Выпускной.
День настал.
С утра всё – птицы, солнце, качающиеся в окне ветки – всё говорило о предстоящем событии. Неужели, неужели, неужели мне предстоит этот путь в светлое завтра, куда открыты все дороги и все меня ждут и не дождутся: когда же к нам пожалует девушка Галочка?
Радиостанция «Маяк» передавала песню «Издалека долго, течёт река Волга…. а мне семнадцать лет…».
Под звуки этой грустной песни качались ветки, размывающие в бездонном небе кучевые облака, и от этого, наверное, возникало ощущение состоявшегося семнадцатилетия, необъяснимо распирало грудь так, что становилось трудно вздохнуть, и даже на какой-то миг сделалось невозможно дышать от томления где-то там, за грудиной.
Одновременно было и чуть-чуть боязно от новизны, и хотелось продлить это состояние, такое неясное, волнующее и желанное.
Я распахнула шифоньер – внутри, на дверце, висело большое зеркало, чуть мутное от времени существования.
Вот я, семнадцатилетняя, и больше никогда-никогда это не повторится...
А на меня глядела растерянная девушка, не понимающая никак, отчего у неё вот такая нескладуха, а кругом все строят счастье и идут к светлому будущему?
Примеряя белые туфли, немного тесные, но необыкновенно красивые, я с благоговением повторяло магическое слово «чехословацкие».
Никаких сочувствующих мыслей о том, что там, на Даманском, миномётами «утопили» часть спорного острова, а погибших вывезли в цинковых гробах – потенциальных женихов…
Легко всплыла и покинула меня мысль о недавно похороненном чешском студенте, сгоревшем в знак протеста против ввода Советских войск в Чехословакию.
Жаль парня, конечно, но наша страна лучше знает, как лучше им.
По городу позли слухи, исходящие от студентов РИИЖДа, чаще парней в косухах и затертых джинсах, загадочно перебрасывающихся друг с другом словами между гитарными аккордами.
Я была очень далека от их политической просвещенности, наша семейная нестабильность рождала ощущение тревоги перед начинающейся взрослой жизнью и разрядить её было нечем – не было рядом всепоглощающего моря, вечногудящих волн и удивляющего рассвета в горах.
Об алкоголе как-то всерьёз вопрос не ставился, хотя "Рубин" мы уже вскладчину пили из бумажных стаканчиков, свернутых из тетрадок в клеточку.
Чудо, присутствовавшее в моей жизни исчезло.
Вот, достигнув семнадцатилетия, я возымела право на такие дорогие импортные туфли, подчеркивающие моё право на особый статус в этой жизни – выпускница.
Наверное, я должна была этим осчастливиться? Но что-то не задалось.
День разгорался, а платья всё еще не было.
Как не было и матери, уехавшей с раннего утра на работу вместе с моей беременной сестрой.
Как не было рядом со мной отца, спокойно спящего на своей половине дома после ночной смены, как будто у его дочери не был назначен в этот день её первый выпускной вечер.
Всё жило в своём обычном ритме…
Оказывается, мир жил по своим законам и не собирался менять своих привычек ради моего события. От этого было немного больно и много – грустно…
Мне пришлось этот урок усвоить.
По радио снова «косил яська нюшину» и я снова не могла понять, что и почему «нюшиной» назвали, по-видимому нюхательный табак?
Наверное, таковы особенности белорусского языка…
Лишь много лет спустя, узнала, что «косил Ясь конюшину» .
А может быть, я не правильно понимала слова, как в детстве «выезжает Маша на коне», нарисовав себе образ Маши на белом коне с развевающимися косами?
Выяснилось, что эта песня про маршала.
Даже кино показали под эту песню: полнеющий маршал Жуков на белой лошади по Красной площади и – эта песня… А я так мечтала о Маше с косами на коне.
Зато теперь, уже много лет занимаясь дефектологией, меня радуют дети, которые плохо говорят, не понимают прочитанных слов и выдумывают свои.
Варюля –это кастрюля, машинница – это машинистка, а паровозник – это как раз и есть машинист. Иногда я записываю их «шедевры»: железолом, падедаж, враган, клюёнка, большуха(большая оленуха), шалушание листей, фиофиговали(фотографировали), линайка(линейка)…Господи, сколько фантазии в их маленьких головках!
Но вернёмся к моему выпускному дню.
А потом запел модный Муслим Магомаев…
Я уже причесала и заплела косы, обернув их вокруг головы, потом переплела их снова в одну, а потом завязала волосы в конский хвост, а мамы с платьем всё не было.
Туфли немного жали, и я их старательно разнашивала по комнате, пританцовывая в одной комбинашке под песенку «намбынамбынамбынамбы – всем на дно! Тамбытамбытамбытамбы – пить вино!»
Моя балетная фигура, так и не оценённая в училище имени Вагановой, была по-прежнему стройна и, скорее, худосочна. Что ж, балерины из меня не вышло…
Хлопнула дверца такси.
Я выглянула в окно: точно – мама!
Мама с платьем на плечиках в руках грузно вылезает из первой дверцы, а сестра – с заднего сидения.
Платье!!!Моё платье!
– Ой, дочечка, хорошо, что успела! – как всегда, мама немедленно наполняла своим присутствием весь двор, всю комнату, казалось, всё пространство, – ну, примеряй!
А сама без сил, на ходу скидывая туфли, упала на стул.
– Вышивальщица не спала всю ночь! – мамин голос проникал в каждую щель мебели.
Сестра, уныло пробормотав своё «привет!», тяжело пробрела в свою комнату на половине отца и там затихла, обдумывая предстоящую свадьбу.
– …заказов было много, говорит… – это мама о вышивальщице.
Короткое платье было по последней моде расклешено сверху вниз, и весь его подол густо вышит шнуром, жемчугом и хрустальными бусами.
– …так я утром ездила к ней на дом… просила…
Хрусталинки вспыхивали, ловя гранями оконный свет, и матово отражались в мелком жемчуге. Юбка была не настолько коротка, как бы мне хотелось, но ничего не поделаешь…
– Ну, ты там долго еще?
Мне так не хотелось выходить и крутиться перед мамой, поднимая и опуская руки, чтобы она смогла оценить свою предусмотрительность в выборе длины и оката проймы, не хотелось выражать ей благодарность за мужество, проявленное в битве за своевременную доставку выпускного платья, снова переводить сам восторг в собственно слова восторга за вышивку бусами по шнуру, который сначала сплели крючком из надёрганных из ткани ниток, а потом вручную пришили, фигурно извивая его.
Мне казалось, это будет моя чрезмерная жертва, и я заслужила право на выпуск в приличном платье своими похвальными грамотами и отличными оценками.
Я вышла. Не сразу.
Мама прервала свою бесконечную речь и замолчала.
Она застыла, рассматривая меня, так долго и так молча, что я уже сама поднимала кверху руки, оборачивалась вокруг своей оси и, вглядываясь, не могла понять, отчего она молчит.
Но именно это растерянное молчание и повлекло меня к ней, позволило её обнять и совершенно искренне прижаться к ней.
– Взрослая ты какая…– Мама тихонько заплакала, всё сильнее сотрясаясь всем телом, – Выросла совсем… Я и не заметила, когда…
Наверное, это было то самое стержневание родством, когда тебя пронизывает нестерпимая жаль к стареющей матери, и ты, забыв свои обиды и обидки, прощаешь всё и готов просто любить и соглашаться со всем, лишь бы она не плакала.
Из таких моментов было соткано моё долготерпение, позволившее дружно общаться с матерью до её кончины, закрывать глаза своей милой свекрови, а после присматривать свою старую двоюродную тётю.
Но это было потом, потом…
Я и теперь с интересом слежу за хлопотами сегодняшних выпускниц, за их королевскими платьями, за их, не менее королевскими, ценами, и вспоминаю, как потом продали моё выпускное платье с ручной вышивкой, купив мне зимнюю обувь в Университет, в который я все-таки поступила. Пусть и на вечернее отделение, и пришлось работать в Противочумном институте, вскрывая кроликов и мышей, по жребию вымывая общественные туалеты, распыляя ядовитый лизол и сворачивая ватно-марлевые повязки, и срываясь по тревоге в холерные экспедиции то в Херсон, то в Керчь, то в Одессу в составе протвоэпидемического батальона…
И думаю, выдержат ли испытания эти девочки, примеряющие на себя роль принцесс и не принимающих в себя Золушек?
Понимают ли, что жизнь - это очень короткий путь от милой глупышки до старой дуры?
Путь от дома до школы был необычайно длинным оттого, что каждый шаг просматривался десятками глаз – соседи, прохожие, встречные дети, даже собаки – все хоть на секунду останавливались и, улыбаясь, осматривали меня, идущую на свой последний вечер в школе. Это был путь Выпускницы.
Со всех улиц стекались белые фигурки таких же, как я девочек и мальчиков в белых рубашках, окруженных провожатыми. Я шла одна.
Пахло цветами, духами, свежим ветром, летом…
Школа встретила нас громкой и печальной песней: «Школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею, как они быстро летят, их не воротишь назад…»
Белые, как чайки на берегу, девочки, сияющие сорочки мальчиков, пёстрые цветы, значительные фигуры учителей, растерянные лица мамаш – всё волновалось, пахло, шуршало…
Актовый зал, ожидавший торжественного собрания, был готов: на сцене стол для президиума накрыт зелёной скатертью, зал полон родителями и выпускниками, по центральному проходу сновали нарядные учителя, почти неузнаваемые на каблуках и с высокими прическами, а охапки цветов с трудом умещались в вазах на полу перед сценой, поэтому их перемещали в вёдра.
Президиум заполнился руководством школой.
Все встали и зааплодировали.
Вот музыка стихла, зал смолк и к микрофону подошел директор школы.
Я оглянулась: нашего старого директора, Армаиса Абрамовича, нигде не было.
Неужели не пригласили?
Новый директор произносил торжественную речь, слова которой мне совершенно не запомнились, так как они были общие: светлое будущее, широкая дорога, все двери открыты, к счастью, овладеть профессией…
Потом выступали наши учителя с трудом сдерживающие слёзы.
Состояние прощания было заразительным, тяжёлым и совершенно непреодолимым, хотя каждый выпускник понимал все плюсы открывающейся перспективы свободной жизни. Наверное, поэтому, поимённое пожимание директором руки каждого выпускника и его прощальная речь совершенно не отложились в голове – все переживали шок.
Вдруг, в одночасье, из неказистых мальчиков и девочек, мои одноклассники, и, наверное, сама я, преобразились в красивых взрослых юношей с бабочками и галстуками и привлекательных девушек в вечерних платьях.
Наши учительницы, вместо уставших простушек, стали похожи на дам, от них перестало веять опасностью, наши немногочисленные учителя-мужчины озарились улыбками, и от них попахивало коньяком и одеколоном.
Надежда Ивановна, математичка, сегодня была в белой блузке, а Колбочка в красивом зелёном платье – они показались молоденькими красавицами.
Грянула, как приговор без аппеляции, песня «Вот и стали мы на год взрослей…», от которой особенно защемило сердце.
До сих пор, как услышу – щемит.
От ощущения щенячьего страха «что будет?» и человечьего ужаса, что не изменить ничего – все это рождало бунтарское протестное клокотание, переходя в мучительное смирение перед неизбежностью любить свою глупую жизнь, состоявшуюся, как рыхлая салфетка, когда-то нежная, белая, бережно развернутая и теперь несомая неумолимым космическим ветром в неизвестность.
После торжественной части нас пригласили в школьную столовую, где хлопотливые родители уже накрыли столы.
Боже мой, наша скромная школьная столовая, в которой всегда пахло свежими булочками, совершенно преобразилась: на стенах висели поздравительные плакаты и огромные цифры выпуска: 1969 год!
Мы, совершенно растерянные торжественностью момента, расселись за сдвинутыми П-образно столами, накрытыми скатертью. Учителя сидели за «перекладиной» буквы «П», и на их столе стояли кое-какие бутылочки, что с их образом никак не связывалось!...
По залу сновали еще вчера суровые мамаши, украшенные белыми фартучками, как настоящие официантки. Но самым удивительным оказался тост нового директора, поднявшегося с бокалом шампанского в руках, а мы, как равные, тоже подняли в ответ свои стаканчики с глотком своего первого разрешённого шампанского, которое нам налили обслуживающие мамы.
Родители тоже что-то благодарное говорили, утирали слёзы и обнимались с учителями.
Моих папы и мамы, как всегда, в школе не было.
Потом нас пригласили в спортзал – на танцы.
Мы ушли, не убирая столов – нам родители сказали: не нужно, мы всё сделаем сами.
Я чувствовала себя безутешно больной, вокруг которой снуют врачи и утаивают прогноз.
Зал был украшен, плакатами, сверкающими цифрами, всяческими пожеланиями.
В зал начали заходить выпускники более ранних выпусков, они протискивались к своим старым учителям, здоровались, целовали им руки и о чем-то беседовали.
Музыка звучала громко и непрерывно.
Вдруг, я увидела свою маму.
Она, незаметная и полненькая, сидела среди знакомых мне родителей и разговаривала с моей классной руководительницей, точнее, отвечала на её вопросы.
Потом она молча на секунду подошла ко мне и немедленно ушла домой, поправив мне прическу.
А «классная», загадочно взглянув на меня, произнесла не менее загадочную фразу:
– Наконец-то я познакомилась с твоей мамой.
На заказанном автобусе нас отвезли к Ворошиловскому мосту через Дон, предоставляя нам самим право решать: ехать ли на корабликах по Дону или возвращаться домой?
Все пешком пошли на Левый берег Дона.
Мальчики, счастливо избежавшие по малолетству своего «Даманского», девочки, еще не познавшие горечи материнства в статусе «брошенки» или «разведёнки», все – будущие врачи, учителя, шоферы, медсестры, милиционеры – все , счастливые одними надеждами, пошли встречать рассвет своей новой и,обязательно, удачной жизни.
Оказалось, что у меня в кровь растёрта ступня ноги.
И разве рассвет из-за Дона может сравниться с навсегда утраченным радужным рассветом из-за гор и закатным падением солнца прямо в раскалённое море?
Нееет, пивши однажды живую воду, трудно пригубить водопроводную...
Выбора не было, и мы с Витьком пошли домой, оглядываясь по пути на зарево восходящего солнца, похожее на открывшуюся рану... Бывает же такое у ветеранов - открываются старые раны через много лет и кровоточат.Организм, оказывается, ничего не забывает.Только молчит или, вот - напоминает о себе раной.
Я хромала на одну ногу, он – на другую, и мы замечательно захромали с ним по рассветному городу.
Ростов спал, просыпались автобусы, спали на тёплых люках собаки и редкие алкаши, а мы, без копейки денег на такси, с надписью золотом по красному «Выпускник», шли и орали во весь голос о чудесных школьных годах, и никто нас не останавливал.