу крючки на резиновую донку. Надо сделать десять поводков, навязать десять крючков. Это долгая работа. Но когда закончена и эта работа, а сна нет, я начинаю готовить наживку: варить манную кашу. Готовить её меня научил ученый рыболов Тарасов-старший. Готовят ее так.
Надо вскипятить стакан воды и потом всыпать в кипящую воду стакан манной крупы. Огонь надо сделать самый тихий и высыпать медленно, постоянно помешивая, когда весь стакан высыпан, мешать получившуюся крутую массу еще интенсивнее, не останавливаясь. Когда сухой крупы не останется, все перемешается, комок этой каши  перевалить в заготовленную заранее чистую холстину и завязать на тугой узел. А потом положить под подушку и укрыть одеялом. Через некоторое время, каша готова.  В таком виде, не развязывая везти ее на рыбалку. И только там, на берегу, развязать. Каша будет еще теплой. Теперь ее надо как следует размять. Ее легко мять, скатывать кругляшки, она не прилипает к рукам. От нее идет приятный дух. И никакого постного масла не надо. Такая каша никогда не размокнет настолько, чтобы сползти с крючка под водой. Она вечно будет привлекать внимание рыб, и ждать поклевки.

                Вьюн
Огольцов я больше никогда в жизни не видел. Никогда больше не попадались они мне на крючок. Когда в компании рыбаки, хвастались, какие они видели уловы, и каких больших рыбин приходилось вытаскивать, я неизменно говорил, что больше всего, с самого детства, люблю ловить огольцов и вылавливал их не менее ста штук за рыбалку. Тогда все замолкали, и никто не решался спросить, что это за рыба. Хотя никто и не знал. Только иногда спрашивали, где я ловил. И тогда я небрежно отвечал, что недалеко от дома водились. Где я жил, никто не знал, поэтому загадка оставалась загадкой. А загадка  действительно была, потому что огольцов всегда путают с гольцами. А гольцы это, конечно, очень завидный улов. Это большая, зубастая рыба. Только где их наловишь. Надо ехать на северные реки. С огольцами я прожил жизнь, и ни разу не ударил в грязь лицом перед самыми заядлыми рыбаками. Всюду мне было уважение и почет.
Но это не самая диковинная рыбка, которую мне довелось поймать. Самыми диковинными, и уже воистину сказочными, были вьюны. С вьюнов я начал свои рыбацкие подвиги. Было это задолго до рыбалки в Строгино. А значит, мне было совсем мало лет. Наверное, лет 10. И удочки у меня тогда не могло быть. Ловил я, значит, деревенской удочкой, привезенной с летней деревенской рыбалки, вырезанной из орешника. Носил я ее всюду за собой, и закидывал в любую лужу. Страсть к рыбалке захлестывала меня всецело и не отпускала. На этот раз, зашли мы с отцом очень далеко от дома. Через парк к платформе Покровско-Стрешнево. Перешли полотно и наткнулись на забор. Этот забор помню совершенно отчетливо. Был он выкрашен в зеленую краску, намного выше человеческого роста, и опутан колючей проволокой. Вокруг забора, в Глебовский парк, шла набитая тропинка. Но в одном месте забор был повален, доски держались и зависали только на колючей проволоке. И в нем открывалась щель. Заглянув в щель, я увидел, что забор перегораживает доступ к воде. Ну, совершенно как нынешние Алые Паруса. И у воды стояли люди с удочками. Я мгновенно пролез в щель, даже не спрашивая разрешения у отца. Отец поколебался, и, перешагнув ржавую колючую проволоку, пролез за мной.
Я бы назвал то время, временем порушенных заборов и затоптанных запретных зон. Люди осмелели, валили заборы, и являлись всюду, где им не положено было находиться. Здешний забор, неизвестно что охранял и ограждал. Кроме лужи и редкого камыша, тут ничего не было. Никто не крикнул нам: «Стой!»
Рыбаков собралось довольно много, они обступили лужу и стоя ловили рыбу. Я тут же, у воды, отодрав дерн, нашел червяка, насадил его и забросил удочку в эту лужу. Удочка была маленькая и забросил я у самого берега. Поплавок сразу утащило на дно. Вот тут я и выловил это чудо. Что-то узкое и длинное болталось на крючке. С перепугу от такой решительной поклевки, я дернул так сильно, что рыба, а это была рыба, улетела далеко от воды. И сразу же отцепилась с крючка. Я сел на корточки, чтобы рассмотреть добычу. Добыча не скакала по земле, как обычно делает любая рыба, а извивалась. Скручивалась кольцами, она была настолько чудна, что я не решался взять ее в руки. Разве захочется вам взять в руки змею. А это была настоящая змея. И как положено змее, рыба, извиваясь, поползла по земле.
- Смотрите, уползет назад в воду, хватайте его. – Сказал соседский рыбак. Взрослый мужчина с огромной, толстой удочкой в руках. И на мой недоуменный, испуганный взгляд, добавил. – Это вьюн.
Вот тогда я впервые услышал ее имя, так подходившее к ней. Это действительно, был вьюн. Рыба вилась, изворачивалась и ползла. Брюшко у нее было желтоватое, светлое, а вдоль боков проходили длинные темные полосы, подчеркивая длину узкого тела. Вьюны жили в луже, за колючей проволокой. Сейчас, никто и не знает, никому и невдомек, что в прудах Глебовского парка водились вьюны. Ловят здесь рыбу и сейчас, рыбаков собираются целые батальоны. Но вьюны, увы, перевелись.
Лужа эта была ни чем иным, как сливом. Здесь ручеёк, образовавший пруды, уходит под землю, в трубу, чтобы через некоторое время слиться с Москва-рекой.
Вняв совету опытного рыбака, я взял вьюнка в руку. И тут случилось такое, о чем я  помнил всю жизнь. Рыбка запищала! Ну, совсем, как в сказке! Я испуганно отпрянул и  тут же выпустил ее из рук. Рыбак и мой отец засмеялись.
 - Она пищит! – воскликнул я в ответ на их смех.
 - Это из неё просто воздух выходит, - тут же ответил рыбак.
И они о чем-то стали разговаривать с отцом. Странно, мой отец всегда был нелюдим и  трудно сходился с людьми.
А я стал общаться с говорящей рыбой. Рыба, нисколько не терялась, и выпущенная из моих рук, ловко ползла по глине, потом по траве, к своей, родной луже. Сказку о Рыбаке и Золотой рыбке, я тогда еще не читал. Поэтому провожал свою рыбку молча, отпустив ее безвозмездно, не прося взамен исполнить три желания, боясь даже к ней прикоснуться. А она ползла и ползла и, наконец, булькнула в воду. И след ее простыл. Вот такое мое было первое знакомство с говорящей рыбкой, которая оказалась еще и ползающей.
Да, вьюны, оказывается, пищат. В некоторых местах их называют «пискуны», а не вьюны. Они могут глотать воздух и пропускать его через желудочный тракт к самому аннусу. Они так могут и дышать, не только через жабры. Желудок заменяет им легкие. Удивительно, что воздух не обжигает им жабры. И на воздухе, в другой среде, они ведут себя совершенно уверенно. Я всегда думал, что вьюны, это родственники угрей, оказалось, что это отряд «карпообразных», с чем я совершенно не согласен.
Когда берешь их в руки, воздух выходит и раздается почти человеческий звук. Писк: «Отпусти меня, добрый молодец». Хотя связок у вьюнов, конечно, нет, но оказывается, что и без связок можно вполне внятно общаться с рыбаками. Что еще рыбка может сказать, как не попросить отпустить ее обратно, в родную среду обитания. Фразу: «Отпусти меня, старче, выполню любые твои три желания» - эта рыбка легко разучила, как выговорить, без связок и языка.
Как бы я хотел сейчас загадать желание, как я корю себя за такую свою оплошность, за такую вопиющую безграмотность. Как можно было идти на рыбалку, не прочитав этой сказки? Как я корю своих родителей, что они вовремя не просветили меня, отправив на рыбалку без знания Пушкина.
Но делать нечего. Я ничего не просил, вроде бы исполнил тем самым заповедь «не пожелай», и все равно оказался у разбитого корыта, и все равно, стариком, но зато, к этому времени, уже прочитал сказку. А зачем мне сказки? Я сам видел эту рыбку, и сам слышал, что она мне что-то пропищала! Для меня это не сказка. А водилась эта рыбка за стальными рельсами, за высокими заборами, за колючей проволокой, в луже Глебовских прудов, где теперь нет ни лягушек, ни пиявок, только мусор.
Там только мои воспоминания живут. И больше никаких говорящих рыбок. Нет там теперь ни забора, ни проволоки, но и тайны нет.
«Не пожелай»… эту заповедь надо было исполнять всю жизнь, а не только в детстве. Самая последняя заповедь, десятая. Поэтому ее все забывают и желают, и желают, «и осла и вола» и далее по списку.


Лев АЛАБИН, Август 2016, Щукино