Наш поезд только что промчался мимо сторожки путевого обходчика, потревожив округу коротким веселым свистком. Остался позади маленький домик и чья-то незнакомая жизнь. Мерно постукивают колеса, раскачивается вагон, и отодвигается суета прожитого дня. Попутчики мои занимаются своими делами, временами возвращаясь к общему разговору. Я не люблю разлук, но дороги… Дороги люблю. Мне нравится путевая беззаботность, когда ни о чем не надо думать, а только смотреть в окно на поля и рощи, на извилистые речки и юные елочки вдоль дороги, на маленьких станциях покупать горячую картошечку с солеными огурцами.
За окнами проплывают большие и маленькие города, деревеньки, знакомые станции и безымянные полустанки. Путешествие по железной дороге, пусть и короткое, всегда было для меня событием и временем для раздумий, которого в обыденной жизни никогда не хватает. Из окна видно далеко. Леса до самого горизонта, задумчивые поляны, веселые шумные речки и проселочные дороги. Иногда среди зелени вспыхнет вдруг маковка далекой церквушки. Вот так мелькнет на мгновение, а помнишь об этом всю жизнь! Через лесные просеки, через поля и овраги деловито шагают гигантские высоковольтки, неся на могучих своих плечах гудящие провода. Проезжаем Саратов, и поезд, сбавляя ход, уже грохочет по длинному мосту над Волгой. И снова скорости, скорости…. Взгляд не успевает остановиться на придорожных цветах. Миг – и уже все исчезло. Запутавшийся в ветвях деревьев, мелькает красный диск бегущего вслед за нами солнца. Кустарник редеет, деревья постепенно исчезают, а круглые разбегающиеся холмы становятся все мельче, как бы сглаживаются. Теперь освобожденное из плена солнце катится по равнине, по самому краю земли, готовое скрыться за горизонтом. Дали начинают голубеть.
И вот она, наконец, бескрайняя степь! Все открыто взору. Обожженная солнцем земля кажется безжизненной и скучной. Горячий ветер гонит вместе с песком сухую траву, и она, запутавшись в кустах верблюжьих колючек, повисает на них клочьями, навсегда оставаясь здесь. Широко раскинулась степь, и, кажется, нет у нее границ. Где-то вдали поднялось облако пыли, все ближе, ближе и вдруг рассыпалось на кусочки... Сайгаки, грациозные степные животные, ветром пронеслись они длинными скачками и, развернувшись, скрылись за горизонтом. И снова ничего, кроме выжженной осоки и бугристых песков. Чистое, без единого облачка, небо огромной чашей опрокинулось над степью. В открытые окна вагона вместе с горячим ветром врывается горьковатый запах полыни. Степь жарко дышит, степь живет.
Поезд поворачивал, и мне теперь хорошо виден был и наш локомотив, и бегущие за ним цепочкой комфортабельные вагоны. Тепловоз дает гудок, белый дым из трубы плывет в темнеющее небо. И я вспоминаю другой поезд, такой далекий и трагичный, и эту степь, которой, как казалось тогда, не будет конца.
Было это очень давно, в годы войны, когда в нашем городе началась эвакуация. Мы с мамой, бабушкой и моей тетей Лидой уезжали в Узбекистан. Нас провожал папа. На перроне было много людей и много слез. Большой старый паровоз, весь черный от мазута, сейчас увезет нас очень далеко и от приближающейся беды и от папы. Длинный состав дрогнул, чуть подался назад, а потом тяжело и медленно, словно нехотя, пополз вперед, набирая силу. Трудяга-паровоз пыхтел и выпускал клубы пара, но шел однако не быстро. На некоторых участках дороги можно было спрыгнуть с подножки вагона, пробежаться по земле и снова вернуться в свой вагон.
В вагоне было тесно, все сидели, плотно прижавшись друг к другу. Меня, как самую маленькую, посадили у самого окна, но кроме верхушек деревьев, мелькавших за окном, я ничего не видела. Поезд наш стали обстреливать, едва мы отъехали от станции. Паровоз останавливался несколько раз, предупреждая об опасности длинными тревожными гудками. Мы выбегали в степь подальше от вагонов и лежали там, на земле, пока над нами кружили самолеты. Паровоз трогался с места, не подавая гудков к отправлению. Он медленно набирал ход, и длинная цепь деревянных вагонов послушно ползла за ним, разворачиваясь и поскрипывая на повороте. Вот тут-то родной наш паровоз, тихий и неторопливый, был нашим спасением. Люди успевали на ходу, прыгая на подножки, возвратиться под крыши вагонов. И мы ехали дальше по открытой степи без всякой маскировки. Черный дым из трубы паровоза четко отпечатывался на белесом небе и только подчеркивал нашу незащищенность.
В этот же день наш поезд долго стоял на одном из перегонов. Устав от напряжения дня, и уже не думая об опасности, пассажиры высыпали из вагонов. В закопченных чайниках на костерках кипятили воду. Сладкий дымок потянулся над степью. Стоял по-летнему жаркий сентябрь. В поле еще вовсю цвели последние ромашки, пахло полынью. Люди отдыхали, растянувшись на теплой земле. Поезд тронулся неожиданно, как всегда без сигнала, и почему-то сразу стал набирать скорость. Мы побежали, но мама бежать не могла. Дальше шли пешком по шпалам в надежде где-то нагнать свой поезд. Шли долго. Меня тащила на себе тетя Лида, мамина сестра, маленькая хрупкая женщина. Очень скоро я уставала сидеть у нее за спиной и начинала хныкать, что мне “неудоба”. Тетя Лида, поворчав, слегка подкидывала меня вверх, водружая на место. Проходило время, и я опять сползала с ее плеч, и мне опять было не удобно, и все повторялось сначала.
А вокруг была бескрайняя полуденная степь, и было жарко, очень хотелось пить. Где-то у горизонта стелился черный едкий дым, это горели цистерны с бензином. Вместе с нами шли еще люди, отставшие от поезда, их было много. В дороге, чтобы не потеряться, переговаривались, окликали друг друга и очень торопились. Уставшие и пыльные, мы все-таки нагнали свой поезд. На следующей станции наш паровоз уже стоял “под парами”. Какая была радость, когда в вагоне встретили нас заплаканные бабушка и уже знакомые нам люди! Не все вернулись тогда, и что случилось с ними в дороге, мы так и не узнали. Наша соседка громко плакала – где-то в степи потерялась ее старенькая мать.
С тех пор прошло много лет. Но каждый раз, пересекая на поезде родные степи, мне чудятся давно забытые образы, и детские впечатления тех далеких драматических дней приходят на память. И, как воспоминания, плывут вслед за поездом лепестки степных ромашек.