Ирине Вечтомовой
Весною в городе пахло будущим летом, воздушным солнечным золотом, а звуки напоминали весёлую речь иностранца. Она непонятна и потому похожа на укутанное в слова молчание.
Ливушка выходила вечером на балкон и слушала апрельскую тишину. Пальцами, похожими на крепкие карандашики, она пощипывала мочку уха, прислушивалась и принюхивалась. С детства у неё такая смешная привычка: морщить гладкий красивый носик и вдыхать по-собачьи запахи. Небо пахнет свежими васильками, клён у подъезда засохшими булочками со сладкой маковой начинкой, стёкла окон в доме напротив подтаявшим снегом.
Мама смотрела на Ливушку, морщившую носик, и улыбалась:
«Моя дочка идёт по следу».
- Не смейся надо мной!
«Что ты! Я тебе помогаю!»
- Когда найду то, что ищу, я позову тебя первую.
«Надо дождаться. Я обязательно тебя услышу».
В день маминых похорон с утра светило солнце, а потом пошёл дождь. Солнце и дождь ничем не пахли. Пахло чёрной сырой землёй, которую жирно резали лопатами. Мамина могила казалась Ливушке внезапной остановкой на длинном, бесконечном пути. Вот-вот стихнет траурная музыка, закончатся речи, и они с мамой пойдут дальше.
Даже сейчас, восемь лет спустя, вечером на балконе, она слышала запах её шагов. Словно ноздрей коснулся свежий ветерок, вылетевший из крепкого, сочного леса.
В этом году Ливушке исполнилось сорок лет и в её карих глазах появилось выражение тревоги. Об этом сказал её приятель Тютрюмов, художник и неунывающий оптимист. Он писал пейзажи, и Ливушке всегда казалось, что она слышит запахи, которые источают река, лес или цветы на его молчаливых картинах. Она долго не могла понять, кто ей нравится больше: Тютрюмов или его пейзажи? Его спокойный голос, уверенные руки, приветливое лицо окутывали её лёгким облаком чувственного томления. А простые картины напоминали детские мечты, которые волнуют своей забытой наивностью. Выбор затягивался. Ливушка не могла решить, что здесь важнее?
Пока однажды не поразилась своему маленькому открытию. Ей нравилась она сама, нравилось, как она ошеломлена этим выбором и парит благодаря ему на качелях. Вверх – Тютрюмов, вниз – нарисованные художником сосны. Или наоборот: вверху зимний пейзаж, а внизу художник.
И она успокоилась. Тем более что Тютрюмов сам написал её портрет. Ведь это была новая высота, куда вознеслись качели. Ливушка очень ждала, как он передаст тревогу в её глазах.
И не поняла замысла художника.
Портрет был небольшой, сорок на пятьдесят сантиметров, выполненный маслом. Художник преподнёс его своей подруге в годовщину их знакомства.
Ливушка была изображена весьма точно, но без эмоций на лице и без возраста. Девочка-женщина, рассматривающая что-то за рамками портрета. Выражение её глаз скрывали очки, которые сама она надевала редко, когда хотела казаться серьёзной.
- Тебе нравится? – спросил Тютрюмов.
- Господи, конечно! – она всплеснула руками. – Только зачем очки?
Художник задумался.
- Редкое сочетание вечной наивности и женской зоркости, - наконец сформулировал он.
«Значит, у него свои качели, - подумала Ливушка. - Ну и бог с ним, он талантлив, пусть пишет, как хочет».
Фраза о тревоге в глазах быстро забылась. Скорее всего, ничего такого и не было, подытожила Ливушка. Но стала реже заглядывать в зеркало.
В тот день к вечеру пошёл сильный дождь. Шум падающей с неба воды источал запах крепкого мужского тела. Ливушка мелкими шажками бежала от остановки троллейбуса к дому и вздрагивала, когда мокрые капли попадали ей на лицо и руки, охлаждали и одновременно обжигали кожу.
В подъезде было темно, лампы на этажах не горели. Ливушка взбежала на свой пятый и различила у окна мужскую фигуру. Неизвестный в короткой куртке стоял спиной к ней, подтянутый, с ровными плечами, прямой спиной, подростковыми бёдрами и правильными, как у балетного танцора, ногами. Даже подъездный мрак не скрывал этого великолепия.
Ливушка замерла на последней ступеньке. А вдруг это наркоман или насильник?
Он обернулся. Лица она, само собой, не разглядела, но ей вдруг понравился скрип кожаной куртки и спокойствие неизвестного. В голове всё понеслось куда-то в сторону и Ливушка пролепетала:
- Ваня? Тютрюмов? Ты чего здесь?
- Смешная фамилия. Но я не Тютрюмов. Я Ларькин.
- Тоже смешно.
- Почему?
- Как недостроенный магазин. Ларёк с низким окошком.
Ей на самом деле становилось всё веселее и веселее. Мужчина был безопасен, она это почувствовала, а голос у него – как у давнего знакомого, к которому так приятно ходить в гости или приглашать к себе на праздники. Мужчина выговаривал букву «у» как «ю», а «о» было похоже на «ё».
Надо было идти в квартиру, замерзали промокшие ступни и сырые волосы на голове требовали немедленной сушки. Но Ливушка, сама не понимая чего, ждала от стоявшего у окна Ларькина.
Он отвернулся, скрипнув курткой, и вдруг заговорил. Она слушала, немного волнуясь и в то же время заинтересовываясь происходящим с присущей ей наивностью.
- Шёл мимо вашего дома и вдруг нырнул в открытый подъезд. Поднялся сюда, на пятый этаж, - голос у Ларькина был спокойный, но как бы уставший. Она подумала, что у мужчины или что-то болит, или с кем-то из близких случилась беда. – Встал здесь. Задумался… Вы не обращали внимание, что человек у окна чаще всего вызывает тревогу или необъяснимую печаль?
- Нет.
- Или мысль о загадке?
- Да, наверное. Во всяком случае, силуэт у окна что-то значит.
- Но это иллюзия. Просто воображение работает и заколдовывает зрителя.
- Понятно. То есть вы хитрец, расставляющий ловушки доверчивым зрительницам?
Ларькин ничего не ответил.
Темнело. Тишина лестничного пролёта и слепой блеск окна пахли старыми книгами, давно забытыми на книжной полке и никем не читаемыми.
«О чём я думаю?» - удивилась Ливушка.
- Я знаю, о чём вы думаете. О прошлом, которое не находит дорогу к настоящему.
Она вздрогнула и переспросила:
- О чём?
Мужчина повернулся и вдруг начал рассказывать историю о какой-то девочке, которой было хорошо в детстве и которая больше всего на свете любила цветы и большие деревья в лесу. Те и другие казались девочке друзьями, тянувшимися к её глазам и ушам, чтобы поведать красивую и добрую тайну. Но, подрастая, девочка стала замечать, насколько окружающие люди безжалостны к цветам и деревьям. Как защитить своих друзей? Как дослушать их рассказы о великой тайне? Девочка росла, взрослела, из жизни уходили близкие люди, их никто не мог заменить, а вот вместо увядших на клумбе цветов и старых деревьев в лесу вырастали новые. То есть всё в жизни шло обычно и всё было не так, как должно быть. Выросшей девочке хотелось, чтобы эта карусель крутилась по-другому, но подсказок от жизни не было. Она продолжала забирать самое дорогое, оставляя совсем не нужное. И стало понятно, какая это безжалостная и равнодушная карусель. Смертельная механическая игрушка.
И подросшая девочка в конце концов почувствовала серое одиночество, к которому всякого человека приводят загадки без отгадок.
«Скоро, очевидно, начнут исчезать и звуки, полные никому не ведомых запахов».
- О чём вы говорите? – воскликнула она, поняв, что последнюю фразу незнакомец произнёс вслух. Это была её мысль, откуда-то известная непонятному Ларькину.
- Счастливые люди, вроде вас, по ошибке считают себя несчастными, - он сказал это уверенно, как похожую на круг или квадрат аксиому, фиксирующую, что дважды два равно четырём и «жи-ши» пишутся с буквой «и».
- И что делать?
Ларькин устало вздохнул:
- Почему бы однажды не поменять то, что понятно, на неизведанное?
- Как?
- Пригласите меня к себе домой.
Ливушка невольно сделала шаг назад, словно от резко полыхнувшего костра.
- Не надо думать о всяких глупостях, - мужчина как бы скомандовал и даже не поинтересовался реакцией девушки. – У вас дома много картин вашего друга, художника?
- Вани Тютрюмова?
- Именно. Я покажу вам кое-что на одной из них.
- Где?
- На вашем портрете.
В квартире Ливушка зажгла свет и быстро скинула промокшие туфельки. Ларькин разулся, повесил кожаную куртку на плечики, вежливо ждал. Девушка рассмотрела его красивые, тёмно-каштановые волосы с проседью и полные внутреннего жара почти чёрные глаза. Вообще, лицо у гостя было как будто давно знакомое (но так ведь и сразу показалось!) и очень лёгкое.
Она нащупала тапки, надела их, потом стала искать на полочке что-нибудь подходящее для мужчины.
Но Ларькин ушёл уже в большую комнату, тапки его не интересовали.
Ливушка поспешила за своим гостем, внезапно подумав: «Тишина в моём коридоре после него пахнет моими духами. А я ими сегодня не пользовалась. Наваждение какое-то!»
Гость стоял, сложив руки на груди и забросив голову назад, перед её небольшим портретом. Тем самым, подаренным год назад. Ливушка опять подумала малюсенькую глупость: «Словно он стоит здесь давным-давно, лет пять или десять. Кажется, я ненормальная!»
- Идите сюда, - позвал мужчина и, дождавшись, когда она встанет рядом, продолжал. – Так я и думал. Холст, масло, сорок на пятьдесят.
- О моём портрете?
Ларькин неожиданно сказал: «Браво!» - и стал кружить по комнате. Девушке нравилось, что он так кружит, потому что портрет его взволновал, он не скрывает этого, не демонстрирует, а просто-напросто уверенно переживает искренний восторг.
Но что говорить, она не знала, потому что портрет был её и разговор о самой себе казался ей невежливым.
- Мне пятьдесят лет, - гость стоял напротив, очень близко, и глаза его разгорались всё туманнее. – А вам?
- Мне? Сорок.
- Сорок на пятьдесят. Холст, масло. Понимаете?
- Что?
- Что вам и мне сорок и пятьдесят лет. Масло ложится на холст. Метафора, образ, иносказание. Ваш Тютрюмов волшебник. Он всё зашифровал для вас и для меня. Нам надо взломать, прочитать этот код и быть вместе.
- Вы сумасшедший?
- Я верю в художественное чудо. А вы?
- Наверное, я вас не понимаю!
Мужчина подошёл к висящему на стене портрету и поднял к нему руку.
- Сейчас объясню, - он торопился говорить, и Ливушка заметила, что говорящий волнуется. – На портрете вы смотрите вправо, словно видите что-то там, за рамкой. Я смотрю на портрет и начинаю волноваться: что же привлекло её внимание? Естественно для зрителя, когда портрет обращён вниманием к нему. Тогда через себя зритель понимает нарисованное и наоборот: через портрет, его лицо, глаза, настроение - понимает себя.
- Как-то сложно.
- Стандартный приём. Например, портрет чаще всего рисуется с поворотом головы направо. Если художник рисует голову, развернув её налево, это тревожит зрителя. Потому что такой взгляд необычен.
Девушка тоже начинала ощущать волнение. Оно было таким странным, утробным, то есть рождающимся не в голове или в груди, а почти в животе, оно приятно растекалось от ягодиц к пояснице и тёплыми волнами разворачивалось в животе. Ещё ей показалось, что у неё начинает полыхать кожа на ногах и краснеть колени.
Ларькин снял портрет со стены и поднёс ей ближе к лицу:
- Вы что, близорукая? Плохо видите?
- Нет!
- Тогда зачем очки?
- Ну, как бы образ романтической и зоркой натуры.
- Какая чепуха! – он хлопнул себя по бёдрам. – Ваш друг Тютрюмов просто отвлёк ваше внимание. Вы ему нравитесь и он не хотел, чтобы вы до конца поняли идею портрета. И, поняв, тем самым изменили бы художнику.
Ливушка чувствовала, что с трудом держится на ногах и, кажется, не понимает слов своего гостя. Её окутывал туман его чёрных глаз и бередил глубокий голос.
- Перестаньте, пожалуйста! – в её голосе была неуверенность и просьба о продолжении.
Мужчина развернул портрет к себе и слегка прищурился.
- Знаете, на кого вы смотрите, стоящего там, за рамками портрета? – он заговорил тихо, словно не желая испугать кого-то невидимого, за рамками. - На меня. Там стою я, вы видите меня, в вашем подъезде у окна, в чёрной кожаной куртке и внимательно вас рассматривающего. Великолепно, да? Сорок на пятьдесят. Вы смотрите на меня, а я смотрю на вас. Но вот рамки ломаются, холст рвётся, мы бросаемся навстречу друг другу и, обнявшись, замираем в тишине, пахнущей нашим горячим дыханием.
Они целовались долго, с упоением и осторожностью. Ливушке нравились его очень аккуратные губы, как бы неторопливые и вкрадчивые. В этой аккуратности и вкрадчивости грозовой лиловой тучей набухала чувственность. И ещё девушку волновало её собственное дыхание, невероятное длинное, упругое и сочное, складывающееся в жаркую бесконечность из коротких, как блеск возбуждённых глаз, молний.
Потом она вырвалась из его тёплых и сильных рук и сбежала в ванную. Время ушло прочь и не хотело возвращаться. Плохо помня себя, Ливушка сбросила тапки, мокрую одежду, ставшее вдруг липким тонкое бельё, включила воду и встала под шелестящий отчаянно душ. Голые плечи сосала, словно сказочная добрая змея, струя воды, она стекала воздушным прозрачным вином по бёдрам и зеркально пузырилась вокруг пальцев ног.
- Сорок на пятьдесят… Сорок на пятьдесят… Сорок на пятьдесят… - Ливушка не слышала своего голоса за хлёстким водопадом душа. – Хулиган Тютрюмов… Волшебник Тютрюмов… Гений Тютрюмов!..
Ей казалось, что она смеётся, хотя на самом деле она плакала и давилась сладкими и горячими слезами, как пятнадцатилетняя дурочка.
Утренний свет не отрезвил ни её, ни гостя. Кажется, было кофе, следы укуса на плече, возможно, даже выкуренная сигарета. Звонил телефон, кипя от собственной настырности и бестолковости. Ливушка думала о том, что надо вставать и ехать на работу, но всё это было так нелепо, так неважно, так глупо и так далеко.
Проснувшийся Ларькин хорошо сказал:
- Доброе утро, Ливушка!
Ну да, а потом чуть ли не до крови укусил её в плечо! Она взвыла по-кошачьи, рысью набросилась на мужчину, и оба больше часа душили в объятьях, рвали и мяли друг друга прямо в постели.
Какая могла быть после этого всего работа?
На портрете её лицо в копне белых волос теперь смотрело прямо. Очки пропали. Это было так странно и вдруг так ясно и очевидно, что не хотелось рыться в рухляди и тряпье возможных объяснений свершившегося чуда.
По потолку, клубящемуся и словно набиравшему воздуха для дыхания, мягко плыли солнечные лучи. Она лежала у него на плече и любовалась золотым цветом обычно белого и плоского потолка.
- Поедем в воскресенье на могилу моей мамы? Я хочу, чтобы она услышала, как я счастлива.
Он кивнул. Она вдруг взволновалась:
- Слушай! Как ты вчера сказал?
- О чём?
- О понятном и непонятном?
Он обхватил её правую бровь губами и что-то произнёс.
- Что? – она вырвалась от его губ и сверкнула глазами. – Я не расслышала.
Он стал серьёзным и медленно повторил:
- Почему бы однажды не поменять то, что понятно, на неизведанное.
- Вот что! Понятное на неизведанное!.. - она даже вздрогнула. - Я так счастлива, веришь?
Он вновь кивнул. Она вздохнула и опять легла к нему на плечо. Белокурая девушка на портрете, сняв ненужные очки, смотрела на них прямо и совсем равнодушно. Очевидно, она устала всматриваться туда, за рамку, и теперь, дождавшись свободы, отдыхала. По потолку продолжал плыть солнечный свет, и золота в комнате становилось всё больше и больше.
21-28 августа 2016 года, Москва