Пока я тут с вами откровенничала, на меня молниеносно посыпались вопросы, словно горох из банки. Да такие разные: смешные, непонятные и обидные тоже были.
— Чем это так замучили девчонку, что она, как только выйдет на улицу, так сразу спать валится, где ни попадя?
Вот от таких вопросов мне стало так больно, что терпеть больше не было мочи.
Могу вам честно сказать: никто и никогда меня не мучал. Правда была небольшая обида на взрослых за то, что они не понимали меня.
А так, я была свободна, как ветер. Вот именно – ветер. Мы с ним были похожи : он вольготно гулял по нашим деревенским улицам, переулочкам, садам и полям - и я тоже чувствовала себя свободной, как только за мной захлопывалась калитка. Мне очень нравилось бежать по нашей широкой улице навстречу ветру, растопырив руки…
Домой я возвращалась, но только для того, чтобы немножко поесть и поспать. Бывало мама загоняла домой раньше времени, при этом ещё и выговаривала:
— Даже ветер всегда возвращается домой. Ты посмотри, ветрогон, как прячется он от тебя в листве, цепляясь за веточки деревьев. Там у него домик. Когда он залетает в него, то макушка дерева начинает колыхаться, веточки нежно баюкают, а листва поёт ему колыбельную, и ветер засыпает.
Ветрогоном меня звали за то, что я любила играть с ветром в догонялки. Здорово у нас получалось. Я бегу – бегу за ветром, и чем быстрее, тем сильнее чувствую, что он уже за моей спиной. А вот уже впереди и мешает мне дальше бежать…
Налетит такой ветер-задира и начинает озорничать со мной: то лицо мне щекочет, то в нос забивается, и от этого дышать становится труднее, ветер высушивает мне всё во рту - уже и губ не могу сомкнуть.
Всё равно продолжаю бежать, а он ещё пуще хорохорится, волосы мои взобьёт, распушит и мне начинает казаться, что голова — это одуванчик, а волосы – его стрелочки, того и гляди покинут мою растрёпанную голову.
Уставала я быстрее, чем этот озорник, и валилась с ног от усталости, старалась прижаться к земле так плотно, чтобы ветер не заметил меня и пролетел мимо. Прильнув к земле, я начинала чувствовать и слышать, как дышит земля. Пыталась дышать с ней одновременно: она выдохнет - и я, она вдохнёт - и я. Вдох – выдох. И наше дыхание начинало совпадать, с каждой минутой становилось ровнее, медленнее, спокойнее, я засыпала.
Всё началось с ветра. Меня выпустили на улицу, а там первым, кто мне встретился, был ветер. Мы сразу пустились с ним наперегонки вдоль деревни. Мне было с ним легко и свободно. Заметив, что я быстро устаю, он мне шепнул:
— Сбрось одежду и тебе легче будет.
Он оказался прав – теперь мне уже ничто не мешало, но он всё равно был быстрее меня.
Каждое утро мама меня одевала, но я, как только оказывалась на улице, то быстро всё с себя сбрасывала. Не только сбрасывала, но и прятала одежду, чтобы больше никто и никогда её не нашёл.
Всякий раз после этого родители устраивали мне вечером головомойку. Но утром снова одевали и просили, чтобы я не забывала их вчерашний наказ. Кивнув головой, я выскакивала на улицу, и, даже если мне не удавалось найти моего дружка-проказника, я все равно, по привычке, сбрасывала одежду и бежала к подружкам Гальке и Люське.
Так звали сестёр. Они были близнецами. Их было трудно различать родным, а мне и подавно. Решение пришло само собой: буду звать их Гальки-Люськи. Мне так проще, а они сами пусть разбираются, кто из них кто. Когда мне надоедало с ними играть, шла к их брату Вовке.
Он тоже был моим другом. Самым лучшим и верным. Всегда у него было время для меня: книжку почитать, порисовать. Вовка был уже большой – в школе учился. У него всегда было много карандашей и бумаги. Он показывал мне, как нужно правильно рисовать машинки, самолётики, трактора, но у меня получалась лишь «каля-маля» - так называли моё художество его сёстры.
Мне становилось обидно, хотя я и сама видела, что у меня ничего не получилось. Вовка заметит, что я насупилась, сразу даст мне в руки новый лист бумаги и ещё один карандаш. Он знал, что только это может меня успокоить.
Потом брал меня за руку, и мы шли с ним на полдни, несли его маме подойник – это ведро такое, в него Вовкина мама молоко от коровы сдаивала. Вот парочка была уморительная: Вовка с подойником в одной руке, другой рукой держит меня - а я, как всегда голенькая, но зато у меня были карандаши и бумага. Я гордо вышагивала - смотрите, смотрите, какой у меня есть друг!
А люди, шедшие нам навстречу, подтрунивали:
— Вовка, куда это ты направился с этой голяндайкой? Неужели тебе сестры не надоели?
На что мой друг всегда отвечал, что, мол, его сёстры уже выросли, большими стали (они были, действительно, старше меня года на три), а эта ещё пигалица, её может каждый обидеть. Да и вообще, чего вам всем надо? Ну, бегает голенькой, пусть себе бегает, может ей так лучше… Подрастёт и не будет нагишом носиться.
Вот, что значит настоящий друг, он всегда меня понимал. Детям моя нагота тоже была не в диковинку. Это не мешало нам всем вместе играть.
Только вот маме было жаль моих вещей. Из-за этого она часто сердилась на меня. Не всегда можно было купить в нашем сельмаге что-то хорошее. Да, там были и майки, и трусики, и даже платьица, но такой, как моя розовая маечка с кружавчиками не было. Мне её подарила моя тетя. Она привезла её из Москвы.
Потерялась майка ещё в начале лета, а нашла её мама лишь в конце августа. И знаете, как? Сейчас я вам расскажу.
Мама проходила мимо дома Ухарских, где жила моя подружка Иринка. Её мама – тётя Галя - развешивала бельё. Каково же было удивление моей мамы, когда она увидела среди их белья знакомую шёлковую маечку.
Мама остановилась, как вкопанная. Поздоровалась с тётей Галей. И спросила:
— Как это Сонина маечка у вас очутилась?
— Понимаешь, Зоя, недели две я выслеживала курицу-пеструшку, чтобы узнать, где та яйца откладывает? И мне удалось эту лиходейку подкараулить. Я увидела, как она полезла под подмост (так называют пространство под сенями со стороны двора). Дождавшись, когда курица вылезет, я забралась туда. А там – гнездо, полное яиц. Эта партизанка вырыла ямку в земле, натаскала каких-то веточек, соломы и успела уже снести одиннадцать яиц. Ещё пару-тройку дней и она бы уселась выводить цыплят. А куда они нам? Конец августа – вырасти уже не успеют. Две клушки уже ходят с цыплятами.
Зоя, слушай дальше: когда я открыла это яичное богатство – обрадовалась, потом стала искать, куда бы сложить яйца. Дети, бывало, тут устраивали свои клетки и оставляли ведёрки или баночки. Но я ничего не нашла. И вдруг под ступеньками крыльца я увидела что-то розовенькое. Ну и решила, что девчонки оставили там какую-то тряпку. Мало ли они натаскивали сюда разного хлама. Я, значит, просунула туда руку, вытаскиваю, смотрю – ба! Да это же маечка. Красивая шёлковая с кружевами! Недолго думая, сложила в неё яйца и понесла домой. Выстирала. Когда первый раз одела маечку на Иринку, так та всё перед зеркалом вертелась, никак не хотела платье сверху надевать.
Тут тётя Галя наткнулась на мамин недоумённый взгляд и осеклась.
— Зоя, так возьми, пожалуйста. Мы одевали её всего лишь пару раз. Пеструшке придётся двойную порцию корма дать. Благодаря ей мы нашли свои пропажи: я – целую кладку яиц, а к Соне вернулась её красивая маечка.
Шла мама и думала: «Вот как дочка избавилась от маечки! Много одежды она попрятала, только вот где? Как найти эти тайнички? Как можно напастись денег на эту пигалицу? Ума не приложу…»
А вот зелёненькому платьицу в клеточку повезло ещё меньше.
Между нашим и соседским домами была вырыта большая глубокая яма. В неё на зиму засыпали картошку, которая не убиралась в подполье. А весной в апреле яму вскрывали.
Вынутый картофель был такой свеженький, как будто его вчера с поля привезли. Нам хватало этой картошки до нового урожая. А чтобы мыши не погрызли её зимой, на дно и в междурядья набрасывали много полыни. Когда яму освобождали, то там оставалась лишь старая, никому не нужная, высохшая полынь. Сверху закрывали яму досками, а на них сваливали ветки и сучья, которые оставались после весенней обрезки садовых деревьев. Делали это для того, чтоб никто не провалился в яму. И до самой осени в неё не заглядывали. Так было и в этот раз.
Погожим сентябрьским деньком родители решили, что пришло время подготавливать яму для нового урожая. Раскрыли её, мама спустилась туда, папа подал ей вилы, нужно было собрать старую полынь и выбросить её наверх. И тут мама заметила в углу ямы моё потерянное платьице. Правда к тому времени клеточки поблёкли, оно потеряло цвет, всё пропахло полынью до самой последней ниточки и годилось лишь на тряпку для мытья полов.
Всё-таки однажды произошёл случай, который заставил меня смириться с одеждой.
Был летний вечер, пятница. В одном доме игралась свадьба. Как обычно, свадьба только в одной семье, а праздник для всей деревни. Некоторые из сельчан были гостями на этой свадьбе, а остальные – зеваками. Всем хотелось посмотреть на это деревенское торжество: как одеты молодожёны, в каких нарядах городские гости, богато ли накрыты столы, много ли подарков подарят молодым. А назавтра или послезавтра все уже судачили об этом. Досужих разговоров хватало до следующего деревенского празднества.
Так было и на этот раз. Родители одели нас с братиком и выпроводили на улицу, чтобы мы не успели вспотеть, пока они одеваются. Как только мы спустились с крылечка, я сразу сказала Жене:
— Жди тут папу с мамой, а я побегу занимать места.
Взрослым хорошо, они большие. Им было видно всё. А вот нам, маленьким, приходилось залезать на печку. Набивалось туда столько ребятишек - как кильки в бочке! Печки в деревне были разными, так же, как и дома. У кого большой дом, у того и печка большая. Но всё равно не всем хватало места. Некоторые малыши забирались к родителям на руки или на шею. Дети постарше да и взрослые, которых изба не вмещала, становились на завалинку под распахнутыми настежь окошками и наблюдали весь процесс оттуда.
Свадьба уже началась. Наши попали в избу, папа даже попытался Женю впихнуть на печку, но там уже не было места. Меня там тоже не оказалось. Тогда они спросили, не видел ли кто здесь Соню. На них начали цыкать, ругаться, стыдить. И совсем не потому, что они мешали им смотреть на свадьбу.
— Зойка, совесть надо иметь. Сами пришли на свадьбу нарядные, а Соня? И так она целыми днями бегает у вас нагишом, так хоть бы сейчас её приодели.
Мама от таких слов чуть было в обморок не свалилась.
— Как это нагишом? Бабоньки, что же вы такое говорите? Я же полчаса назад её нарядила.
— Не знаем, какие-такие полчаса, но ваша красавица уже минут пятнадцать, как в красном углу напротив молодых стоит… А из нарядов у неё только бант на голове, да бусы на шее!
— Батюшки мои, да когда же это кончится? Когда моим мукам конец-то будет?
Причитая, мама пробралась сквозь толпу, схватила меня, как кулёк какой-то, и сунула под мышку.
Толпа расступилась, и родители, сгорая от стыда, вместе со мной и Женей покинули свадьбу.
Вернувшись домой, мама с папой долго ругались. Папа упрекал маму, что не получается у неё воспитывать дочку. На что мама предложила ему попробовать хоть что-то мне втолковать.
Они бы ещё долго перекидывали с рук на руки моё воспитание, если бы я не захотела им высказать свою обиду о том, что они лишили меня такого удовольствия, как смотреть на свадьбу и на молодых… Когда я выпалила эти слова, то родители тут же в два голоса обрушились на меня:
— Ты уже большая девочка и должна понимать, что стыдно бегать по деревне голышом.
Стыдили они меня стыдили да так, что у меня уже и обида пропала, осталось только недоумение, почему же я не такая, как все дети? А мне казалось, что я такая же, как и все… Просто мне мешает одежда.
От родительских вразумлений и от собственных размышлений глаза мои начали слипаться, тогда мама взяла меня на руки и положила в кроватку.
— В кого же ты у меня такая уродилась?!
Женя уже спал давно. Ему хорошо: никаких тебе попрёков и нравоучений, делай лишь всё так, как просят родители… Как же научиться тому, чтобы быть послушным ребёнком?!
И, засыпая, я подумала, что с завтрашнего дня буду обязательно самой послушной девочкой на свете, честное пречестное слово.