I. Перелетные письма

   
          Тренькнув, трамвай кокетливо повел задом и скрылся за углом. Знакомый звук вывел из раздумий.
Леван уставился в начатое письмо.
«Моя Лия» - было тщательно выведено химическим карандашом. Горестно вздохнув, Леван неуклюже поправил шинель и глянул в окно. Осенняя мгла проникала в душу, еще больше тревожа…
Моя… Моя…
Эта разлука, грозящая стать вечной, лишала смысла слову – «Моя». Она, как и эта война, вообще отметала многие привычные, душевно близкие, теплые звуки, делала их ненужными, неуместными и далекими.  На их место грязными кляксами садились другие: «Мобилизация»… «Довольствие»… «Матчасть»…
Он зябко поежился и продолжил:
« Не знаю, дойдет ли это письмо… Может, ему не хватит сил, и оно печально опустится где-то в закаспийских степях. Опустится и добавит к тем тысячам километрам, что нас разделяют, еще и собственных два вершка… Кто знает – сколько таких писем – перелетных птиц не долетят до родного гнезда-адреса, до нетерпеливых пальцев и тех самых глаз, для кого они были предназначены… Значит – не судьба…»
Подумав, он зачеркнул – «Значит – не судьба…» и начал с новой строки:
«Вчера получил от тебя маленькую весточку. Дай бог долгих лет жизни тому доброму проводнику, доставил ведь! Обрадовался несказанно! Сидел и перечитывал без конца, будто ласкал тебя, жаждал между строк прочесть что-то ускользнувшее… Теперь хотя бы знаю – где ваша семья. Крепитесь! Берегите здоровье. Бог даст, все устроится.
А я сегодня уезжаю на фронт. Уезжаю и уношу с собой ту благодать, тот свет и тепло, что остались от тебя. По-другому мечтали, но видишь, как все получилось…
Воевать или умереть в сражении – привычное дело для мужчины, и это  меня не страшит: меня гнетет ощущение безысходности и предчувствие, что мы, может, никогда больше не увидимся, что любовь наша, однажды родившись, завянет от разлуки, смерти или предательской памяти, стирающей ее страницу за страницей…
Напишу тебе, как только смогу. Обнимаю и молюсь за тебя! Передай привет своим.
           Любящий тебя, Леван»
           За окном опять тренькнул трамвай. В этом праздничном тренькании, отдаленно похожем на звон колоколов, ему послышалась циничная издевка дьявола…
Скрипнула половица. Это был отец. Приблизившись, он молча положил руку на плечо сына.
- Сейчас, отец…
        Не оборачиваясь, Леван  поднес конверт и бережно провел языком по клею. Ему даже показалось, что это был не  конверт, а мочка любимой девушки, выброшенной судьбой в Казахстанские степи…
        Аккуратно заклеив письмо, он стал выводить красивым, круглым почерком:
«Казахская ССР, Семипалатинская область, спецпоселение №3205, Лие Ишхнели»
        Закончив с письмом, он почувствовал какое-то облегчение.
        -Это может быть опасно, Леван… - робко нарушил молчание отец.
        Красноармейская шинель делала сына чужим, похожим на многих тысяч таких же. От него пахло гуталином и сырым, складским запахом лежалого сукна…
        Не ответив, Леван протянул руку, сжав кисть отца.
        -Надеюсь, там ничего такого не написано… Сам знаешь, какое время…
         -Ничего, отец…
         Какое-то время оба молчали, думая о своем.
          Наконец, Леван встал.
         -Ничего такого, - повторил глухо. – Пойдем уж, отец. Пора. От того, что ноги будем волочить, судьбу не изменим…

***

…тренькнув, трамвай кокетливо повел задом и скрылся за углом.
Ираклий вспомнил отца: «Это дьявол издевается над нами» - ворчал он каждый раз, услышав механическое треньканье.
Грустно усмехнувшись, он сделал пару мазков и отошел назад.
Работа шла к концу, но кое-что требовало доработки. На полотне выпирали совершенно лишние изумрудные блики.  Отвлекая от замысла,  они добавляли злобные, ядовитые ноты в общую гамму и уводили в сторону, вызывая тревогу.
Иракли знал по опыту, что без вдохновения ничего не получится. Он всегда прислушивался к внутренним ощущениям, вызывал живописные образы, созерцал разумом целостную картину, и только потом, стараясь ничего не терять из увиденного, переносил  все на холст. В  его полотнах настроение, цветовое решение задуманного и смысловой  стержень всегда шли наравне, переплетаясь с формой, а зачастую даже опережали ее, становясь главной. Его часто критиковали за «Бесцельный отход от академизма», обвиняя в «Излишнем экспрессионизме с примесью ташизма». Это слово его пугало схожестью с «Фашизмом» и заключенной в нем скрытой нечистоплотностью. Он еще интересовался – что это за «Ташизм» такой, чему он, оказывается, был подвержен, и чувствовал себя больным, случайно обнаружившим у себя серьезную болезнь. Редкие похвалы в его  адрес были так снисходительны и деликатны, что смахивали на соболезнования… Только несколько друзей и узкий круг художников  поддерживали Ираклия, считая его талантливым и оригинальным художником…
- Не сноп света, а салатные грядки! – пробурчал он недовольно. – Вернувшись к станку, нервным движением убрал кричащий бриллиант, размешал зеленый кобальт и светлую охру, поддел краешком кисти желтого кадмия, прицелился и снова нанес мазки.
-Вроде лучше, - накренив голову, прошептал довольно. – Вот так, пожалуй, лучше…
Раскинув  руки, он промурлыкал вальс Штрауса, дирижируя кистью и, покружившись с палитрой, пританцевал к окну. Над непричесанными антеннами многоэтажек собиралась весенняя гроза.
Ираклий повернулся и долго, оценивающе всматривался в картину. Она манила к себе, но была еще чужой. К ней еще требовалось привыкнуть, а может, бог даст, и  полюбить…
На почти законченном холсте, среди безмолвной, фиолетово-синей тишины был изображен лежащий на снежном выступе, темный силуэт. От него, переливаясь теплыми бликами, пульсирующим букетом тянулся к небу живой сноп света. В стремительности вверх, где мерцающие созвездия перекликались с ним единой цветовой гаммой, чувствовалась радостная уверенность и решительность, счастливый исход старого, мучительно-тягостного и начало Нового…
-Вроде лучше, - проговорил он снова. – Можно и ребятам показать… Отец был бы доволен… Эх…
Скрипнула старая половица.
Это была жена. Вошла и молча встала у стены. У нее была такая привычка: подойти и  долго молчать, прежде чем сказать что-либо… Это всегда раздражало Ираклия. Его темперамент не выносил этих длинных пауз. Вообще они с женой были из разных миров. Он – импульсивный и быстрый, романтичный и чувственный, она – медлительная и приземленная, недалекая, но ясная, склонная к бытовым склокам.
Он часто удивлялся – как мог принять за золото это молчание. За пятнадцать лет супружества они так отдалились и оттолкнулись друг от друга, нанесли столько обид и мусора, что стали походить на тяготевших соседством, мрачных коммунальщиков. Каждый зажил собственной жизнью, не утруждаясь и не силясь вникнуть в другую. Смерть отца не скрепила, как могло показаться, а наоборот, - усугубила этот разрыв. Работа театрального художника не приносила больших денег и это всегда становилось причиной семейных разборок.
 «Я делаю то, что умею! – кричал Ираклий в приступе ярости, - Не ленюсь, работаю, стараюсь… Иногда выставляюсь, иногда продаю… Что мне еще прикажешь делать?! Рисовать кошек и собак на руках у красоток я не умею и не хочу!»
«А кому нужна твоя мазня! – кричала в ответ она. – Нормальные художники рисуют нормальные и понятные картины, продают их и содержат семьи! Все устраиваются, кроме нас! Вон, мой брат: уехал в Америку и живет припеваючи!"
Она этим била наверняка, раня  его самолюбие. Рушилось то самое сокровенное, чем он жил и дышал.
«Мазня, значит! – шипел он, еще больше распаляясь. – Тогда надо было тебе выходить  замуж за мясника, а не за художника!»
«Маляр ты, а не художник! – парируя, опять била та по больному. – Зря только краски переводишь! Человеку под сорок, а он все пятна свои рисует!»
После таких ссор он ощущал пустоту и усталость. Убежав из дома, бесцельно, часами бродил по городу,  приходя в себя. Хотелось найти нору, залезть туда и спрятавшись глубоко-глубоко, предаваться злой грусти… Он часто ночевал в театре, в своей маленькой мастерской. Ираклий любил этот захламленный островок с привычными запахами клея и красок. Здесь, избавившись от ненависти и злобы, он делал эскизы, придумывал новые композиции, говорил с актерами и художниками… Здесь он был в своей стихии. На полке лежали его любимые книги, на стенах висели любимые картины, а в углу, на шатком журнальном столике стоял потрепанный компьютер, открывая в один миг то, что раньше искалось долго. А большего он и не желал…
В редкие дни, когда старые обиды, подтаяв, теряли остроту, к нему возвращалась если не былая любовь, то тень симпатии к женщине, с которой прожил пять лет. Он жалел ее и даже смотрел иногда потеплевшими глазами. Впрочем, в этом взгляде больше было нежности к собственному прошлому, тому прошлому, когда он был влюблен, наивно полагая, что так будет вечно. Может, и у нее наступали такие минуты, но она тщательно прятала эти эмоции. Став чужими, они как будто стеснялись теплых чувств, считали их неуместным проявлением слабости, а может, и потерей позиций… Холод в отношениях не оставлял места пониманию и теплоте…
Краем уха Ираклий слышал про хлопоты жены. Кажется, она собиралась к брату. Этот возможный отъезд  не теребил и не волновал его. Он ничего не менял кроме одного: многолетнее существование «театра абсурда» подходило к концу…
…Желание работать сразу улетучилось.
Тщательно вытирая кисти, Ираклий выжидательно стал смотреть на нее. Жена по-прежнему молчала и смотрела сквозь него.
Наконец он не выдержал:
-Случилось что?
-Что ты делаешь?
-Пишу доклад о Сартре, - ухмыльнулся криво.
-Это… Сыра нет… - монотонно протянула жена.
Ираклий равнодушно кивнул.
- И лук кончается, - добавила она после длинной паузы.
-Хорошо… Яйца есть?
-Денег дашь или сам купишь?
-Яйца, говорю, есть?
-Есть, я же сказала, - ответила наконец.
-Ты не говорила!
-Не знаю… Говорила…
-Не говорила. Если б говорила, стал бы я беспокоить вашу светлость…
Она снова впала в упрямую задумчивость.
«Господи! Это меня убьет!» - с содроганием подумал он. Разговор с ней выводил из равновесия.
Поискав в кармане, Ираклий вытащил деньги.
-Вот… На дорогу оставлю… И на сигареты…
Решил напоследок съязвить:
-Ну, за что ты так взъелась  на экзистенциалистов?!
-Что?
-Ничего, это я так…
«Болван! Болван и тупица! – подумала жена. Она жестко сомкнула губы  и бросила холодный взгляд. – посмотрю, как ты запоешь скоро…»
Ираклий поймал странный взгляд жены. Такой взгляд означал, что в ее голове зрела какая-та интрига.
Жена молча взяла деньги и вышла.
«Тупица! Безмозглая курица! – подумал, проводив ее усталым взглядом. – Позавтракаю и пойду в театр… Как все надоело!..»
Он снова посмотрел на полотно, но того восхитительного блаженства, что обычно приходит после завершения картины, не ощутил.  Ираклий вздохнул безрадостно, кое-как прибрал мастерскую и, переодевшись, вышел…
На кухне царил беспорядок. Ираклий оглянулся, прикинув – с чего бы начать. Он слышал, как жена говорила по телефону. Она давно освободилась не только от любви, но и от тех бытовых обязательств, что сопровождают жизнь замужней женщины. Удивительно, но при телефонных разговорах с подругами она оживала, становясь словоохотливой и деятельной.
Хмыкнув, Ираклий помыл и поставил сковородку на газ, залез в холодильник за яйцами и ловко разбил пару в шипящее масло. Пока жарилась глазунья, решил поставить кофе. Набрав полную ложку душистого порошка, подумал и высыпал половину обратно, постукивая ложкой о край баночки.
Позвонили в дверь. Звонок был длинный и требовательный. Ираклий выключил пламя под сковородкой и пошел открывать. Оказался незнакомый почтальон.
-Леван Месхи вы будете? – спросил деловито. – Письмо вам заказное. Сейчас… - почтальон долго доставал конверт из сумки, - я и не думал, что в это время вас застану… Вот… расписаться только надо.
-Леван Месхи? – удивился Ираклий, - Леван Месхи отец мой, но… он умер несколько лет назад…
-Что вы говорите! – почтальон сконфузился. – Соболезную…
-Спасибо…
- А вы наверное сын его будете?
- Ну да, - улыбнулся Ираклий, - раз он был мой отец…
- Ну-да, ну-да… Ох-хо-хо, - сокрушенно покачал головой почтальон, - что наша жизнь…
-Да-да… - охотно согласился Ираклий.  Он вспомнил о кофе и мысленно махнул рукой. – Век человека короток… Так, слушаю, что же там с письмом?
-Письмо заказное на его имя, - повторил почтальон, постучав пальцем по конверту, - но раз адресат представился, земля ему пухом, - на словах «Адресат представился» он придал голосу уважительные ноты, - может вы его получите? Не искать же вашего отца на том свете, Господи помилуй?!
-Ну что вы, не стоит беспокоиться, - улыбнулся Ираклий, - да и где искать-то…
-Действительно, - пожал почтальон плечами, как бы соглашаясь с очевидной вещью. - Тогда распишитесь вы, батоно*…
Ираклий с улыбкой расписался, кивнул почтальону и вернулся на кухню. Кофе убежал, погасив пламя. Спешно сунув конверт в карман брюк, он выключил газ и взял тряпку.
- Вот так всегда, - пробурчал, - не может не убежать…
По дороге в театр его настигла гроза. Укрывшись на остановке, Ираклий смотрел на испуганных прохожих, бегущих на цыпочках длинными прыжками, на тяжелые капли, наивно, а может, бесстрашно летевшие из загадочного, свинцового поднебесья лишь для того, чтобы шлепаться в уличную грязь…
«Мы так похожи на эти капли… - подумал грустно, - мечта возносит к чистым и светлым вершинам, делает из нас романтиков, возвышает и очищает, а тяжесть жизненной прозы стремительно несет вниз-вниз-вниз  - к разочарованию и грязи… Но ведь у каждой капли, додумал и улыбнулся внезапной мысли, - есть шанс снова воспарить обновленной и очищенной?! Вчерашняя грязь завтра может выпасть девственным снегом!»
«Снегом…»
Ираклий покачал головой и снова взглянул на тучи.
Сколько раз он мечтал подняться на снежную вершину и остаться там наедине с тишиной… Он представлял, как – вдохнув глубоко ледяной чистоты – запрокинет голову и долго будет всматриваться в незапыленные звезды, выискивая среди них свою. Нет, не самую яркую, может – совсем неприметную, но мерцающую так, как желал он… Потом нальет в пиалу Саперави, выпьет за души умерших, за любовь, за искусство и, пролив несколько капель багряной жидкости на голубой снег, пропитает «кровью» нетронутый  холст…»
Эта мечта приятно волновала и одновременно беспокоила Ираклия. Мечта вела за поводок, указывая путь, и он страшился, что если этого светлого маяка, тянувшегося с юношества, не станет, он ослепнет, оказавшись в чувственной темноте… Ему казалось, что осуществив мечту, вдруг окажется перед пустотой уже свершившегося…
А что будет дальше – он не знал.
Пришел трамвай, совсем не похожий на кокетку, виляющую задом. Скорее он смахивал на простуженного, костлявого пенсионера, без лишнего франтовства накинувшего красный, облезлый плед...
Как он не старался – ступая пяткой, в левый ботинок все же проникла вода.
Придя в мастерскую, Ираклий повесил сушиться куртку и вспомнил о письме. Достав конверт, еще раз пробежал глазами адрес отправителя.  «Казахстан… Казахстан…» - он озадаченно хмыкнул и стал открывать. Крепкая наклейка плохо поддавалась, и он бережно, чтобы не повредить письмо, стал отрывать кромку . Наконец, справился и вытянул листок.
В дверь просунул голову Нико, второй режиссер.
-А! – крякнул довольно. – привет работникам искусства! Хорошо, что ты здесь, Ираклий! Тебя главреж зовет.
-Привет. Не говорил – зачем?
-Вроде задний план надо чуть изменить. К той пьесе, фестивальной. Совсем озверел, слушай! Мою мизансцену все заставил переделать, а ведь вернулся к тому, что сам браковал два дня назад! Представляешь?!
-Передай – скоро приду. Про зарплату ничего не говорят?
-Да все и говорят, - засмеялся Нико.- бухгалтер перестал прятаться, значит – дадут скоро.
Нико собрался выйти, но придержался:
-Дай закурить, добрый человек…
Он деликатно, двумя пальцами, стараясь не задеть другие, вытянул из пачки сигарету и со словами «В общем, ждет он тебя» - исчез.
Ираклий сел в потрепанное бутафорское кресло и развернул листок, почему-то тщательно обнюхал и начал читать.
«Здравствуйте, господин Леван!
Я Сулу Саяр из Казахстана. Мне 34 года, живу в Алматы. Вы наверно удивитесь моему письму. Сейчас все объясню: дело в том, что моя бабушка, Лия Ишхнели была грузинкой. Ее семъю сослали в Казахстан в начале войны. Ей потом дали другое имя и фамилию. Вскоре она вышла замуж за казаха, моего деда. После ее смерти прошло целых десять лет и вот, совсем недавно, среди ее вещей случайно обнаружила письмо, которое вы ей написали перед отправкой на фронт. Я так разволновалась, что два дня плакала. Бабушка Сулия много рассказывала о Грузии, пела мне грузинские песни даже учила грузинскому и мечтала снова увидеть Родину, но о том, что вы любили друг друга, ничего никогда не говорила…»
«Любили друг друга!»
Все было так загадочно и неожиданно! Ираклий воспринимал это письмо и написанное в нем, как нечно  нереальное. Он вернулся к строке с именем и фамилией, удивленно вглядываясь. «Значит, Лия Ишхнели… Ишхнели…» Он стал припоминать, что фамилию Ишхнели действительно слышал где-то. Он бы счел все это очередным розыгрышем друзей, если б не припомнил скупые рассказы отца о репрессиях. Среди прочих, он вскольз упоминал и фамилию Ишхнели, говоря вроде – «Их арестовали вслед за Ишхнели…»
Нервно закурив, он вернулся к письму, вчитываясь с любопытством:
«Ей не удалось приехать на Родину, - писала неизвестная Сулу, - но кажется, я смогу осуществить и ее и мою мечту: увижу Грузию! Дело в том, что я работаю в театре, и наша труппа через месяц прилетает в Тбилиси для участия в  театральном фестивале. Я хотела бы увидеть тот дом, в котором жила моя бабушка, город, где она провела молодость и обрела любовь… Надеюсь, вы поможете. Если не против, конечно…
Извините, но если… вы… не можете этого сделать по разным причинам…
«Она хотела написать – «если вы умерли», - усмехнулся Ираклий. – Да уж… опоздала с письмом, милая… Так…»
«… не можете это сделать по разным причинам… то пусть тот, кто читает это письмо, ответит по адресу…»
Дальше были аккуратно выделены домашний и электронный  адрес.
Прочитав письмо, Ираклий надолго задумался.
Отец редко касалсяя тех лет. Не любил он рассказывать ни о войне, ни о годах до и после нее, но иногда, если к нему заходили друзья, слово за слово, потихоньку втягивался в воспоминания. Рассказывая, отец часто повторялся, заметно волнуясь, и делал нервные паузы, прикуривая папиросу за папиросой.
Ираклия вначале раздражала привычка отца – вспоминать одно и то же, сто раз уже рассказанное, но потом понял: он вытаскивал эти воспоминания из памяти – как личные драгоценности, подчищал их и  придавал  былой блеск, возвращая себя в прошлое, где жил не замученный хроническим кашлем старик, а молодой, здоровый парень…
Ираклий снова перечитал письмо и грустно усмехнулся. «Надо же, - подумал он, - всю жизнь прожил рядом и ни разу даже не заикнулся… Эх, отец, отец… Надо будет ответить ей, конечно… Сегодня же… Или завтра. И надо узнать – где эти Ишхнели проживали… Может, к дяде Серго зайти, он наверняка что-то знает. И у матери осторожно выяснить… Ишхнели… Ишхнели…
И тут он вспомнил!
Это было хмурое здание тюрьмы напротив его школы. Чья-та циничная голова приказала харкнуть ее гнойным плевком в самом центре зеленого провинциального города, - внутри крепостной стены, в бывшем царском дворце, харкнуть не только потому, что политически это было верно – оскорблять собственное прошлое, что быть не сентиментальным и цинично-мозолистым считалось хорошим тоном, но и по соображениям экономии: здание уже было защищено древней крепостной стеной, с бойницами и угловыми башнями – толстяками. Внутри крепостной, в двух-трех метрах, была возведена квадратом еще одна – коммунистическая,  выше наружной. Новая стена тянулась  параллельно старой – по периметру тюремного здания . По углам внутренней стены чернели сторожевые вышки, смахивающие на огромные часы с кукушкой. Там сидели не кукующие птички, а «вертухаи» с карабинами.
Внутри крепостной же стены, напротив тюрьмы, в другом царском дворце, располагалась школа, деля с тюрьмой маленькую общую площадку. Сюда, к одним воротам заезжали шумные общепитовские мотороллеры, начиненные пончиками и котлетами для школьного буфета,  а к другим – страшные, крытые фургоны, похожие на черных гусениц, подползающих задом к тюремному входу, чтобы изрыгнуть из брюха усталых, замордованных и растерянных заключенных, странно и неестественно держащих руки за спиной. Подгоняемые охранниками, они так спешили внутрь, будто знали, что там их ждет тепло, уют и отдых…
Своей скрытностью и таинственностью, мрачностью и загадочностью тюрьма вызывала не только робость и страх, но и любопытство. Иногда вместе с одноклассником Ревазом и другими пацанами Ираклий залезал на крепостную стену в надежде – увидеть тюремный двор и заключенных, выведенных на прогулку. В таких случаях «кукушки» на вышках гневно махали рукой, и вскидывая карабины, целились в них. Скорее – чтобы просто вспугнуть и согнать вниз. Хотя, кто знает…
Ираклий заканчивал девятый, когда тюрьму закрыли. В один из понедельников он не обнаружил охранников на вышках. Оказалось, расторопное тюремное начальство за две ночи вывезло всех заключенных и весь казенный тюремный скарб. Осталось только пустующее здание с закрытыми на большой замок, воротами. Странно было видеть «кукушиные гнезда» без зябко топчущихся, привычных силуэтов.
Никто не знает – чья была идея и кто это начал, но на большой перемене несколько десятков пацанов взломали тюремные ворота и ворвались внутрь. Ворвались и застыли, прислушиваясь к непривычной, опасной тишине. Не было слышно страшных лязгающих звуков и глухих криков, иногда доносящихся из чрева тюрьмы. Она стала похожа на подстреленного лютого зверя, уже не опасного, но по-прежнему вызывающего оторопь и любопытство своим прежним видом и этим странным кисло-терпким  запахом неволи…
Тогда, убедившись, что им ничего не грозит, парни осмелели и просочились по темно-зеленым коридорам, по заплесневелым подвалам и страшным норам – камерам…
-Ираклий! Давай теперь на вышку! – возбужденно кричал Реваз, его сосед и одноклассник.
-Давай! – кричал он в ответ и рвался к лестнице. – Будем охранниками!
Ребят охватил тот стадный азарт, который часто толкает на неблаговидные поступки, каких в одиночку никогда бы себе не позволили…
Они легко взобрались по  почти вертикальной, винтовой  лестнице. Весь школьный двор был открыт взору. Знакомое до мелких деталей,  школьное здание  выглядело отсюда чужим и отдаленным. За ржавой школьной крышей синел Кавказ. По крепостной стене бегали и  вопили мледшеклассники.
-Эй! – Реваз деланно нахмурил брови и крикнул им, подражая «вертухаям». – Спускайтесь! А ну, вниз! Не то сшась…
Он поднял руки, целясь в мальчишек из воображаемого карабина. Ираклию показалось, что это действительно охранник, и его передернуло. Мальчишки на стене, заметив, тоже опешили, застыв, и неуверенно попятились назад.
-Вы че, шучу ведь, - смущенно буркнул Реваз.
Снизу послышались крик и топот. Выглянув, они увидели директора, загоняющего ребят обратно в школу.
Их заметили.
-Ага, вот вы где!
Директор попытался подняться по крутой лестнице. Потом понял, что лестницы ему не осилить, передумал лезть и остался внизу, перекрывая путь к отступлению.
-Вы у меня попляшете, негодники! – повторял то и дело, тяжело дыша. – Сорвать учебный процесс! Разгромить спецучреждение! Да я вас!.. Спускайтесь немедленно!
Даваться в руки директору не хотелось. Ираклий перелез из сторожевой башни на стену и сделал несколько шагов по верху. Реваз последовал за ним. Вдоль побеленной известью стены траурной лентой чернела вспаханная полоса. Ираклий посмотрел вниз. Земля нестерпимо тянула к себе.
И он решился.
-А давай… прыгнем!
Он сам испугался своих слов, но они уже были сказаны.
Реваз с сомнением посмотрел на него.
-Высоковато…
-Высоковато! А как по ушам нам дадут?! Прыгнем, говорю!
Директор догадался – каким образом хотят его обойти и страшно испугался:
-Куда! – захлебнулся в крике. – Куда! И себя погубите, и меня!
-Разобьемся… - побледнел Реваз. – Летать, вроде, не умею.
-Если не прыгнешь, и не узнаешь…
Ираклий вдохнул глубоко и прыгнул. Это был самый длинный прыжок в его жизни. Он до сих пор помнил, как тянулась эта секунда свободного падения, как началась она страхом, который в конце, перед самым приземлением сменился необъяснимым восторгом…
-Что вы  делаете! – все еще отчаянно вопил директор и тщетно пытался вскарабкаться наверх. Вдруг он с нервного дисканта внезапно перешел на плаксивый голос:
-Не буду я вас наказывать, только не прыгайте, сынки! Что я вашим родителям скажу!
...Тогда, последовав за ним, Реваз сломал ногу. С тех пор он слегка прихрамывал. Из-за этой хромоты его не взяли в добровольцы, в которые они вместе с Ираклием записались, чтобы уйти на Абхазскую войну…
Позже, переехав в Тбилиси, они часто вспоминали тюрьму напротив школы. Тюрьма и школа сидели в сознании, как два полюса, как дразнящий память, злой «арлекин», ряженый из светлых и темных лоскутков детских воспоминаний…
Там, в одной из этих камер и увидел он рисунок и надпись под ним: «Смерть не только конец, но и начало. Прощайте! Лео Ишхнели»… Он хорошо запомнил рисунок, но подпись забылась, быстро осев на дно памяти. Так бы и осталась там лежать история с Ишхнели, если б не это письмо…
-Ираклий! – в мастерскую снова влетел второй режиссер. – Ты где, слушай! Его сейчас кондрашка хватит!
-Иду-иду!
Вернувшись из воспоминаний, Ираклий аккуратно сложил письмо в конверт и спрятал его под стопкой книг. Уходя,  еще раз взглянул в ту сторону и торопливо вышел.
…Древний театр был знаменит не только своей двухсотлетней историей. В современном фойе нового здания был оставлен небольшой кусочек древности в виде малюсенькой, сложенной из белого известняка, молельни. Она стояла чуть поодаль и скромно пряталась в уголке, как одетая немодную одежду – гостья, пришедшая из вчерашнего…
Многие актеры перед премьерой заходили в молельню, крестились и зажигали свечи прямо на закопченных камнях, причем, у каждого был свой излюбленный камень…
Театр лихорадочно готовился к фестивалю Главреж, молодой, худой парень, нервничал и кричал на всех, прогоняя спектакль ежедневно. С особой тщательностью вылизывая постановку, он бесконечно дополнял и уточнял текст, менял мизансцены и декорации…
-Леваныч! – он подошел к огромному холсту заднего плана и стал нервно стучать пальцем. – Эти облака… Больше тревоги, что ли надо, драматизма побольше! Я же говорил уже… - он обвел взглядом актеров, как бы ища поддержки. – Здесь человек будет страдать! На этом фоне он постигнет истину! Нарисуй облака такие… знаешь… - никак не мог подобрать слова, - такие…
-Тревожные? – подсказал Нико и незаметно мигнул Ираклию.
-Ну да! В общем, сам знаешь – о чем я… Все-все! – крикнул актерам и несколько раз  прихлопнул  в ладони, - продолжаем! Играем финал второй картины! Тата, эту мизансцену в начале второго акта, как договорились: ты первая подходишь, после реплики смотришь пристально и поварачиваясь к залу, делаешь несколько неуверенных шагов… Нико! Николоз! Пусть дают фон!  И хватит курить на сцене! Господи, что я за неделю успею!..



*Батоно (груз.) господин